Страна Рутамята

Как ее зовут? Все называют ее Матушка-Тряпичница. На ней всегда передник с огромными карманами. Она никогда не разговаривает со взрослыми, но всегда рада повстречаться с мелким народцем, с мальчишками и девчонками. Ну, а больше всего она любит тех детишек, что повторяют: «Дяй» (один раз, как здесь) или «Дяй, дяй» (два раза, как здесь) или «Дяй, дяй, дяй» (три раза) или «Дяй, дяй, дяй, дяй, дяй, дяй» (столько раз, что и не сосчитаешь). Повстречав таких дяйдяек, она роется в карманах и достает оттуда шоколадку, кому квадратную, кому круглую, а кому шоколадку как полумесяц, а еще красно-белые сахарные палочки, леденцы, которых хватает на весь день, такие они длинные, и не только на весь день, но и на всю неделю и на следующую неделю тоже остается, и всякие биты и свайки, что звякают, падая на тротуар, так чудно клацают и звякают, когда их вывалишь на тротуар целой кучей. Иногда, когда кто-то из дяйдяек плачет и хнычет, она дает ему куколку величиной не больше ладошки, но эта куколка знает все буквы алфавита и может спеть коротенькую песенку по-китайски.

Конечно, – продолжал Тощий Том Коняга, заводя руку за спину, чтобы проверить на месте ли его шляпа, – конечно, надо иметь чуткие уши, не отвлекаться и хорошо себя вести, если хочешь услышать, как куколка перечисляет все буквы алфавита и поет коротенькую песенку по-китайски».

«Я бы услышала, – сказала Крошка Капризуля Хоч, – у меня уши, что надо. Я бы услышала, как куколка поет коротенькую песенку по-китайски».

«В тебе я уверен, мой маленький дружок, – сказал Тощий Том, – я знаю, что у тебя есть уши и ты умеешь ими пользоваться».

«Конечно, когда Матушка-Тряпичница обходит весь город по утрам и вечерам, все спрашивают, что же у нее в тряпичном мешке. А она на это отвечает: «Хорошая сегодня погода» или «Сдается, лить перестанет, когда дождь кончится». Тогда они снова спрашивают, пытают и умоляют: «что в тряпичном мешке? В тряпичном мешке – что?», а она им отвечает: «Когда ветер сдует Держи-Шляпинск и унесет его туда, откуда нет возврата, тогда – тогда – тогда я скажу вам, что в этом мешке».

Однажды задул ветер и сдул Держи-Шляпинск с земли и унес высоко в небо. Жители городка радовались: «Наконец мы услышим, как Матушка-Тряпичница рассказывает нам, что у нее в мешке».

А ветер все дул, унося Держи-Шляпинск еще выше и дальше. Наконец, они поравнялись с белым облачком, и все шляпные булавки со всего города высунулись и прикололи город к облаку, так что ветер не мог сдуть его еще дальше.

Потом жители вытащили шляпные булавки из облака, и городок опустился прямо туда, где стоял раньше.

Матушка-Тряпичница по-прежнему каждое утро и каждый вечер обходит городок с тряпичным мешком за спиной. Иногда жители говорят ей: «В следующий раз ветер унесет нас, в следующий раз ветер унесет нас так далеко, что булавки уже не зацепятся ни за какое облако. Тогда ты расскажешь нам, что у тебя в мешке». Матушка-Тряпичница просто отвечает: «Да, да-да-да», и идет искать еще одного малыша, который скажет: «Дяй» (один раз, как здесь) или «Дяй, дяй» (два раза, как здесь) или «Дяй, дяй, дяй, дяй, дяй» (столько раз, что и не сосчитаешь).

Если ребенок плачет, она пороется в карманах и выудит оттуда куколку, которая знает все буквы алфавита и поет коротенькую песенку по-китайски».

«А ты, – продолжала Крошка Капризуля Хоч, – чтобы услышать ее, должна насторожить уши и при этом хорошо себя вести».

«В Держи-Шляпинске, который ветер когда-нибудь навсегда сдует прочь», – закончил Тощий Том Коняга.

Крошка Капризуля Хоч запрыгала на одной ножке прочь от выкрашенной в красный цвет хибарки, немножко попрыгала по улице, а потом пошла медленно, размышляя про себя: «Я люблю Тощего Тома Конягу, как настоящего дядюшку – у него глаза, как два светлячка, они вылезают из двух маленьких дверок и освещают летнюю ночь».

Перед хибаркой, где жил Тощий Том Коняга, стояло шесть кривых подпорок.

Сверху донизу и кругом их обвивали желтые розы в полном цвету.

С кривых подпорок со всех сторон свисали побеги желтых роз, свисали, завивались, чуть не падали на землю.

Тощий Том Коняга ждал. В то утро к нему должна была прийти Чикки Цыпонька.

«Садись сюда, на коробку из-под печенья, и слушай, – сказал он, когда она пришла. – Прислушайся и услышишь, что говорят розы: «Желтым розам виться время, время виться, витое время. Чтобы виться научиться, надо виться, виться, виться». Прислушайся и услышишь: «Шель, шель, шель», это вьются желтые розы, свисают, завиваются, чуть что не падают: «Шель, шель, шель».

Так Чикки Цыпонька сидела рано поутру, наслаждаясь тем, что сидит на коробке из-под печенья и слушает, как вьются вокруг шести кривых подпорок желтые розы.

Тощий Том Коняга встал во весь рост. У него на плечах сидели две голубки, в руках еще две. Он закинул руку за спину, где болталась его шляпа, достал ее и показал Чикки Цыпоньке, что в шляпе еще две голубки.

«На этих голубок приятно посмотреть, а глаза их весьма поучительны, – сказала Чикки Цыпонька. – Может ты расскажешь мне, почему у них забинтованы лапки, а бинты смазаны больничной мазью, что так сильно пахнет мазью и больницей. И почему ты надел на лапки этим очаровательным голубкам мягкие носочки?»

«Они вчера вернулись, они вернулись домой, – таков был ответ. – Они вернулись, хромая на все лапки, с напрочь сбитыми коготками. Когда все они по очереди вкладывали свои кровоточащие лапки ко мне в руки, казалось, что каждая пишет на моей руке свое имя красными чернилами».

«Ты знаешь, откуда они пришли?» – спросила девочка.

«Шесть дней подряд я получал от них по телеграмме, шесть телеграмм от шести голубок – и вот наконец они дома. Когда они добрались до дома, они сказали мне, что вернулись потому, что любят Тощего Тома Конягу и желтые вьющиеся розы на шести кривых подпорках».

«Ты знаешь своих голубок по именам?»

«Вот эти три, песочные, золотисто-коричневые, их имена это названия тех мест, откуда они родом. Вот Кикамага, а это Каттануга, а вот Катачухе. Три других получили свои имена, когда у меня самого словно крылья выросли – такое было настроение. Это Голубая Дымка, вот Мыльные Пузыри, а напоследок погляди на Сумерки и Полумрак в Среду Вечером».

«Ты всегда зовешь ее Сумерки и Полумрак в Среду Вечером?»

«Только не тогда, когда варю кофе на завтрак. Когда я варю кофе на завтрак, я называю ее просто В Среду Вечером».

«Это ей на лапки ты надел самые замечательные носочки?»

«Да – ведь она самая замечательная голубка. Она плачет, если хочет, чтобы ее пожалели. А когда она не хочет тебя видеть, она закрывает глазки. А если взглянуть ей глубоко в глаза, когда они открыты, увидишь там тот же свет, что бывает на пастбище и на лугу в среду вечером, если в сумерках и полумраке клубится туман. Вчера была неделя с тех пор, как они ушли. Они не объяснили, почему они ушли. Кто-то обрезал им крылья, вырезал маховые перья, но они не сказали, почему это произошло. Они оказались за шесть сотен миль от дома – но не рассказали, как они сосчитали эти мили. Они проходили по сотне миль в день, шесть сотен миль за неделю, и каждый день посылали мне телеграммы. Одна послала телеграмму в первый день, другая во второй, а каждый день они вышагивали по сотне миль – видишь как у них сбиты коготки. Так что не удивляйся, что им нужны бинты с больничной мазью и мягкие носочки».

«Покажи мне телеграммы, которые они посылали по одной каждый день, пока прошли на своих голубиных лапках шесть сотен миль».

Тощий Том Коняга протянул девочке шесть телеграмм. Они гласили:

1. «Если очень нужно, лапки не хуже крыльев. КИКАМАГА».

2. «Если куда-то стремишься, идти легко. КАТТАНУГА».

3. «Когда спишь ночью, уже не важно, что у тебя – крылья, лапки, или вовсе ничего. КАТАЧУХЕ».

4. «Зачем нужны лапки, если они тебя не слушаются? ГОЛУБАЯ ДЫМКА».

5. «Левой, правой, левой, правой – так можно пройти сотни миль. МЫЛЬНЫЕ ПУЗЫРИ».

6. «Пожалей меня. Даль далеко. Близь близко. Ничто не сравнится с домом, где на подпорках желтые розы вьются и поют по утрам. Пожалей меня. СУМЕРКИ И ПОЛУМРАК В СРЕДУ ВЕЧЕРОМ».

«А у них не было происшествий, пока они вышагивали шесть сотен миль на голубиных лапках?» – спросила Чикки.

«Однажды-таки случилось происшествие, – ответил Тощий Том. Катачухе сидела в его шляпе, Кикамага на правом плече, Каттануга – на левом, а в руках он держал Голубую Дымку и Мыльные Пузыри. – Они шли по старому деревянному мосту. Катачухе и В Среду Вечером одновременно закричали: «Мост обвалится, если мы пойдем все одновременно!» Но все шестеро уже были на мосту, мост прогнулся, и они попадали в реку. Но как объяснила мне В Среду Вечером, вымыть лапки было полезно».

«Похоже, больше всех ты любишь Сумерки и Полумрак в Среду Вечером», – вставила Чикки.

«Ты права, она единственная упомянула в своей телеграмме о желтых розах», – объяснил Тощий Том Коняга, взял голубку, завел руку за спину и посадил ее на острую выступающую лопатку.

Потом старик и девочка сидели на ящике из-под печенья, слушали желтые розы в полном цвету, ранним утром обвивающие кривые подпорки сверху донизу и кругом, так что их побеги свисают, завиваются и чуть что не падают не землю.

Однажды, выходя из своей хибарки, Тощий Том Коняга поставил в углу у двери три зонтика.

Он тронул пальцем зонтики и сказал: «Если три диких вавилонских бабуина задумают прокрасться в хибарку, прокрасться через дверь, прокрасться прямо в дом, вы, три зонтика, откройтесь, как будто в дождь, прыгните на бабуинов и приклейтесь ручками к их лапам. Вы, три зонтика, не закрывайтесь, оставайтесь в лапах бабуинов и не давайте им убежать до моего возвращения».

Тощий Том ушел. Три зонтика стояли в углу у двери. Прислушавшись, они услышали, как в хибарку крадутся три диких вавилонских бабуина. Скоро ужасно волосатые бабуины с челками на лбу прокрались в дверь. Прокравшись в дверь, они сняли шляпы, как положено тем, кто прокрался в дом.

Тогда три стоявших в углу зонтика открылись, как будто в дождь, прыгнули на трех диких вавилонских бабуинов, приклеились ручками к их лапам и не дали им уйти.

Теперь у диких вавилонских бабуинов шляпы были в левых лапах, а зонтики в правых.

Тощий Том Коняга вернулся домой, вошел – тихо. Открыл переднюю дверь – тихо. Огляделся в доме – тихо.

В том углу, где стояли зонтики, на полу он увидел трех диких вавилонских бабуинов, они спали, прикрытые сверху зонтиками.

«Зонтики такие большие, что они не пролезли в дверь», – сказал Тощий Том. Он долго стоял и смотрел на челки, свисающие со лбов сонных бабуинов. Потом взял расческу и причесал бабуинам челки. Он направился к буфету и приготовил бутерброды. Он вынул шляпы из лап бабуинов и надел их им на головы. В лапу каждому бабуину он вложил по бутерброду.

Потом он пощекотал им ноздри пальцем (апчхи-чхи, вот так). Они открыли глаза и встали. Тогда он забрал у них зонтики и проводил их до двери.

Они выглянули из хибарки. Шел дождь. «Теперь можете идти», – сказал он бабуинам, и они пошли, еле сдерживая хихиканье.

Последний раз он их видел, когда они шагали под дождем, поедая бутерброды. Они сняли шляпы, и дождь лил им на головы, приглаживая челки на лбу.

Тощий Том обернулся к зонтикам и сказал: «Уж мы-то с вами знаем, как приготовить сюрприз, когда ждешь визита диких вавилонских бабуинов с челками на лбу».

Все было именно так, а Тощий Том потом рассказал об этом ночному полицейскому в Крем-Торт-тауне.

Куда бы Полоумная Растрепка ни шла, она всегда переодевала шляпки. Она в правой руке тащила две шляпные картонки с огромными разноцветными шляпками. Она в левой руке тащила две шляпные картонки с огромными разноцветными шляпками. Когда ей этого хотелось, она меняла зеленую с золотом шляпку на малиновую с серым, а потом обратно на зеленую с золотом.

От Крем-Торт-тауна к хибарке Тощего Тома Коняги надо было подниматься по длинному пологому склону холма. Однажды утром старик сидел и смотрел вдаль, и у подножья длинного пологого склона он заметил четыре шляпных картонки. Кто-то там шел и окликал его. Он понял, что это Полоумная Растрепка.

На холм взбирались четыре шляпных картонки. Он видел, как они останавливались – один раз, другой, много раз. Он догадался, что Полоумная Растрепка меняет шляпки, зеленую с золотом на малиновую с серым, а потом обратно на зеленую с золотом.

Когда она наконец поднялась на вершину холма и подошла к хибарке Тощего Тома, она сказала: «Сочини историю и расскажи ее мне. Сочини историю о зонтиках. Ты много путешествовал по стране Рутамяте и видел разные зонтики, один чудеснее другого. Сочини длинную элегантную историю о зонтиках».

Тощий Том Коняга снял шляпу с головы, закинул ее за спину и повесил на одну из острых лопаток. Старик взглянул вдаль, туда, где длинный пологий склон спускался от его хибарки к Крем-Торт-тауну, и начал историю:

Однажды летом я вернулся днем домой и увидел, как все зонтики, каждый в соломенной шляпке, собрались на кухне и беседуют друг с другом о том, кто есть кто.

Зонтик, который каждое утро кормил рыбок свежими булочками, встал и сказал: «Я зонтик, который каждое утро кормит рыбок свежими булочками».

Зонтик, который бесплатно ремонтировал часы, поднялся и сказал: «Я зонтик, который бесплатно ремонтирует часы».

Зонтик, который карандашом снимал кожуру с картошки и делал из кожуры красные чернила, встал и сказал: «Я зонтик, который снимает карандашом кожуру с картошки и делает из кожуры красные чернила».

Зонтик, который на чистой салфетке ел мышей с перцем и солью, встал и сказал: «Я зонтик, который на чистой салфетке ест мышей с перцем и солью».

Зонтик, который каждое утро мыл тарелки в сушилке, а вытирал их в мойке, встал и сказал: «Я зонтик, который каждое утро моет тарелки в сушилке, а вытирает их в мойке».

Зонтик, который перед дождем закрывал трубу сковородкой, встал и сказал: «Я зонтик, который перед дождем закрывает трубу сковородкой».

Зонтик, который заворачивал за угол, чтобы завернуть носовой платок уголочком, встал и сказал: «Я зонтик, который заворачивает за угол, чтобы завернуть носовой платок уголочком».

Когда зонтики, сидя на кухне в соломенных шляпках, разговаривали о том, кто есть кто, в кухню вошел, не открыв дверей, не постучав, не спрашивая разрешения войти и никого не предупредив заранее, большой незнакомый черный зонт.

«Мы все рассказываем друг другу, кто мы, – промолвил незнакомец, – мы все рассказываем друг другу, кто мы, и я тоже хочу рассказать, кто я.

Я зонт, который подпирает небо. Я зонт, сквозь который приходит дождь. Я зонт, командующий тучам, когда начинать дождь, а когда кончать.

Я зонт, который разрывается на кусочки, когда дует ветер, а когда ветер спадает, снова становится целым. Я – первый зонт, я – последний зонт, первый и единственный, а все остальные названы зонтами по мне, первому, последнему и вечному».

Когда незнакомец кончил речь о том, кто он и откуда, все остальные зонтики немного посидели в молчании, чтобы оказать ему уважение.

Потом они встали, сняли соломенные шляпки, и, шагнув к незнакомцу, бросили шляпы к его ногам. Они хотели так показать ему, как они его уважают. Потом все вышли, первым зонтик, который по утрам кормит рыбок свежими булочками, за ним зонтик, который бесплатно ремонтирует часы, за ним зонтик, который снимает карандашом кожуру с картошки и делает из кожуры красные чернила, за ним зонтик, который на чистой салфетке ест мышей с перцем и солью, за ним зонтик, который моет тарелки в сушилке, а сушит их в мойке, за ним зонтик, который заворачивает за угол, чтобы завернуть носовой платочек уголочком. Все они бросили соломенные шляпки к ногам незнакомца, потому что он вошел без стука и никого не спросясь, потому что он был зонтом, который подпирает небо, большим зонтом, через который дождь идет прежде всего, первым и последним зонтом.

На этом Тощий Том Коняга кончил историю для Полоумной Растрепки, а она, готовясь уходить, переменила шляпку.

Старик обнял ее костлявыми руками и поцеловал на прощанье, и она обвила свои маленькие пухленькие ручки вокруг его шеи и поцеловала его на прощанье.

В последний раз в этот день он увидел ее, когда она спускалась к подножью длинного пологого холма от хибарки Тощего Тома до Крем-Торт-тауна.

Дважды за время спуска, она останавливалась и переодевала шляпки, открывала и закрывала шляпные картонки, поменяв зеленую с золотом шляпу на малиновую с серым, а потом обратно на зеленую с золотом.

Одним летним вечером в летнем небе было столько звезд, что казалось, оно полно рыбок, кошек и кроликов.

В тот летний вечер к хибарке Тощего Тома Коняги пришли три девочки. Он спросил их: «Как вас зовут?«Они ответили, во-первых: «Меня? Меня зовут Пунцовая Розочка», во-вторых: «Меня? Меня зовут Бобы Подгорели», и наконец в-третьих и последних: «Меня? Меня зовут Слаще Жужжания Пчел».

Старик вколол каждой в волосы по желтой розе на счастье и сказал: «Теперь вам пора домой».

«Только после того, как ты расскажешь нам какую-нибудь историю», – ответили ему девочки.

«Сегодня все так смешалось, что я могу рассказать вам только грустную историю, потому что весь день я думаю о Пижоне Потеряй-Пуговицу».

«Расскажи нам о Пижоне Потеряй-Пуговицу», – попросили девочки, втыкая розы поглубже в волосы.

Старик присел на ступеньку. Его взор устремился вдаль к туманным небесам, где в медленно движущихся звездах ему чудились огненные хвосты, рыбки, кошки и кролика.

«Пижон был весь в пуговицах, – начал старик, – пуговиц было столько, и они были так туго застегнуты, что когда Пижон набирал в легкие побольше воздуха, чтобы заговорить, пуговица отрывалась и летела прямо в лицо собеседнику. Иногда, когда он набирал побольше воздуха в легкие, две пуговицы отрывались и летели сразу в двух собеседников. Люди говорили: «Не странно ли, что пуговицы отрываются и улетают, когда Пижон набирает полные легкие воздуха, чтобы заговорить?» Постепенно все стали звать его Пижон Потеряй-Пуговицу.

Поймите, что Пижон сильно отличался от других людей. Он обвязался веревкой, длинной свисающей вниз веревкой с узелком на конце. Объяснял он это так: «Я иногда теряю сам себя, тогда я ощупываю веревку и постепенно себя нахожу».

Бывало, что у Пижона в разговоре отрывалась пуговица, и он спрашивал: «Это мышь? Это мышь?» Иногда он обращался к людям: «Я поговорю с тобой – если у тебя нет мышки в кармане».

Когда Пижон последний раз пришел в Крем-Торт-таун, он встал на главной площади, застегнутый на все пуговицы, а пуговиц было еще больше, чем раньше. Как только он набрал воздух в легкие, чтобы заговорить, пять или шесть пуговиц сразу оторвались и разлетелись по площади.

«Когда небо валилось на землю, кто выбежал и поддержал его? – закричал он. – Это я, это я выбежал и поддержал небо, когда оно валилось на землю».

«Когда небо полиняло, откуда взяли синьку, чтобы снова подсинить небо? Это я, это я собрал синичек и голубей, чтобы вернуть небу синеву».

«Теперь, когда идет дождь, он льется на зонтики, потому что зонтики для дождя есть у всех. Благодаря кому? Благодаря мне – Пижону Потеряй-Пуговицу».

«Кто с легкостью снял радугу с неба, а потом закинул ее обратно? Это был я».

«Кто перевернул все амбары, а потом снова поставил их как надо? Это я сделал».

«Кто опреснил море, а потом снова его посолил? Кто выловил из моря всю рыбу, а потом снова ее туда запустил? Это был я».

«Кто научил заячью капусту сражаться с зайцами? Кто посеребрил серебристый тополь? Кто сделал Короля Битых Бутылок бродягой, что скитается по миру и бормочет: «Пади, пади?» Кто открыл окна звезд и забросал небесную твердь рыбками, кошками и кроликами? Это я, я, я».

Пуговицы так и отскакивали, пока Пижон произносил свою речь, потому, что ему приходилось все время набирать побольше воздуха в легкие, чтобы продолжать. Вся главная площадь была покрыта грудами оторвавшихся в тот день пуговиц.

Наконец появился мышонок, трусливый, юркий, быстрый мышонок. В мгновение ока он забрался на веревку, обвязанную вокруг Пижона, длинную свисающую вниз веревку с узлом на конце. Он схватил узелок и разгрыз его. Он стал грызть веревку, а Пижон закричал: «Ай, ай, ай».

Тут у Пижона оторвались остальные пуговицы и с него свалилась вся одежда. Люди подошли посмотреть, что случилось. Среди вороха одежды никого не было. Одетый в нее человек исчез. Все что осталось, это пуговицы и немного одежки.

С тех пор, когда дождь сначала падает на зонтик, а потом на тех, кто его держит, или кажется, что небо валится, или если амбары переворачиваются, или если Король Битых Бутылок идет, бормоча: «Пади, пади», или в ночном небе появляются огненные хвосты, рыбки, кошки и кролики, или когда пуговицы отрываются и летят кому-нибудь в лицо, люди вспоминают Пижона Потеряй-Пуговицу.

Когда три девочки собрались домой, они сказали Тощему Тому Коняге: «В прерии темно и бесприютно, но ты воткнул нам в волосы по желтой розе на счастье, и теперь мы не боимся идти домой».

4. Две истории о четырех мальчиках, которые мечтали о разном

В покрытой толем будке на насыпи рядом с запасными железнодорожными путями на окраине Печенка-с-луком-сити ночью в снежную бурю родились два младенца.

Доктор, пытаясь светом фар пробиться сквозь снежную бурю в прерии, приехал ночью на машине с заливающейся птичкой-клаксоном.

«Близнецы»,– сказал доктор. «Близнецы»,– повторили отец и мать. Ветер, трясший толевую будку и дверь толевой будки и замок на двери толевой будки, казалось, тоже тихонько завывал: «Близнецы, близнецы».

Через шесть дней настало Рождество. Мать близнецов зажгла две свечки, две тоненьких грошовых свечки, и поставила их в двух маленьких окошках. Мать протянула близнецов отцу и сказала: «Вот тебе мой рождественский подарок». Отец взял близнецов на руки и рассмеялся: «Дважды два – два».

В тот Рождественский Сочельник в двух маленьких окошках горели две тоненькие свечки, а когда они наконец догорели, в прерии стало совсем темно и бесприютно. Отец и мать сидели у окна, держа на руках каждый по младенцу.

Время от времени они менялись близнецами, так что каждый держал то одного, то другого. Меняясь, они всякий раз улыбались друг другу: «Дважды два – два».

Одного мальчика назвали Гогл, другого – Гагл. Дети выросли, и их лысые красные головенки покрылись волосами, а молоко на губах обсохло. Они научились надевать чулки и башмаки и даже завязывать шнурки. В конце концов они поняли, как пользоваться носовым платком, как при его помощи прочищать нос.

Отец смотрел за тем, как они растут и приговаривал: «Вы похожи, как два орешка и будете ездить в арахисовом фургоне и поливать горячим маслом каждую порцию воздушной кукурузы».

Домашний доктор наблюдал за тем, как сыпь, чесотка, корь и коклюш сменяют друг друга. Он видел, как крепыш Гогл и крепыш Гагл избавляются от сыпи, чесотки, кори и коклюша, и приговаривал: «Они далеко пойдут и на многое взглянут, им не по нраву будет сиднем сидеть и в окошко глядеть».

Гогл и Гагл выросли, и в коротких штанишках помчались, сломя голову, в школу, таща под мышкой учебники. Они шлепали босыми ногами, втыкали в волосы репейник, дразнили кошек, убивали змей, карабкались на яблони, швыряли палки, чтобы сбить орехи с дерева, и жевали сосновую смолу. Они спотыкались и резали пятки о битые бутылки, плавали в пруду и возвращались домой, сгорев на солнце до того, что кожа слезала. Прежде, чем лечь в постель, они каждый вечер становились на голову и несколько раз кувыркались.

Однажды ранним весенним утром молодые лягушки выбросили серебристые стрелки своих коротеньких весенних песенок прямо в небеса. На холмах показались полоски свежей зелени, и прерия запестрела пятнышками молодой травки. В то утро Гогл и Гагл отправились в школу, с глазами полными мечтаний о веселье и опасностях.

Вернувшись домой, они рассказали матери: «Идет война между промокашками для чернильных клякс и точилками для карандашей. Миллион промокашек и миллион точилок маршируют навстречу друг другу и поют: «Левой-правой, сено-солома, живот втянуть, колесом грудь». Промокашки и точилки маршируют, миллион против миллиона, под барабаны: «Та-ра-та-ра-та-ра-там». Промокашки клянутся: «Сколько бы чернильных клякс это ни стоило, сколько бы точилок ни пришлось бы убить, будем убивать до тех пор, пока не убьем последнюю точилку». А точилки клянутся: «Сколько бы лезвий это ни стоило, сколько бы ни пришлось убить промокашек, будем убивать, пока не убьем последнюю».

Их мама слушала, опираясь подбородком на руки, она видела в глазах мальчишек мечту о веселье, мечту об опасностях. Она сказала: «Да, гм, я… но как же точилки и промокашки друг друга ненавидят». Она посмотрела на пятна и полоски свежей зелени, покрывшей холмы и прерию, прислушалась к тому, как молодые лягушки запускают серебряные стрелки своих весенних песенок прямо в небеса.

Тогда она сказала обоим мальчишкам: «А ну-ка, руки в ноги и бегом. Бегите на травку, на молодую травку. Бегите к лягушкам и спросите их, почему они запускают песенки в небо ранней весной. А ну-ка, руки в ноги и бегом».

Наконец Гогл и Гагл выросли и стали такими большими, что выбросили из волос репейник и всегда могли взять руки в ноги и убежать от того, кто хотел их догнать.

Однажды вечером они кувыркались и прыгали, и забрались в фургон, где продавец воздушной кукурузы поливал ее горячим маслом. Они улеглись спать в фургоне. Гоглу снилось, как он дразнит кошек, убивает змей, лазает по яблоням и крадет яблоки. Гаглу снилось, как он купается в пруду и приходит домой со спиной, обгоревшей настолько, что кожа слезает.

Они проснулись, а в руках у них по тяжелому джутовому мешку. Они вылезли из фургона и отправились домой, к папе и маме, каждый с тяжелым джутовым мешком на спине. Они сказали родителям:

«Мы убежали в Наперсточную страну, где люди носят шляпы с наперсток, женщины моют посуду в тазах с наперсток, а мужчины копают землю лопатами с наперсток.

Там шла война между правшами и левшами. Сражаются у них дымовые трубы. Они вставляют друг другу палки в колеса и готовы до смерти исколесить друг друга палками. Вставляя палки в колеса, они колесом крутятся, чтоб страшнее было.

Пока они сражаются, наперстяне на них смотрят, наперстянки с тазами с наперсток, наперстяне с лопатами с наперсток. Они машут друг другу платочками, одни слева направо, другие справа налево. Они сидят и смотрят, как дымовые трубы вставляют друг другу палки в колеса и колесят друг друга этими палками до полусмерти».

Потом Гогл и Гагл открыли мешки. «Вот тут палки в колеса для левшей, а тут для правшей. А каждая палка колесом крутится, чтобы страшнее было».

Теперь папу и маму Гогла и Гагла больше всего интересовало, что выйдет из их детей. Доктор же стоял на своем: «Они далеко пойдут и на многое взглянут, они не станут сиднями сидеть и в окошко глядеть». Иногда папа, посматривая на них, повторял то же, что сказал в Рождественский Сочельник, когда в двух окошках горели грошовые свечки: «Дважды два – два».

Однажды слепой Нос-Картошкой заговорил об арифметике и географии, о том, откуда взялись цифры и почему мы складываем и вычитаем раньше, чем умножаем, и о том, откуда берутся простые и десятичные дроби, о том, кто дает имена и почему у одних рек имена короткие, легко, как свист, соскальзывающие с языка, а у других такие длинные, что пока напишешь, карандаш стачивается до маленького огрызка.

Девочка по имени Ко-мне-не-приставай задала старику вопрос о том, должны ли мальчики оставаться в том городе, где родились и выросли, или они должны собрать рюкзак и отправиться, когда вырастут, еще куда-нибудь. Поэтому старик начал рассказ о Джимми Задире и Джонни Зануде и обо всем, что он о них помнил.

Джимми Задира и Джонни Зануда – два парня, которые до того, как уехали оттуда, жили в Печенка-с-луком-сити. Они вырезали свои инициалы на куриных дужках, орехах и тачках. Если кто-то находил куриную дужку, орешек или тачку с инициалами Д.З., он никогда не знал, кто это сделал – Джимми Задира или Джонни Зануда.

Они встретились, засунули руки в карманы и поменялись друг с другом кузнечиками, которых научили отвечать и говорить «да» или «нет». Один прыжок, один хлопок означали «да», два прыжка, два хлопка – «нет». Один, два, три. четыре, пять, шесть прыжков и хлопков значили, что кузнечик освоил счет и выучил цифры.

Они поведали друг другу, что будут делать, когда уедут из родного городка. Джимми Задира сказал: «Я буду спать по колено в деньгах, с тысячедодларовыми бумажками вместо одеяла»

Джонни Зануда сказал: «Я буду разглядывать всяческую всячину и все доводить до блеска, я буду все доводить до блеска и разглядывать всяческую всячину».

Они уехали и сделали, что обещали. Они отправились в кузнечиковые поля у Ближних Кур, где кузнечики ели кукурузу, сколько хотели, без счета. Они пробыли там, пока все кузнечики не освоили счет и не научились отвечать «да» или «нет». Один прыжок, один хлопок означали «да». Два прыжка, два хлопка – «нет». Один, два, три, четыре, пять, шесть – значили, что кузнечики освоили счет и выучили цифры. После этого, поедая кукурузу, кузнечики всегда считали, сколько съели.

А теперь Джимми Задира спит в комнате, полной денег, в большом банке в Ближних Курах. Комната, где он спит – то место, где хранят тясячедолларовые билеты. Когда он по вечерам устраивает себе постель на полу, тысячедолларовые бумажки доходят ему до колен. Вместо подушки у него куча тысячедолларовых бумажек. Как зарываются в сено или солому, он зарывается в тысячедолларовые бумажки. Бумажные деньги громоздятся вокруг него и собираются у него под локтем будто сено или солома.