Отперла дверь, включила свет, обогреватель (отопления в будке нет, только краны с холодной и горячей водой), не снимая пока плаща, села за стол. С минуты на минуту, знает, коротко, для проформы постучавшись, заглянет поздороваться ее начальница, администраторша рынка Дарья Валерьевна. Они работают в паре уже больше двух лет, и обычно у Дарьи Валерьевны происходит столько событий, что их совместных дежурств не хватает, чтоб рассказать обо всем. Но разговор начинается не сразу, не с утра, а ближе к обеду, когда они будут пить кофе.
      Обогреватель мерно выдувал из решетчатой пасти горячий воздух, в будке становилось уютней... Ирина поднялась, стала медленно стаскивать плащ...
      Дверь еле слышно задели костяшками пальцев, и прежде чем Ирина успела произнести: "Да!" - открыли. На пороге полная, крепкая женщина лет пятидесяти - Дарья Валерьевна.
      - Привет, Ириночка! Уже пришла? Ты что-то раньше обычного, - сыпанула она горсть ежеутренних фраз; сама еще в пальто, с сумкой. - Как у тебя?
      - Да ничего, нормально, - так же обыкновенно отозвалась Ирина. - Без катастроф.
      - Ну и хорошо, и хорошо! Это самое главное... А у меня, представляешь!.. - Но, опомнившись, администраторша тут же остановила себя, удержалась пока от подробностей. - Ох, пойду... - Она выглянула на улицу. Уже очередь за весами стоит. И, кстати, Рагим новый завоз сделал, арбузы, виноград... так что посмотри там всё как надо. Не дай бог, какая проверка...
      - Да, конечно, - кивнула Ирина, - конечно...
      Сейчас у администраторши самый напряженный отрезок дежурства. Нужно выдать весы, собрать арендную плату за торговое место, проверить, как убрался Шуруп, сдать выручку приезжающему обычно часов в двенадцать доверенному человеку от хозяина (у хозяина, говорят, таких рыночков штук десять по городу)... И Ирине тоже придется немного пошевелиться. Хоть сделать видимость, что работает. Без этого, за просто сидение в будочке, и на десять рублей, ясное дело, рассчитывать нечего.
      Поверх кофточки надела белый длиннополый халат. На секунду почувствовала себя прежней студенткой, готовящейся к практическим занятиям... Осторожно, как приучили, вынула из сейфа пробирки, реактивы, прибор для измерения нитратов... Хм, да, пародия на лабораторные опыты. Но что, в принципе, она потеряла? Имела бы сейчас, при лучшем раскладе, звание кандидата, может, дали бы место в каком-нибудь колледже или в медучилище. Только еще вопрос - смогла бы учить?.. А к научной работе и вовсе Ирина давным-давно интерес потеряла, еще курсе на третьем погасло в ней что-то, что заставляло школьницей бегать вечерами в кружок ботаников, дежурить в библиотеке, ожидая, когда принесут с почты новый номер "Науки и жизни"; упрашивать родителей купить микроскоп, дорогущий альбом для гербария... Н-да, нашла себе увлечение двенадцатилетняя девочка... Но тем не менее это увлечение дало ей возможность получить образование, профессию, работу, которая, худо ли бедно, кормит ее и ее сына... И где такие, кто не растерял прелести детской увлеченности, превратив увлечение в средство зарабатывать на жизнь?
      Мама закончила Красноярский художественный институт по специальности "промграфика", несколько лет, как сама рассказывала, пыталась сотрудничать с архитекторами, модельерами, но все заканчивалось в лучшем случае макетами, проектами, эскизами. А потом она вернулась туда, где работала три года по распределению после института, - на обойную фабрику и отсидела в производственном отделе полтора десятка лет, пока фабрику не закрыли. Теперь продает сигареты в ларьке...
      Папа, как говорят, крупный специалист по древнерусской литературе. Тоже с детства у него началось... Вместо Жюль Верна читал былины и "Путешествие за три моря"... Ну а что в итоге? Преподает в пединституте, рассказывая из года в год все одно и то же, а потом, на экзаменах, слушает сбивчивые пересказы собственных лекций... Ничего он вроде теперь не исследует, не пишет, не публикует.
      У Ирины много знакомых, почти все закончили вузы, и никого, кто бы, добравшись лет до двадцати пяти, искренне был доволен своей работой, профессией. Одни явно к ней равнодушны и предпочитают говорить о детях, о квартирных проблемах, жалуются на нехватку денег, круглый год мечтают об отпуске; другие (эти, кажется, еще не совсем сдались) изображают снобов. Физики называют Эйнштейна спятившим сифилитиком, а его теорию относительности - бредом, которого никто никогда не понимал и не поймет, потому что просто нечего понимать, сами же ни на шаг ни в чем не отступают от тех постулатов, что вдолбили им в головы во время учебы. Историки любят порассуждать о книгах Носовского и Фоменко, которые перекраивают хронологию, до слез смеются над их утверждениями, что осада Трои и захват крестоносцами Константинополя - одно событие, а сами остановились на том, что навсегда зазубрили сотню-другую исторически значимых дат, годы правления крупнейших монархов...
      Да, что-то и позавидовать некому. Все превратили свои увлечения в золотой запас юности (слышала где-то такое сравнение) - в специальность, в ремесло. И радуются, что повезло не вагоны всю жизнь разгружать, а заниматься делом более или менее для себя близким. Но дальше, к открытиям, к настоящей погруженности в дело двигаться никто не желает. Диплом есть - и хорошо, кандидатскую по давно истоптанной проблеме защитил - прекрасно... Вот, может, только муж... бывший муж, Павел, и исключение. Хотя у него как раз наоборот...
      Вместе со средней он закончил художественную школу в маленьком северном городке Колпашеве, потом с двух попыток - между которыми была армия - поступил в училище на театрального оформителя. Проучился, кажется, года полтора и бросил. И все-таки его взяли в областной драмтеатр декоратором.
      Тогда-то Ирина с ним и познакомилась, почти пять лет назад. В то время она часто ходила на спектакли, после них с подругами и приятелями сидела в театральном кафе "Аншлаг", пила по глоточку джин с тоником, слушала умные разговоры, которые чаще всего выражались в критике только что увиденного спектакля.
      Однажды, помнится, кто-то из их компании стал хвалить (редкий случай!) декорации, и тут же, будто подслушивая, подошел молодой, но изможденного вида парень в красном свитере, со щетиной на подбородке, явно нетрезвый, и с гордостью объявил: "А декорации-то мои!" Ребята насторожились, готовые послать подошедшего куда подальше, но тот вовремя, и чуть сбавив гонор, пояснил: "Я декоратор местный, Павел Глушенков. Сцену вот оформляю..." Его пригласили присесть, налили бокал вина.
      Парень, посмеиваясь, достаточно комично стал рассказывать про свою работу, про то, как изводят его замечаниями и придирками художники-оформители, режиссеры, а директор то и дело пересчитывает тубы с краской и твердит про экономию; развлек компанию парочкой театральных баек... Рассказывая, он часто и жарко поглядывал на Ирину, а она, почему-то очень нервничая, на него... Что-то было в нем не просто богемное, но такое, точно он способен сотворить огромное, новое, настоящее. Способен к прорыву, что ли...
      А потом, как часто, как у многих бывает, он провожал ее домой, снова рассказывал о театре, о живописи, о своих картинах, которые, как в галерее, рядами вывешены в его голове. Вот только надо собраться, вырваться из суетни - и накрасить... Это "накрасить" Ирине очень понравилось, слышались в этом слове и напускное пренебрежение к своему главному делу, и скрытая серьезность, почти одержимость... Они шли вдвоем по пустым ночным улицам, еле знакомые, а Ирине казалось, что они вместе уже тысячу счастливых лет и впереди у них тоже тысяча лет. Таких же счастливых лет... Обычный, древний, но обманывающий, наверно, каждого человека мираж.
      Их счастливая пора, как оказалось, уместилась в несколько коротких осенних недель, когда они встречались урывками - то он поджидал ее после лекций возле университета, то она пробиралась в его театральную мастерскую. В те недели, когда еще не наступила настоящая привязанность, а происходила лишь подготовка к ней, стремление друг другу понравиться.
      Потом, почти сразу после их первой ночи, Павел все чаще и чаще стал жаловаться; он повторял почти то же, что в первый раз, про давление оформителей, режиссеров, но теперь в его словах не слышалось ни капли комического, ни грана иронии, а сплошные сарказм и горечь. Он называл себя маляром, тут же подолгу и как-то отчаянно, в длиннющих монологах расписывал свои ненакрашенные картины. Театр он теперь именовал не иначе как тюрягой, в которой его держит даже не зарплата, а крыша над головой (Павлу театр снимал комнату в общежитии спичечной фабрики), ведь дом родной у него в двух сотнях километров отсюда, в Колпашеве...
      Как-то однажды само собой получилось - Ирина привела Павла к родителям, познакомила. Ужинали вместе по-праздничному, за большим столом в зале. У мамы с ним оказались общие темы - в некоторой степени ведь коллеги, так или иначе - оба художники.
      А еще через несколько дней, словно бы мимоходом, подчеркнуто буднично, они зашли в загс и подали заявление; это оказалось очень, до странности просто - паспортные данные, пятьдесят рублей госпошлины, дата регистрации... В тот же вечер Павел с двумя сумками и этюдником переехал к ней.
      Чего тогда было больше в Ирине, любви или жалости, или хотелось иметь постоянного мужчину (на нее, тихую и не особенно симпатичную, парни редко обращали внимание), она понять не могла и не хотела копаться в душе. А зря... зря, конечно.
      За тот месяц, что отделял подачу заявления от свадьбы, случилось несколько ссор; ежедневно жить с Павлом оказалось делом нелегким. И родители уже не так тепло к нему относились, мама просила Ирину все тщательно взвесить, папа, по обыкновению, помалкивал, но зато выразительно хмурился... Подруги, как одна, отговаривали от такого замужества, а когда она начинала доказывать, какой Павел особенный, фыркали и махали руками: "А, романтичка!.."
      Недели через три после свадьбы Павел, рассорившись с кем-то в театре, уволился. Еще через месяц нашел место художника в кинотеатре "Ровесник" и вскоре после рождения сына стал там иногда ночевать - работать, - а потом и жить постоянно.
      И вот три с половиной года Ирина то ли замужем, то ли нет. Было несколько попыток и с ее, и с его стороны сойтись, но через несколько дней случался новый разрыв... А ведь ей уже двадцать семь. Из молоденькой девушки-студенточки она превратилась в женщину (так это страшно быстро и незаметно произошло!), а еще через несколько таких же страшно быстрых и незаметных лет станет очередной теткой с рыхлой, бесформенной фигурой, мясистым, вечно усталым лицом. Вроде Дарьи Валерьевны... И сейчас, она сама видит, привлекательной ее язык не повернется назвать, а дальше... И надеяться, кажется, не на что...
      Долго звала Рагима принести образцы для анализа. В конце концов принес, вдобавок - водрузил на стол среди пробирок пакет с фруктами.
      - Это подарок! - сказал.
      Ирина, как обычно, сперва поотказывалась, затем же поставила пакет под раковину, поблагодарила. Занялась образцами.
      Рагим присел, разбросал ноги, со сдержанным торжеством сообщил:
      - Через три дня на родину еду!
      - У-у... Надолго?
      - Два месяца. Отпуск.
      - Соскучились?
      - А как думаешь? Всю зиму здесь, осень. На пятнадцать килограмм похудел!
      - Хорошо вам...
      Рагим захохотал:
      - Что похудел?!
      - Что едете. Я б тоже куда-нибудь с радостью...
      - Поехали, слушай, со мной. Чего? Сядем в поезд - три дня, и Агдам!
      - Какой Агдам?
      - Ну, какой... Мой город. Родина!.. Чего? Поехали, Ира. Там красиво, лето уже. Горы, вино, виноград скоро будет...
      В тоне явная высокомерная шутливость, что свойственна всем, кто вот-вот обретет свободу, попадет в те места, где его ждут, где провел он детство, лучшие дни; и вот так, между делом, он подзадоривает случайно оказавшегося рядом, бросив все, сорваться, оказаться не здесь... Да, в шутку... А если взять и ответить: "Поехали! Какой у тебя поезд? Сейчас сбегаю в кассу, она здесь рядом, куплю билет. Хорошо?" Как он, наверное, перепугается, как, выкатив и без того большие глаза, заикаясь, спросит: "Нет, постой... Ты серьезно?.." Как будет изворачиваться, осторожно, чтоб не уронить свое достоинство, объяснять, что позвал просто так, не всерьез.
      Ирина усмехнулась невесело, почти зло. Рагим, кажется, угадав ее состояние, перестал шутить, замолчал.
      Только ушел, получив разрешение торговать, появилась Дарья Валерьевна:
      - Что, Ириш, есть дела?.. А то пошли кофе пить. Только-только чайничек принесла.
      - Спасибо, сейчас...
      Кипяток она берет у знакомой из ближайшего дома, где газовые плиты.
      Уселись в более просторной, похожей на настоящий кабинет комнатке администраторши. На столе чашки с черным, крепким "Нескафе", печенье в вазочке, рафинад. Не спеша, словно бы разминая язык и челюсти для скорой безудержной гонки, Дарья Валерьевна делилась главной своей проблемой:
      - Опять вчера из военкомата повестку принесли. На медосмотр. Я отказывалась расписаться, но какой смысл... Сегодня не распишешься - завтра с милицией явятся... Как до вступительных в институт дотянуть, ума не приложу. Тут же в армию тащут и тут же по телевизору каждый день: часовой десятерых убил и сбежал, еще какие-то с автоматами убежали, милиционера застрелили, а потом и сами себя... - Дарья Валерьевна поболтала ложечкой в чашке, вздохнула. - Вообще больше вреда от этой массовой информации. С утра мало что вечно ужасные новости, так еще на одной программе "Чистосердечное признание", на другой "Дорожный патруль", по третьей в то же самое время "Служба спасения"... И с каким настроением я должна жить?..
      С темы призыва сына в армию начинается каждая их посиделка. А потом уж - другое.
      - У моей соседки-то какое несчастье, Ир! Ты себе не представляешь!
      Ирина отреагировала, хотя, честно сказать, ее мало интересовала какая-то незнакомая женщина:
      - Что случилось?
      Глотнув кофе, Дарья Валерьевна поморщилась, спустила в чашку еще кубик рафинада. Энергично застучала ложкой по стенкам и тут же резко бросила.
      - Она няней работает в детском саду. Надя... Я про нее тебе раньше когда-то... У нее муж в том году от рака желудка умер... И она в детский садик устроилась. Уже на пенсии, но копейка же лишняя не помешает, да и детишек так любит...
      Администраторша еще раз попробовала кофе и теперь осталась довольна вкусом. Правда, лицо у нее просветлело лишь на секунду.
      - Очень, в общем, Надю хвалили, очень ценили. И детишки тоже тянулись, сказки она им рассказывала, и насчет чистоты все очень аккуратно... И тут вот позавчера приходит в слезах. Я, конечно: "Что стряслось опять?" Плачет, задыхается. Корвалола ей накапала. Успокоилась маленько, рассказала.
      Ирина осторожно пила кофе, поглядывала на печенье, но взять и начать жевать, когда вот сейчас ей сообщат нечто страшное, не решалась.
      - В общем, принесла в группу кастрюлю с молочным супом. Стала разливать по тарелкам, а детишки вокруг играли. Воспитательница отошла куда-то... И тут девочка одна на нее со всего маха как налетит. Кастрюля на эту девочку. А суп только с плиты, живой кипяток... Обварилась, говорят, очень серьезно... Тут же "скорую" вызвали...
      Ирина поежилась, стряхивая со спины ледяные мурашки, кончики пальцев противно защипало. Так часто бывало с ней, когда слышала про кровь, про боль, когда представляла себя над бездонной пропастью.
      - Ужас какой, - искренне прошептала она. - И что теперь? Как девочка?
      - В больнице девочка. Ожоги... и на лице... Ей три с небольшим. На всю жизнь следы могут остаться... - Администраторша тяжко вздохнула. - И Наде каково? Она ведь всей душой к ним, и вот - такое. Пожилая ведь, пять лет как на пенсии... Еще и родители-то заявление подать грозятся...
      Ирине было жалко и девочку, и няню, понимала она и чувства родителей, и все-таки жалость, сочувствие были неглубоки, почти искусственны, как сочувствие попавшим в беду героям очередного фильма.
      - Н-да-а, - встряхнулась Дарья Валерьевна, высказала свою любимую и бесспорную мысль: - Страшная, Ирочка, вещь - эта жизнь. И не знаешь, в какой момент что обрушится... - Глотнув кофе, спросила: - А твой-то как сынок? Ничего, не болеет?
      - Да нет, нормально. - Говорить у Ирины не было никакого желания, и все же зачем-то она добавила: - С бабушкой сейчас, дома. Карантин в садике.
      - Из-за чего?
      - Краснуха.
      - У-у, опасная очень болезнь. Особенно для беременных, Ир. Если беременная заболевает краснухой, рекомендуют сразу делать аборт.
      - Почему?
      - Ну, ребенок неполноценный рождается.
      - Гм...
      Ирина ожидала, что Дарья Валерьевна, как обычно, расскажет наглядную историю на эту тему - о какой-нибудь своей знакомой, заразившейся во время беременности краснухой и родившей урода... Вместо истории администраторша задала новую порцию вопросов:
      - А с мужем как? Всё так? Не помирились?
      Невольно, точно защищаясь от кого-то или чего-то, Ирина усмехнулась; тут же испугалась этой усмешки, бросила, нервно покачивая полупустую чашку:
      - Мы и не ругались. Живем просто отдельно.
      - Плохо это, плохо, Ириш, - наставительно и безжалостно определила Дарья Валерьевна. - Я вот своего прогнала за пьянку, за лень его несусветную, а теперь... Голос внутри, и одно и то же: "Зря, зря..." Тогда казалось невыносимым с ним жить, а с другой стороны... Тяжело одной, ой как тяжело-то... Сын вот вырос, заступник, но без отца... Вечером домой приду, и чувство такое, будто у нас что украли... - Администраторша покачала головой, выпустила свой долгий и тяжких вздох. - Трудно выбрать, трудно решить, Ирочка... Только... только если есть шанс, если сомневаешься, то советую очень - сходитесь. И ты должна, как женщина, первой... Он ведь у тебя не сильно-то злоупотребляет? Ну, выпивкой?
      - Не сильно, - выдавила Ирина ответ, теряя терпение; в последнее время она всячески старалась не вспоминать, не размышлять (без особых, правда, успехов) о своих отношениях с мужем, о будущем, и каждая фраза администраторши сейчас колола, прожигала ее болью, как игла. - Н-но, понимаете, не в одном пьянстве дело. Много есть других причин...
      - Да это уж точно, это уж точно. Столько всего, бывает, сплетется, что и не распутаешь. Только режь. Хотя, Ириша, поверь, хуже пьянства ничего нет на свете. Ничего нет страшней. И ты все-таки попытайся... Или, может, лучше другого найти, пока ребенок маленький. Ты подумай - жизнь-то длинная впереди, а лучшие годы твои сейчас. Дальше, Ир, хуже будет.
      - Спасибо...
      - Ты только не обижайся! Я это по своему опыту сужу и по другим. Знаешь, сколько таких вот, как я... как ты?.. Но тебе еще, слава богу, не поздно...
      2
      Сразу, только вышли за дверь, началось.
      Двое мужиков копались в щите, где счетчики. Точнее, копался один, а второй стоял рядом, по-ассистентски держа открытый дипломат с отвертками, плоскогубцами, изолентой.
      - Что вы делаете? - встревожилась Татьяна Сергеевна.
      - А что? - нагло уставился на нее ассистент, а его напарник, кряхтя, вытягивал из недр щита тонкий сероватый провод.
      - Извините! - Татьяна Сергеевна, оскорбленная этим "а что?", повысила голос. - Я имею право спросить! Я здесь как-никак тридцать лет живу.
      И мужик с дипломатом вдруг как-то болезненно сморщился.
      - Ну, радиоточку аннулируем у ваших соседей. В конторе велели. Давно слишком, сказали, не платят.
      - Ба-аб! - потянул Татьяну Сергеевну Павлушка. - Пошли-и!
      Она одернула внука, желая что-нибудь еще сказать этим электрикам. Только - что? Во-первых, отключают не у нее, а во-вторых, соседям, кажется, теперь не до радио. У них другие заботы - с рассвета, через стену слышно, спорят, кому на поиски похмелиться бежать...
      В лифте рядом с кнопками этажей новый сюрприз. Листок из школьной тетради и обстоятельная, разборчивым почерком надпись: "Уважаемые жильцы! С 1 мая сего года стоимость пользования лифтом увеличена на 2 (два) рубля! Теперь она составляет 14 (четырнадцать) рублей с человека в месяц. Просьба тем, кто за май уже оплатил по- старому, доплатить в счет июня!! ЖКХ No 43".
      - О господи, - шепотом произнесла Татьяна Сергеевна, и опять вспомнился бывший зять: с какой стати за него, прописанного, платить?! И ведь даже на сына алиментов от него не видели, хотя чего ему опасаться они ведь с Ириной официально женаты... Надо, да просто необходимо вечером поднять вопрос. Или пусть наконец разводятся или... А какой еще вариант? Три с лишним года тянется непонятно что, и улучшений ни на грамм... и Ирине, кажется, все равно, будто не ее касается в первую очередь, не ее сына. - Доброе утро, - не особенно приветливо из-за мыслей поздоровалась она со старушками на скамейке.
      - Доброе, доброе, - совсем безрадостно отозвались те.
      Павлушка, оказавшись на воле, сломя голову, бросив ведерко с совками, помчался к качелям.
      - Осторожнее! - послав ему вслед строгое, но бесполезное, Татьяна Сергеевна подсела к старушкам.
      Крайняя справа, Наталья Семеновна, снимая ногтями шелуху, кидала в беззубый рот коричневатые, поджаренные семечки; вторая, та, что в центре, из соседнего дома, с медалью "50 лет Победы" на джемпере, просто хмуро глядела перед собой, а третья, крайняя слева, Светлана Дмитриевна, была занята чтением городских "Ведомостей".
      - Слышали? - чтоб разделить неприятность, сказала Татьяна Сергеевна. Лифт опять подорожал.
      - Дак еще бы не слышать! - со злой готовностью отозвалась старуха с медалью. - Сидим вот тоже горюем. Огня вон нет целыми днями, а денежки драть - это не забывают.
      - А вам разве, - Татьяна Сергеевна показала кивком на медаль, - льготы не положены?
      - Мне-то лично положены... без очереди в сберкассе плачу.
      - Ба-аб, покачай! - крикнул Павлушка с качелей.
      В этот момент Светлана Дмитриевна оторвалась от газеты. Сообщила:
      - Како-то ЗАО "Горкомхоз" извещат: теперь те, у кого на участке водопровод проложен, должны коллективный договор заключать, чтоб вода поступала.
      - Чего?! - еще не поняла, но приготовилась рассердиться старуха с медалью.
      - Ну, у кого свой дом или дача...
      Татьяне Сергеевне очень хотелось дослушать очередную, наверняка возмутительную новость, но Павлик позвал уже громче, отчаянно вихляясь на сиденьице:
      - Ну, баб! Ну покачай!
      Пришлось встать, подобрать ведерко с совочками, пойти к внуку...
      Однообразно, раздражающе тонко скрипели истершиеся подшипники качелей, и Павлушка так же однообразно выкрикивал:
      - Сильнее! Сильнее!
      А Татьяна Сергеевна в ответ просила его об одном и том же:
      - Держись давай крепче!
      Скрип резал уши, казалось, колючими комками влетал в открытые форточки. И Татьяна Сергеевна каждое мгновение ожидала - сейчас кто-нибудь высунется и истерически заорет: "Да перестаньте вы издеваться! Голова же лопнет!"
      - Что, Павлуш, пойдем лучше в парк, - сама первой не выдержала, притормозила она качели.
      Внук тут же заныл:
      - Еще-о!
      - В парке есть качели хорошие, а эти слышишь какие...
      - Нет, на этой хочу!
      Управлять Павликом у Татьяны Сергеевны получалось только дома, и то не всегда, а уж на улице он был полным хозяином; да его и можно понять - ведь бабушка вышла гулять с ним, а не он с ней, она нужна лишь для того, чтоб его не обидели, он не заблудился; качаться же именно на этих качелях полное его право...
      Дом их, светло-серая девятиэтажка, стоит в новой части города. Правда, новой части уже лет тридцать, и жизнь в ней такая же устоявшаяся, как и в старой. Впрочем, какая и где она нынче - устоявшаяся? Второй десяток лет непрекращающейся лихорадки.
      Внук резко, неожиданно соскочил, и Татьяна Сергеевна лишь в последний момент успела удержать налетающее на него сзади сиденье качелей.
      - Павлик! Разве можно так?! А если б ударило? Так ведь и сотрясение мозга...
      Но тот, не слушая и не слыша, уже бежал в сторону парка. Татьяна Сергеевна, бормоча досадливо, с ведерком в руке поспешила за ним.
      "Ох-хо... Мальчик растет, - подумалось, - нахлебаемся с ним еще..."
      Когда-то она очень хотела сына. Точнее, хотела, чтоб старший ребенок был сыном, а младший - девочка. Но первой родилась Ира, второго же завести не решились... Конечно, несколько ущербная семья получилась, хотя, с другой стороны...
      О событиях в Афганистане она, само собой, знала - часто по воскресеньям смотрела передачу "Служу Советскому Союзу", где бывали оттуда репортажи, оптимистические, по-военному бодрые. Да и что, казалось бы? Служат наши ребята в ГДР, и в Чехословакии, и в Польше, теперь помогают устроить жизнь южному соседу... Лишь в восемьдесят четвертом поняла, что там происходит на самом деле.
      Привезли сына сослуживицы по обойной фабрике. Привезли в заваренном металлическом гробу; сопровождающий офицер рассказал, что перевернулся грузовик на горной дороге в Туркмении и гвардии рядовой... В общем, несчастный случай. Но после поминок, уезжая, другой сопровождающий, сержантик, оставил конверт. И там было про бой в ущелье, про семнадцать убитых из роты и домашние адреса некоторых из них...
      Сослуживица стала переписываться с родителями погибших, и вскоре оказалось, что вошла она в бесконечный лабиринт все новых и новых семей, потерявших своих мальчишек; сотни и сотни писем приходили осиротевшей матери.
      И тогда, еще молодой почти женщиной, порадовалась Татьяна Сергеевна: "Хорошо, что у меня не сын".
      А потом были вырезанные погранзаставы в Таджикистане. Чечня. И это оказалось намного ужаснее Афганистана. Ужаснее в первую очередь тем, что война была здесь, на экране телевизора, чуть не в прямом эфире. Генералы рассказывали в утреннем выпуске новостей, какое село они сейчас будут бомбить и освобождать от боевиков, а в вечернем - как бомбили, как брали дом за домом, сколько боевиков уничтожено, каковы наши потери. Через день появлялись более полные репортажи - уже с убитыми мирными жителями, завернутыми в плащ-палатки российскими солдатиками, сваленными в кучу чеченцами, у которых до странности одинаково кровянели раны в голове... И такое почти ежедневно и, можно сказать, тянется до сих пор, восьмой год без малого...
      Сын Татьяны Сергеевны, если бы он существовал на свете, вполне мог попасть хоть в Таджикистан, хоть в Чечню.
      А сколько всяких других опасностей - не опасностей, не то слово мальчишек повсюду подстерегает. Разве вот девочка бы так с качелей безрассудно спрыгнула?
      Ладно, хватит об этом. Жизнь сложилась, как сложилась, Татьяне Сергеевне почти пятьдесят, внуку вот-вот четыре. Одна надежда, что у него все хорошо сложится. Слабая надежда, если откровенно признаться...
      Миновали широкую, но не особенно загруженную в дневные часы транспортом улицу, оказались в парке.
      Он почти загородный, за ним речка Самусь, один из многих притоков Оби, а дальше - дачный поселок. Да, именно дачный, а не садово-огородный, участки давали годах в пятидесятых, по шестнадцать соток, в сосновом бору. Не простым людям, ясное дело, давали, зато дачи - в настоящем смысле слова... Теперь, правда, некоторые участки освобождены от деревьев и наследники состоятельных в прошлом владельцев сажают там овощи и картошку себе на прокорм. Сидеть в выходные в шезлонгах под соснами сегодня мало кто может себе позволить.
      Семья Татьяны Сергеевны обзавелась дачей (не дачей, шестью сотками в садово-огородном кооперативе) в восемьдесят седьмом. У мужа в институте создали тогда этот кооператив, и почти все сотрудники принялись за обработку кусочков степи за юго-восточной окраиной города. Но многие к этому вскоре охладели.
      Несколько лет большинство участков стояли лишь кое-как огороженными, заросшими коноплей и полынью, а потом прошел слух, что бесхозные наделы будут отнимать и продавать людям со стороны. Педагоги и их домочадцы зашевелились, да и подоспела тут потребность, какая-то всенародная тяга копаться в земле, строить, в пятницу вечером мчаться из города на свои шесть соточек - на свою территорию.
      С трудом приучаясь, Губины удобрили скудную степную землю, посадили вишни и сливы, соорудили сначала времянку, а потом, за четыре лета, и достаточно симпатичный домик.
      Много помог им сослуживец мужа Дмитрий Павлович Стахеев. Человек вроде совсем городской, профессор, а оказался и в строительстве специалистом, и на деревообрабатывающем комбинате своим человеком - договорился там о покупке досок и бруса для Губиных за нормальную цену, вагонки, даже оконных рам.
      Сам он первым в кооперативе дом поставил, превратил свои сотки в заглядение просто, забил скважину, не дожидаясь так и не проложенного по их участкам водопровода... Да, очень умелый и энергичный человек, и все делает как-то легко, словно бы мимоходом, почти играючи. Волей-неволей, а позавидуешь...
      - Бабуль, - остановился Павлик перед киоском у входа в парк, - купишь "Хубба-Бубба"?
      Разговаривает он еще неважно, зато такие вот названия произносит уверенно и четко. И ничего удивительного - по двадцать раз на дню слышит их из телерекламы, видит радостные жующие лица.
      - Нет, Павлуш, давай не будем, - попыталась сопротивляться Татьяна Сергеевна.
      Внук с пониманием посмотрел на нее.
      - Рубеичек нету?
      - Мало совсем...
      - Тогда чупа-чупс.
      Вот ведь и цены знает. "Хубба-Бубба" эта шесть рублей стоит, а чупа-чупс - полтора.
      - От него зубки портятся. Я лучше тебе вечером печенюшек шоколадных наделаю. Хорошо?
      Но где еще вечер, а сладенького хочется сейчас. И Павлик привычно начинает канючить:
      - Не-ет, купи чупа-чупс! Красненький!
      Повеселев, с чупа-чупсом во рту, он помчался по парковой аллее к знакомой площадке.
      Площадка хорошая, сооружена с фантазией, и потому ребятишки на ней играют без устали, она им не надоедает... Здесь и горки разной высоты, с которых можно кататься хоть зимой, хоть летом, и качели, обыкновенные и в виде лодочек; песочницы, шведские стенки, турники, избушка на курьих ножках, простенькие механические карусели, а по краям площадки скамейки для родителей.