- Значит, четыре полных дня осталось.
      - Да...
      Отец достал сигарету, размял ее черно-зелеными от земли и травяного сока пальцами, закурил. Посмотрел на огород, на пруд, дальше, на тот берег с избушками, заборами, сараюшками; на невысокую, поросшую осинником гору; куда-то еще за нее, где, далеко-далеко, были другие деревни, огромные города, незнакомые люди, их своя, незнакомая жизнь...
      - Что ж, - вздохнул, - надо до этого времени в бор помотаться, дров привезти.
      - Съездим, конечно! - отозвался я поспешно, обрадованный столь будничными словами, заботами отца; судя по его взгляду, он собирался сказать другое.
      Перед рассветом падал густой, плотный туман и укрывал собой деревню почти до полудня. Хотелось вытягивать руки и, разбивая его, как какую-то беловатую воду, поплыть. Предметы выступали размытыми пятнами, даже самая обычная крыша представлялась башней сказочного средневекового замка. Звуки становились глухими и приходили точно издалека, точно захлебываясь и преодолевая многочисленные препятствия.
      Каждый день мы ездили с отцом за дровами. Забирались подальше в лес вокруг деревни давно уже все было вычищено, вытаскано на руках, вывезено на машинах, мотоциклах, телегах соседями, да и нами самими - и собирали валежник и сухостой.
      Пока отец обрубал сучки, я бегал поблизости, срезал найденные грузди, маслята, рыжики в пакет, а в ведро ссыпал наскребанные со мха розоватые, только еще поспевающие ягодки брусники... Ох как тянуло походить по лесу не спеша, почти крадучись, осторожно, высматривать грибы, как охотник пугливую добычу, очищать кочки от брусники до последнего розоватого шарика, слушать шелест умирающих листьев, дышать ароматом перезревших лесных трав, но времени не хватало, и я торопился вперед и вперед, ломая ветки, разрывая лицом сети паутины и каждую секунду прислушиваясь, не сигналит ли из "Москвича" отец, кончив свою работу.
      Когда раздавался гудок, я бежал на него, судорожно, на ходу подбирая грибы, не глядя, червивые или нет (мама потом разберется), цепляя пятерней самые соблазнительные гроздья брусники. Да, времени не было, дома ждали другие, никогда не переводящиеся дела. И чем ближе подходил мой отъезд, тем неотложней они становились; ведь не только мой отъезд приближался, приближалась и осень, новые атаки дождя, первые заморозки, а там уж вскоре и снег...
      Медленно поддается зубьям толстый, почти что железный комель березы; пила швыркает по нему бесяще нудно, словно бы по одному месту, не углубляясь, не находя зацепки, лишь по чуть-чуть соскребая меленький желто-розовый древесный песок. Ручка пилы обжигает, и моя ладонь тоже горячая, она натерлась, кажется, сейчас кожа лопнет, порвется, - спасают мозоли.
      Мы работали молча, напряженно глядели на распил в стволе, мы как будто гипнотизировали упорный комель, заставляли размякнуть, не сопротивляться, ведь все равно наше упорство его победит.
      И вот отвалилось полуметровое, с толстой окостеневшей берестой бревешко, а дальше, ближе к вершине, пойдет легче. После березы уже подготовлен подгнивший ствол сосенки, он и вовсе как масло, но и жбара от него будет не шибко...
      Напиленные метра по полтора, а толстые и того короче бревна водружаем на промятый, много чего за свой век повозивший багажник над крышей "Москвича". Несколько коротеньких чурок помещаются в задний багажник, еще кое-что в салон, на место убранного перед поездкой заднего сиденья.
      - Неплохо, - устраивая пилу меж бревешек, произносит отец, - недельки на две-три добыли. Завтра, даст бог, еще...
      Осевший, загруженный под завязку "Москвичок" через силу ползет по лесному проселку, поддоном шлифует бугор меж колеями.
      - Так, глядишь, помаленьку и на всю зиму навозим, - продолжает отец успокаивать себя и меня. - Уголь-то еще неизвестно, будет, нет. Заказ сделали, но даже ветеранам пока, слышал, не возят...
      Отдаю маме грибы и ягоду, она радуется:
      - О-о, ну и грузди! Один к одному, как на подбор. И брусника какая крупная в этом году!.. - И тут же слегка досадует: - Жалко, мне все в бор выбраться не получается. Денек бы побродить хорошенько. Ведь опять упустим, а так хорошо с брусникой зимой, с грибами солеными... Но как? Весь день на ногах, сегодня опять, а что успела? Обед приготовила, лук повыдергала из грядки, сушить разложила, помидоры перебрала, в доме хоть прибралась маленько...
      Я тоже досадую, что не могу спокойно, основательно, с раннего утра, вооружившись ведрами, торбой, ножом, в высоких резиновых сапогах, штормовке забраться подальше от деревни, куда другие не доходят, а к ночи вернуться, согнувшись под тяжестью добычи, усталым, счастливым. Но досада эта сейчас почти лживая, в глубине души мне все равно, ведь я не увижу в подполе ровные ряды банок с грибами и засахаренной брусникой, не похлопаю удовлетворенно свежую, выше моего роста поленницу; я не обмакну в декабре маленький, аккуратненький рыжик в жирную желтоватую сметану, не обогрею морозным днем избушку теми дровами, что сейчас запасаю.
      Совсем скоро я отсюда уеду. Уеду далеко, а когда вернусь? Если все сложится удачно, то, может, и не вернусь, по крайней мере - как хозяин...
      4
      В последний вечер слегка повздорил с родителями. Мама, суетясь, волнуясь, выкладывала на диван все новые и новые вещи, лишние, совсем мне не нужные там, куда я отправлялся: ложки, вилки, чашка, тарелка, три полотенца, зимняя куртка (пробовал уместить ее в сумке - заняла почти всю), стопки выглаженных маек, трусов, рубашек...
      Я сопротивлялся:
      - Да зачем мне все это? Что я, в тайгу, что ли, собираюсь? И как потащу... тут на два баула...
      - Ну а как же? - запыхавшись, свистящим голосом отвечала мама. - Сменное белье должно же быть, посуда, еда в дорогу...
      - Но ведь не столько же. - Я стал отбирать самое необходимое.
      - Понятно, что налегке лучше, - остановил отец, - а потом что делать? Ведь все сразу не купишь. Я тут на чердаке сумку нашел. Старая, правда, но еще крепкая. Почистили, вроде не стыдно ее взять. И вместительная. Надо, Роман, иметь при себе кое-какой багаж. А то получается - вот он я, заявился, подарочек.
      Мама тоже поднасела, а я не сдавался. Не было у меня никакого желания представать перед Володькой этаким каликой, увешанным мешками, чайником, со свернутым матрацем за спиной... Да и когда я встречусь с Володькой? - ведь я ему так и не позвонил, не сообщил, не договорился. Может, придется и на вокзале заночевать...
      Но сама причина размолвки, пусть небольшой, почти обычной в семейных буднях, была даже не в том, брать столько-то вещей или меньше, а в раздражении, страхе неизвестности, что там ожидается дальше. Я, как ни крути, откалывался от родителей, и они стремились, наверняка подсознательно, сделать мою часть наследства... не наследства - как назвать? - побольше. Пустить дальше с запасом хотя бы самого нужного.
      И утром, после плотного завтрака и трех рюмок водки "на дорожку", за час до автобуса, в самый последний момент, отец достал из шкатулки почти все, что там скопилось, протянул мне:
      - Вот, Роман, три с половиной миллиончика. На устройство.
      Я, конечно же (и уже как-то привычно), возмутился:
      - Зачем столько?! Я же работать еду, не на курорт! Миллиона хватит за глаза. У вас тут у самих расходов...
      - Держи, и давай без препирательств, - теряя спокойную интонацию, перебил отец. - Мы дома как-никак остаемся, а тебя неизвестно что ожидает. И будь там поосмотрительней. Работа работой, но в авантюры старайся не ввязываться.
      - И с незнакомыми никуда не ходи, - добавила мама почти плачущим голосом. - Тут показывали - парень из Кемерова в машину к каким-то сел, они его усыпили, а очнулся в Чечне... - И, видя, что я все еще не решаюсь принять деньги, она фальшиво-испуганно затараторила: - Ой, выходить же пора! Автобус бы не пропустить. - Сунула мне в руки новенькие коричневые плавки с синей и белой полосками по бокам: - Вот я тут кармашек пришила с пуговкой, деньги сюда положи. Все надежней, а то ведь в поездах теперь чего только не бывает - жулик на жулике...
      С деньгами и плавками я оказался в своей комнатушке. Бурча, что все это глупости и что столько мне совсем не нужно, переоделся, спрятал в кармашек три миллиона, а остальное сунул в джинсы. Родители ждали меня на кухне, держа в руках дорожные сумки.
      - Подумай, ничего не забыл? - полувелела-полуспросила мама.
      Я огляделся, подумал... А что я мог здесь забыть? Паспорт, билеты, Володькина визитка были при мне, бритва, зубная щетка, еда - в сумках... Что бы еще такое взять с собой? Какую-нибудь книжку из домашней библиотеки? Безделушку, знакомую с детства?.. Нет, ни к чему не потянулась рука. Не надо цепляться за старое, оно только мешает. И я мотнул головой:
      - Ничего.
      - Н-ну, - отец повернулся лицом к двери, - тогда пойдемте.
      Рядком на бетонной завалинке, подложив под зады газеты и дощечки, сидели старухи и старики, кто с потертыми сумочками из искусственной крокодильей кожи, кто с цветастыми пакетами, другие - с мешками и ведрами (эти, скорей всего, на базар торговать собрались). Поблизости, не спеша, убивая время, прохаживались более молодые. Пацаненок лет шести, в модной, будто надутой воздухом куртке, грыз, морщась, маленькое, явно в здешних краях выросшее яблоко.
      На наше "здравствуйте" никто особо не отозвался, а некоторые и вовсе сделали вид, что не расслышали. Да и правду сказать, отношения у нашей семьи с местными далеко не теплые. Нет ни друзей, ни хороших знакомых; в гости пригласить некого и сходить - тем более... За глаза, знаю, нас называют "китайцами", наверное, из-за того, что целыми днями ковыряемся в огороде, выдумываем разные хитрости, чтоб побыстрей созрел урожай и было его побольше; несколько раз наезжали к нам люди из энергонадзора, проверяли, нет ли в теплицах обогревателей, не находили (они у нас надежно замаскированы) и, подобрев, рассказывали, что их завалили жалобами - мол, сжираем мы немерено электричества...
      Родители мои на пенсии, хотя по возрасту еще вроде как не подходят; дело в том, что та республика, где жили до переезда сюда, приравнена к районам Крайнего Севера, и пенсия там у женщин с пятидесяти, а у мужчин с пятидесяти пяти, да и размер этих пенсий побольше, чем у многих здесь... В общем, поводов для неприязни хватает...
      Среди молодежи у меня тоже друзей не нашлось. Сначала, в первое лето, приятели, кажется, появились, по вечерам я ходил в клуб на танцы, кино посмотреть, с девушкой одной стал встречаться, на вид довольно-таки симпатичной; но потом понял, какая разница между мной и деревенскими. Не знаю, кто лучше, кто хуже, но огромная разница. Совсем разные мысли, интересы, разговоры, даже набор слов... И постепенно я перестал с ними встречаться; приятели тоже потеряли ко мне интерес, девушка задружила с другим, о клубе по вечерам я не вспоминал, а смотрел телевизор или перелистывал книги, которые до сих пор, как колонны, громоздятся в моей комнатушке... В городе я бывал редко, там тоже ни с кем особенно знакомства не свел. Хотел было попытаться поступить в Пединститут, но все тянул, а теперь, в двадцать пять лет, становиться абитуриентом показалось мне глупо... Так что никого и ничего не жалко оставлять здесь, разве что родителей. Хотя рано или поздно оторваться необходимо.
      Почти по расписанию подкатил маловместительный "пазик", и сегодня не возникла у его дверей толкотня, не слышалось перебранок - день будний, пассажиров немного, места, кажется, достанутся всем.
      Водитель проверял пенсионные удостоверения, принимал плату, выдавая взамен билетики. Мы стояли в стороне, чего-то ждали. Глядели на уменьшающуюся кучку людей у автобуса и молчали. И лишь когда уже и мне пришло время достать из кармана деньги и протянуть водителю, мама скороговоркой посыпала:
      - Сообщи сразу же, как приедешь! Слышишь, Рома? В поезде ни с кем не выпивай, не играй в карты, ради бога! Будь осторожней. Слышишь?.. На станциях что попало не покупай, всякая зараза там может... Береги себя, сынок! Слышишь?..
      Я машинально кивал, глядя то в землю, то на водителя, про себя торопил его поскорее сказать: "Ну, поехали, время!" И вот он, запустив всех, покручивая в руках рулончик билетов, объявил:
      - Отъезжающие, заходим. Пора!
      Я пошел к "пазику", мама продолжала напутствовать, борясь со слезами, отец, покряхтывая, глубоко затягивался сигаретой и щурился...
      5
      Семьдесят пять часов. Семьдесят пять часов, и это только до перевалочного пункта, до Москвы. Три дня и три ночи. Меняется погода, пейзаж за окном, меняются соседи по тесному пеналу купешки... Делать нечего. Лежать на верхней полке, пытаясь дремать или исподтишка разглядывая людей, быстро надоедает, и я жалею, что все-таки не взял из дому какую-нибудь интересную книгу, такую, чтоб затянула и трое суток пролетели незаметно, да еще чтоб дочитывать, мысленно умоляя поезд замедлить ход, оттянуть момент, когда надо будет покинуть вагон, окунуться в бурный, суетный мир... Но книги нет, приходится подыхать со скуки. Да и какая настолько увлечет, что заслонит мои мечтания о скором будущем?..
      Иногда по узкому проходу прошлепывают симпатичные девушки, и те несколько секунд, пока вижу их, одетых так, по-домашнему, таких близких, распаренных духотой вагона, отводят шершавые лапы скуки, зато колет тоска. Ведь я не отважусь ничего сказать им, тем более - познакомиться, я могу лишь тайком поглядывать на их гладкие, стройные ноги, на миловидные лица...
      Ближе к вечеру, на вторые сутки пути, в Новосибирске, население нашего вагона сменилось почти что полностью. Вместо уже вроде обжившихся, примелькавшихся людей появились шумные, крепкотелые, закаленные путешествиями, с огромными в синюю и красную полоску баулами. Поругиваясь и тут же пересмеиваясь, они рассовывали ношу куда приходилось и, сняв обувь, без промедлений ложились на голые верхние полки или усаживались на нижние, облегченно отдуваясь. Воздух наполнился названиями городков и станций: "Чулымская... Барабинск... Куйбышев... Чаны... Татарск..." А в ответ текли ворчливые, брезгливые шепотки старожилов вагона: "Челночники... спекулянты... заполонили всё, как проходной двор, скажи..."
      Мне, наверное, повезло: трое моих соседей в Новосибирске сошли, и на их месте появился только один челночник, точнее, челночница - немолодая, хотя еще привлекательная женщина, не такая крикливая и нахрапистая, как ее коллеги, спокойно уложила баулы средней величины под нижнее сиденье, придавила крышку задом, выложила на стол билет, не дожидаясь проводницы.
      Еще двумя новыми попутчиками оказались пожилые мужчины, мясистые и помятые, в не новых, потасканных костюмах, зато со свежими, яркими галстуками, с портфелями. Наверняка командированные, какие-нибудь низшие начальники, которые не могут позволить себе прокатиться в купе...
      - Н-ну-ф-ф, - протяжно и сложно выдохнул один, темноволосый, густобровый, устраивая раздутый портфель рядом с собой. - Наконец-то...
      - Да-а, - тоже удовлетворенно произнес второй, поменьше, хилее, с двумя глубокими залысинами; и, тоже усевшись, проверив что-то во внутреннем кармане пиджака, полушепотом предложил: - Что, давайте?
      Густобровый мотнул головой:
      - Погоди. Тронемся, тогда уж...
      Второй послушно отвалился к стене и прикрыл глаза, но через минуту встрепенулся, выразил несогласие:
      - Нет, нельзя тянуть - остыну, с мысли собьюсь. Давайте, Юрий Сергеич!
      - Можно и так пообсуждать.
      - Да как так-то? Там, на перроне, там нервы были: придет - не придет, влезем - нет, а теперь...
      - Успокоились? - хохотнул густобровый.
      - Н-так, новый стимул нужен. Допинг, так сказать.
      - Вот-вот, в том-то и дело, что на все нам допинг...
      Поезд дернулся, чуть катнулся вперед.
      - Уже поехали? - Лысоватый с надеждой потянулся к окну.
      - Да не, локомотив подогнали. Или какие-нибудь прицепные вагоны. - Не спеша, посапывая, густобровый стал снимать галстук. - Этот здесь с полчаса стоит.
      Я посмотрел со своей верхней полки в сторону выхода. Свободно, все, кому надо, видимо, влезли, отыскали свободное место.
      Что ж, выйти, поразмять кости, выкурить сигаретку? Новосибирским воздухом подышать... С Новосибирском у меня кое-что связано - он мог стать мне очень близким городом, но не сложилось.
      Дело в том, что после окончания школы, подумывая, куда пойти дальше учиться, я узнал: оказывается, в нашем Пединституте принимают экзамены и в Новосибирский университет. Были раньше такие наборы - из национальных республик посылали целые группы учиться в престижные вузы. И экзамены льготные - прямо по месту жительства, принимают их тоже местные преподаватели... Я хоть и не представитель коренной национальности, все же был допущен. Тогда, в восемьдесят девятом, национальность еще не была главным, главным было место рождения и проживания. Это потом русских, то есть всех "некоренных", стали заменять "коренными". От продавцов в государственных магазинах до директоров заводов...
      С детства я увлекался географией и историей. Сперва перевес был на стороне географии, но поездить по миру мне не удавалось, а узнавать про дальние края из книг и телевизора, изучать атлас мира вскоре показалось мне пустым занятием, самообманом. И тогда я переключил свой интерес на историю. Собирал книги, хроники, составлял карты крестовых походов и завоеваний Кортеса, знал подробности Семилетней войны и Медного бунта; из разрозненных источников пытался выстроить подробный ход Ледяного похода и новороссийской катастрофы 1920 года... (А какие доступные источники, кроме "Тихого Дона" и "Хождения по мукам", мог иметь обычный советский подросток в то время?..)
      Родители, конечно, поддержали мое желание поступить в университет, на исторический факультет, и я, почти не обращая внимания на недоумение Володьки по поводу того, что я предаю нашу с ним мечту о Питере, подал документы... За первый экзамен - история СССР - я получил пять, а за следующий - сочинение 4/2. На два оценили грамотность... Узнав о провале, я почему-то совсем не расстроился, не подумал, что теперь-то наверняка попаду в армию, а первым делом позвонил Володьке и радостно сообщил: "За сочинение - пара. Еду с тобой!"
      Потом, слушая в строительном училище лекции о технологии замеса бетона, несущих стенах, декороблицовке и тем более на первом году службы, я, конечно, жалел, что так небрежно написал то сочинение, что не использовал шанс... Новосиб, универ, Академгородок - там, наверное, так интересно, и ребята - не эти будущие маляры и штукатуры, не горластые кретины с погонами на плечах; я бы мог стать ученым, специалистом по истории, например, Хакасского каганата, державы монголо-татар. А вот вместо этого учусь класть кирпичи, марширую по три часа подряд, "тяну ножку", выворачиваю шею по команде "р-равняйсь!". Да, ведь мог бы вместо этого...
      Но постепенно о несбывшемся подзабылось, досада слегка притупилась. После армии грянул переезд, наступила деревенская жизнь; связки книг по истории лежали нераспечатанными вот уже без малого пять лет, и лишь изредка, когда взгляд попадал на какой-нибудь корешок с надписью "История Средних веков. Том 2" или "Очерки истории государственных учреждений дореволюционной России", в груди что-то сжималось и кололо и мерещился никогда не виденный университет, слышался никогда не слышанный голос профессора... Но только что толку - слов не разобрать, здание университета расплывчато и бесцветно, а сорняки на грядках близки и реальны, и я бежал в огород, зло ухмыляясь, матеря побередившие душу книжонки.
      И вот он, Новосибирск, - за стеной вагона...
      - Вы куда, молодой человек? - удивилась проводница, преграждая мне путь в тамбур.
      - Покурить.
      - Хм, проснулись! Через две минуты отправление... Почти час стояли, нет, надо обязательно в последний момент...
      - Ясно. - Я пошел обратно.
      Поезд тронулся, и мои соседи незамедлительно расстелили на столе газету, достали из портфелей пакетики с беляшами, копчеными окорочками, выставили поллитровку "Земской", четыре бутылки пива "Сибирская корона", пластмассовые стаканчики.
      Густобровый набулькал в стаканчики водки, сладостно выдохнул:
      - Ну, поехали! Давай, Борис Михайлович!
      - Можно? - усмехнулся тот, мягко чокнулся с попутчиком.
      Выпили, глотнули вдогон водке пивка, взялись за беляши.
      - Так чем же ты мне возражать-то хотел? - пожевав, спросил густобровый. Чем тебе моя позиция не глянется?
      Лысоватый, будто услышав команду, утер платком жирные губы, торопясь, воспламеняясь волнением, начал:
      - Вот смотрите, Юрий Сергеич, вы, как я понял, за либерализм этот, за...
      - Но - с оговорками! - тут же перебил его густобровый. - С оговорками!
      - Угу, с оговорками, но все-таки... А ведь это же сказка - либерализм ваш. Для Швейцарии какой-нибудь он, может, хорош. Швейцарию, ее пальцем закрыть - и нету. А у нас по-серьезному... У нас - только державность! Можно даже сказать - тирания. Ведь мы, Юрий Сергеич, имперское государство!..
      Я лежал на полке, глядел то в доступную мне щель окна, на широкие, светлые улицы Новосибирска, то вниз, на разговаривающих мужиков, то на забившуюся в угол челночницу, которая читала увлеченно книжку Синди Гамильтон "Проблеск надежды"...
      Слушать соседей не было никакой охоты, их разговор точь-в-точь походил на споры, что возникали почти каждый раз, когда я ехал в автобусе в город или из города... Интересно, кто они? В костюмах, купленных лет тридцать назад, при галстуках, лица и фигуры работяг. Язык начитанных плебеев. Раньше, по книгам, по фильмам, я видел такими прорабов, каких-нибудь начальников участков, снабженцев или экспедиторов. А теперь, в девяносто седьмом году?.. Неужели остались такие должности и такие люди, просто о них не пишут больше книг, не снимают фильмов? А они, оказывается, сохранились, они ездят в свои командировки, совещаются в каком-нибудь главке, пытаются выполнять план, получают выговоры или поощрения, а на досуге ведут "умные" разговоры, размышляют, какой тип правителя для нашей страны предпочтительней.
      Густобровый сошел в Барабинске, лысоватый - через полтора часа, вместе с челночницей, на которую они в пылу спора так и не обратили внимания, в Чанах. Появились новые пассажиры, с новыми сумками, книгами и журналами, новыми проблемами, разговорами, а я все ехал, изнывая от скуки на своей верхней полке. По полчаса готовился спуститься и поесть; изредка выходил в тамбур курить. От безделья ныли привыкшие к работе мышцы, спать почти не получалось.
      И все же конец трехсуточному заточению приближался. Чаще стали мелькать по сторонам дороги городки и села, ухоженней стала природа. Я уже с интересом глядел в окно и читал названия станций: Нея, Мантурово, Галич, Буй... На десять минут мы остановились в Ярославле. Здесь уже по-настоящему цивилизованный перрон: не надо сползать по крутым ступенькам из вагона высота платформы на уровне двери.
      Я вышел, подрыгал затекшими ногами, через силу выкурил десятую за утро сигарету. Спросил у проводницы, когда будем в Москве.
      - На двери купе проводников расписание, - сердито буркнула она, но тут же отчего-то подобрела, ответила вгладь: - Через пять часов приедем, бог даст.
      - Спасибо.
      Подсчитал, сколько придется ждать поезд на Питер. Он отправляется в двадцать один пятьдесят. Значит, шесть с лишним часов... Где провести это время? Не было бы сумок, прогулялся бы по столице - никогда не видел ее, кроме площади трех вокзалов и станции метро "Комсомольская". (Возвращаясь из армии, как раз через Москву, сидел в метро на скамейке, боясь вокзальных залов ожидания.) Но ведь есть камеры хранения, в прошлые времена, помнится, бросил в щель пятнадцать копеек - и гуляй без проблем налегке хоть двое суток. А сейчас, интересно, какие монетки надо бросать?..
      - Заходим, заходим в вагон! - вдруг встревоженной наседкой стала сзывать нас проводница. - Стоянка сокращена!
      И снова бег поезда, захлебывающийся перестук колес, мелькание станций, толпы людей на платформах в ожидании электрички.
      В вагоне оживление. Сдают белье, роются в сумках, переодеваются в уличную одежду. Я тоже сдал простыни, выбросил банку с остатками прокисшей вареной картошки, жирные пакетики из-под сала, курятины; переоделся в туалете, побрился. Постоял в тамбуре, выискивая взглядом столбики с указателями, сколько еще осталось до Москвы километров. "48", через минуту - "47", "46"... Четыре с лишним тысячи километров позади, и вот - сущая ерунда.
      - Подъезжаем? - бодро, будто товарищ по интересному, но опасному приключению, что вот благополучно заканчивается, спросил вошедший в тамбур сухощавый мужичок с пачкой "Явы" в руке.
      - Да, кажется, - кивнул я и тут же уточнил: - Но мне еще до Питера.
      - У-у, я тоже дальше, в Днепропетровск. Решил родителей повидать. - Он закурил. - Два года не выбирался, не получалось.
      Я снова кивнул, а мужичок, видимо приняв мое кивание за готовность поговорить, продолжил:
      - Тут всё грозятся визовой режим вводить, загранпаспорта... Какие загранпаспорта с Донбассом? Я там до двадцати семи лет прожил, потом на Север рванул, бурильщик я... Вот пенсия скоро, думаю, чего делать. То ли к родителям возвращаться, дом там родовой наш, то ли уж в Юганске... А ты чего в Ле... он кашлянул и поправился: - в Питер-то? На учебу?
      - Нет, работать.
      - У-у... Петербург, говорят, город красивый... не довелось, жалко, побывать...
      - Еще побываете, - улыбнулся я и сам почувствовал, что улыбка получилась снисходительно-ободряющей.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      1
      - Почему заранее не сообщил?
      Мы ехали в Володькином сто двадцать четвертом "мерседесе"-купе (как он мне сразу же представил машину); на заднем сиденье равноправными пассажирами сумки с моим добром, за широкими черноватыми стеклами машины плавно сменялись строгие, одноцветные здания Большого проспекта.
      - А если б меня вообще не было в городе?
      - Да-а, - я виновато пожал плечами, - звонил пару раз, не дозвонился.
      - Мог бы на имейл послать, - подсказал Володька. - На визитке есть.
      - Что?.. - не понял я. - На что послать?
      - Понятно. Ладно, все в порядке.
      В Питер я приехал в шесть тридцать утра и сразу как загипнотизированный, не чувствуя тяжести сумок, не заботясь о том, что надо найти Володьку, побрел по Невскому... Вот станция метро "Площадь восстания" - знаменитый "Барабан", здесь я первый раз в жизни назначил свидание девушке, а она, классически, не пришла; вот кинотеатр "Художественный", куда мы с Володькой пробрались без билетов на премьеру "Интердевочки"; вот некогда любимое неформалами кафе, которое наконец-то обрело свое народное название "Сайгон", но зато превратилось в музыкальный магазинчик...
      Очнулся я лишь в районе метро "Чкаловская" и стал звонить Володьке. Было около десяти утра, но нашел я его уже на работе.
      Судя по голосу, он не удивился, просто спросил, где я, и через полчаса подъехал. Теперь мы гнали на его приземистом, на вид полуспортивном "мерседесе"-купе. Я поинтересовался, делая голос шутливым и приподнятым:
      - Куда путь держим?
      Володька ответил сухо:
      - Ко мне.
      Проскочили по какому-то мосту.
      - Это мы теперь на Васильевском, что ли? - Я высунул голову из окошка.
      - Ну да, на нем...
      Мало обращая внимания на холодность Володьки, я ликовал. Ведь я снова оказался на моем любимом Васильевском острове!
      Здесь, в октябре восемьдесят девятого, устав от общажной житухи, притеснений туркменов-пэтэушников, мы с однокурсником (жалко, как звали, забыл) сняли комнату у старушки. Всего-навсего за пятьдесят рублей за двоих. Прожили там полтора месяца, а потом были выгнаны за то, что к нам в окно, на второй этаж, забрался Володька - ему негде было тогда переночевать (вход в общежитие наглухо закрывали в десять вечера, а он опоздал). Старуха засекла, как залазит Володька, и с готовностью закатила скандал; однокурсник ей что-то грубо ответил, и мы вернулись в общагу...
      За те полтора месяца я почти не появлялся на занятиях, а гулял по городу. Денег было, мягко говоря, не густо, и гулять приходилось пешком, чаще всего вблизи дома, то есть - по Васильевскому.
      Я изучил все проспекты и линии, берега речки Смоленки, бродил по заболоченному кладбищу, добирался до Галерной гавани и Морского порта, до Северного побережья, где, казалось, прямо со дна залива поднимаются многоэтажные новостройки. А вечером, устало лежа в маленькой, зато с высоченным потолком комнате, представлял себя петербуржским студентом девятнадцатого столетия.
      - Ты на Ваське, что ли, живешь? - спросил я, ерзая на сиденье, пытаясь разглядеть, узнать каждый дом.
      - Да, на Морской набережной. Уже скоро. Но надо сначала в магазин завернуть - холодильник пустой. Ты-то, наверно, проголодался. - Впервые за время поездки в голосе Володьки появилось участие.
      - Ну, так... - Я почему-то почувствовал неловкость, тем более что после похода от вокзала до "Чкаловской" аппетит действительно нагулял не слабый. Кстати, Володь, как того парня звали, не помнишь? С которым я комнату здесь снимал?
      - Дрон... Андрюха. А что?
      - Вспомнился просто.
      - Он здесь, если тебе интересно, тоже дела крутит приличные. Можно ему позвонить.
      - Давай! - обрадовался я и стал высматривать таксофон.
      Что-то запикало. Я повернулся на звук. Володька уже держал мобильный телефон возле уха.
      - Алло! Дрон? Здорбово! - сыпанул восклицаниями. - Как жизнь?.. У, ясно. Знаешь, кто рядом со мной сидит? Ну, угадай... Твой сожитель, ха-ха! Да какой... Ромку помнишь, вместе с которым снимал комнатенку, еще когда в путяге учились? Ну вот приехал, к себе везу... Подъезжай, будет время... Ага... Мне надо еще по делам смотаться, а вы можете посидеть... Ладно, приезжай, как освободишься. Давай!
      Тормознули возле магазина с огромной, даже сейчас, днем, ослепительно сверкающей сотнями лампочек надписью "Континент".
      - Выпрыгивай, - велел Володька. - Надо пропитанием слегка затариться.
      Эта "затарка" подарила мне первое знакомство с супермаркетом.
      Вообще-то по зарубежным фильмам и нашим убогим подобиям под названием "универсам" я имел представление, что это такое, но реальное столкновение, честно сказать, ошеломило. Я растерялся. А для Володьки это, похоже, самое обычное место. Катит решетчатую тележку, уверенно наполняет ее чем-то с полок, из открытых стеклянных прилавков-холодильников. Вот обернулся, громко, пугающе громко позвал: