В САМОМ НАЧАЛЕ

В самом начале была только Великая Мать, и новорожденный мир лежал на ее теплых коленях, а может быть, у груди. Как звали Великую Мать? Наверное, Жива-Живана, ибо от нее пошла всякая жизнь. Но об этом никто теперь не расскажет. Наверняка ее имя было слишком священно, чтобы произносить его вслух. Да и какой новорожденный зовет мать по имени? Ма, Мама — и все

Когда юный мир немного окреп и возмог сам за собой присмотреть, Великая Мать удалилась. Надо думать, ее призывали иные миры, тоже ждавшие любви и заботы. По счастью, Боги и первые Люди еще успели запомнить Великую Мать и ее божественный лик: ясное чело, уходившее в надзвездную вышину, очи, подобные двум ласковым солнцам, брови и волосы, схожие с добрыми летними облаками, льющими живую воду дождя. Она была нигде и везде, ее лик был зрим отовсюду, а взор проникал в самые тайные уголки.

Недаром и много веков спустя, когда Солнце было завещано совсем другому, юному Богу, его по-прежнему называли Всевидящим Оком. А символом Солнца сделали крест, обведенный кругом — ради севера, юга, запада и востока, четырех сторон белого света, куда Око устремляет свой взгляд.

А еще Великая Мать посадила Великое Древо, с тем, чтобы оно обвило корнями исподние глубины Земли, а ветвями обняло запредельную высь Неба, связывая их воедино. И когда ее воля исполнилась, в мире, похожем на большое яйцо, обособились и проснулись две сути: мужская — в Небе и женская — в Земле. Проснулись и удивленно раскрыли глаза: тотчас вспыхнули тысячи звезд и отразились в родниках и лесных озерах… Земля и Небо еще не ведали своего назначения, не знали, для чего рождены. Но потом увидали друг друга, одновременно потянулись друг к другу — и все поняли, и не стали спрашивать ни о чем. Земля величаво вздымалась к Небу горами, стелила роскошную зелень лесов, открывала стыдливые ландыши во влажных ложбинах. Небо кутало Землю теплой мглой облаков, проливалось тихим дождем, изумляло жгучими молниями. Ибо в те времена грозу не называли грозой, потому что ее никто не боялся. Гроза была праздником свадьбы: золотые молнии возжигали новую жизнь, а гром звучал торжественным кличем, призывным кличем любви.

И что за веселая, шумная, весенняя жизнь тогда хлопотала повсюду, под ласковым взглядом Великой Матери Живы! Зимы, мертвящих морозов не было и в помине. Земля расцветала без страха, щедро дарила плоды и, чуть-чуть отдохнув, опять принималась за свой род, а с Мирового Древа, похожего на раскидистый дуб, слетали к ней семена всех деревьев и трав, соскакивали детеныши всех птиц и зверей.

А когда приходил срок какому-нибудь украшению леса, могучему ясеню или сосне — можно ли сказать, что они умирали? Окруженные молодой порослью, выпустившие тысячу побегов, они просто роняли старый, тронутый гнилью ствол, и он ложился в мягкие мхи, снова делался плодоносной землей, а Жизнь — Жизнь никуда не исчезала…

Вот как Великая Мать урядила эту Вселенную, прежде, чем удалиться.

Посередине, поддерживаемая Мировым Древом, раскинулась Земля, и ее со всех сторон окружал Океан-море. С исподу легла Ночная Страна; переплыви Океан, как раз там и окажешься. Ночную Страну еще называли Кромешной — то есть отдельной, опричной, особенной, не такой. А выше Земли начинались девять разных небес: самое ближнее — для туч и ветров, другое — для звезд и луны, еще одно — для Солнца. Днем Солнце плывет над Землей с востока на запад; потом переправляется через Океан и с запада на восток измеряет нижнее небо, светя в ночной, Исподней Стране. Поэтому и Солнечный Крест рисуют катящимся то в одну сторону, то в другую.

Седьмое же небо сделалось твердью, крепким прозрачным дном для неисчерпаемых хлябей живой небесной воды. Мировое Древо проросло его зеленой макушкой; и там, под раскинутыми ветвями, в хлябях небесных родился остров. Его назвали ирием — несокрушимой обителью Жизни, Света, Тепла. А еще его называли островом Буяном, за плодоносное буйство Жизни, за то, что там стали жить прародители всякой твари — животных, птиц, рыб и змей. Недаром, знать, говорят познавшие счастье: как на седьмое небо попал!

СЫНОВЬЯ НЕБА

У Неба с Землею было три сына, три молодца: Даждьбог, Перун и Огонь.

Сказывают, у Даждьбога была величавая поступь и прямой взгляд, не знающий лжи. И еще дивные волосы, солнечно-золотые, легко летящие по ветру. А у Перуна — иссиня-черные кудри, вечно взъерошенные, непокорные, клубящиеся, как туча. Спокойного величия брата не было даже в подобии, — лихая, непогасимая удаль. А Огонь родился огненно-рыжим, вьющиеся пряди торчали, как ни приглаживай. И только глаза у всех троих были одинаковые, синие-синие, как чистое небо в солнечный полдень, как промоина в черных грозовых тучах, как синяя, нестерпимая сердцевина костра.

Когда они возмужали, отец с матерью доверили Даждьбогу величайшее из сокровищ: Солнце, сияющий золотой щит. Начал сын Неба возить чудесный щит на легкой колеснице, запряженной четверкой белоснежных коней, начал озарять красы и дивные дива Земли: поля и холмы, высокие дубравы и смолистые сосновые боры, широкие озера, вольные реки, звонкие ручейки и веселые родники-студенцы. Радовалась о сыне Земля, радовалось Солнцу все дышащее: соловьи пели ему песни, цветы поворачивали головки вослед, а ящерицы и добрые змеи выползали погреться на валуны. Надобно молвить, все змеи в те времена были добрыми и безобидными, как теперешние ужи, и умели просить у Неба дождя, когда его не хватало. Все тянулось к небесному страннику Даждьбогу, все под его взглядом цвело и плодоносило: недаром само его имя значило — Дающий Бог, Податель всего.

Иногда Солнце опускалось вниз, посветить Исподней Стране. Тогда над Землею смеркалось, и приходила Ночь, налетала, как птица с большими мягкими крыльями, отворяла на небе звезды — живые глаза душ, еще не родившиеся в земных телах или, наоборот, уже вознесшихся обратно в ирий.

На берегу Океан-моря, на самом западе, Даждьбога ждала добрая лодья и стаи птиц — лебедей, гусей, уток — готовых впрячься и переправить его вместе с конями в небо Исподней Страны. Там он пробегал свой ночной путь, и лодья, запряженная птицами, вновь перевозила его через светлый утренний Океан. Вот почему, когда были созданы Люди, у них скоро появились обереги — голова конская, тело утиное. Люди верили, что Бог Солнца всегда выручит их из беды, где бы он ни был.

В те времена Даждьбог кружил в небесах, как ему хотелось, в Нижнюю Страну заглядывал нечасто и ненадолго. Там не росло ничего, там не было красоты. Оттого ночи всегда были теплыми и короткими, как теперь по весне.

Перуну тоже досталось сокровище по душе и по сердцу — сверкающая золотая секира. Только крепкой руки сына Неба слушался чудесный топор, только ему был он по могуте; недаром трижды по семь лет Земля-мать поила его своим молоком, возрос — сильней не бывает. И когда принимался играть Перун топором, начинал подбрасывать и ловить его для потехи или размахивать над головой, радуясь собственной нерастраченной мощи — то-то пылали, летя во все стороны, огненные снопы молний, то-то катился меж небесами веселый, ликующий гром и целовали Землю струи доброго ливня! И всюду, куда били молнии, расцветали невиданные цветы, возгоралась новая жизнь. Секира Перуна была золотой от кончика древка до острия, не для боя — с кем драться, кому угрожать? Кто враг светлым Богам, сынам Неба и Земли?..

Перун ходил тогда в тонкой белой рубахе, скроенной из летнего облака. И крылатые жеребцы, мчавшие его в поднебесье, были белей лебединого пуха, белей морской пены и молока — храбрые кони с глазами, что драгоценные камни, с теплым дыханием и золотистыми гривами.

И каких только забав не придумывал молодой Бог! Собирал облака в стадо и пас, точно коров, доил наземь дождем. Вот почему передовые тучи грозы посейчас еще называют быками… А то представал пахарем, пряг коней в соху и вспахивал небесную пажить, разбрасывал всхожие семена… Или слал облака в полет белыми лебедями, сам же примеривал сизые орлиные крылья, пускался вдогон, а верные кони летели вослед, и кто скорей поспевал — неведомо никому.

А порою, задумавшись, тихонько гладил и ласкал мягкое руно облаков и пальцами, способными дробить камни, неуверенно, робко лепил из них девичий стан и лицо. Но скоро смущался, развеивал собственное творение без остатка и снова мчался по небу, хмелея от бешеной скачки, и гром рассыпался из-под копыт жеребцов.

Говорят еще, в те далекие времена в чистых северных реках было дна не видать из-за раковин, корявых чашуль. Они не умели ходить и держали свои створки открытыми, надеясь, что в них попадет какая-нибудь съедобная мелочь. Перуновы молнии пугали смирных жительниц дна, и они при грозе поспешно захлопывались; но нередко бывало, что зарево молнии успевало проникнуть сквозь воду и отразиться в зрачках. Проморгавшись, чашуля обнаруживала в своих створках маленькую жемчужину. Вот почему эти раковины

до сего дня так и называют — жемчужницами.

А братец Огонь поспевал, как умел, за старшими: где пожарче пригреет Даждьбогов солнечный луч — Огонь тут как тут, вертится любопытно. Где высечет искру Перунова золотая секира — там тотчас и его рыжая голова, увенчанная прозрачным дымком.

ЛЮДИ

Молодечество кипело в крови у юных Богов, искало дела по силе. Затевали, случалось, Даждьбог и Перун скачку-забаву на весь день от утреннего Океана до самых закатных пределов. Мчался высоко в небе Солнце-Даждьбог, золотым огнем сиял его щит, вились гривы коней, мелькали спицы колес. Летел в тучах Перун, когда верхом, когда в колеснице — задорно гремел катящийся гром, звенели на ветру хвосты скакунов: где пометут ими — тотчас луг расцветет, где скоком скакнут — озеро, либо колодезь, либо гремячий родник. Когда один, когда другой успевал первым к закату. То величественно-прекрасный Даждьбог в золотом плаще и расшитых одеждах, то Перун с его рыжей вздыбленной бородой, босоногий, с продранными локтями. И не сказано, чтобы хоть раз братья поссорились. А следом прибегал запыхавшийся Огонь.

И вот как-то Даждьбог и Перун уселись на ласковые колени Земли и придумали мериться: кто скорее докинет рыжего братца до того трухлявого влажного пня, Солнце своим палящим лучом или Гроза рдеющей молнией. Позвали Огонь, а он и не откликается. Наконец сыскали мальца. Взял он, оказывается, звонкую радугу — тугой лук брата Перуна, — обвил льняной

тетивой деревяшку, вложил острым концом в пустой сучок на другой — и знай себе крутит. И уже кудрявый дымок завивается там, где дерево касается дерева.

— Горячо, — потрогал и удивился Даждьбог.

— Дай-ка мне, — сказал Перун.

В его сильных руках дело быстро пошло. И вот уж Огонь глянул на братьев из щели между поленцами, едва не сжег тетиву. И тут капля пота

упала со лба Перуна прямо на деревяшки, и показалось, будто они сонно шевельнулись в руках…

— Самое первое пламя, — сказал задумчиво Даждьбог, — возгорелось между нашими Матерью и Отцом, когда они полюбили друг друга. Из того пламени мы все родились, оно сияет и в Солнце.

— Из него же все мои молнии, недаром в них жизнь, — ответил Перун.

И тут уж они не стали тягаться, кому первая честь: разом вскинули ясный щит и золотую секиру, в два голоса вымолвили заклятие, и двойное сияние на миг ослепило даже их, Богов. А потом увидели братья, как разогнулись два корявых сучка, становясь двумя стройными нагими телами, зашевелились, раскинули руки, впервые вздохнули, потягиваясь и просыпаясь, медленно раскрыли глаза…

— Мужчина и Женщина, — сказал тихо Огонь. — Какие красивые!

— И как похожи на нас, — добавил Даждьбог. — Это не звери, не птицы, не рыбы… назовем их Людьми.

А Перун притянул к себе меньшого братца, широкой ладонью пригладил огненные вихры:

— Пора и тебе приниматься за дело. Даждьбог — всему миру светлое око.

Я лью дожди и затепливаю жизни. А ты стань самым главным для этих двоих. Будь им Огнем Любви, Святым Огнем Очага. Гори между ними, пока стоит этот мир.

На том порешили, и рыжекудрый остался с Мужчиной и Женщиной, изумленно глядевшими друг на друга… А Перун и Даждьбог снова поспешили на Небо, к своим застоявшимся скакунам: не дело замирать Солнцу, негоже клокотать на одном месте могучей грозе. Но говорят, Перун потом пробовал, не получится ли с чем-нибудь еще, как с деревяшками. И один раз повезло: попался в руки кусочек кости Земли, желвак бурого кремня. Мигом треснул крепкий камень в пальцах Бога Грозы, вылетела искра, явился быстрый Огонь. От тех половинок кремневого желвака тоже повелся род Людей, и они даже числят себя старше древесных, ведь камни старше деревьев. Два племени частью смешались, слились, как дерево и валун, прижавшиеся друг к другу. Но в иных слишком прочно засело родство с камнями и скалами, и так появились первые Великаны. Вот почему иногда бают, будто в прежние времена Люди были куда больше и сильнее теперешних, а о рослом да крепком поныне скажут: ишь вымахал великан!

А те, чье племя пошло от дерева, до сих пор возводят себя кто к сосне, кто к дубу, кто к белой березе. Бывает, слабых детей несут в лес, расщепляют крепкий ствол и трижды проносят ребенка в рану насквозь:

— Забери, деревце, немочь, поделись статью и силой!

Потом стягивают расщеп, и выздоровевший всю жизнь заботится об избавителе, советуется с ним, ухаживает, поливает. А старцы на склоне дней, случается, просят светлых Богов превратить их в деревья, и те не отказывают, коль заслужил человек. Оттого слывут иные деревья праведными: подле них оставляют людей недуги, возвращается душевный покой.

РОД И РОЖАНИЦЫ

И вот еще какое диво посчастливилось увидеть юному миру. Земля и Небо так сильно любили друг друга, что их любовь ожила как отдельное существо — и тоже, подобно им самим некогда, тотчас распалось надвое, на Любовь Женскую и Мужскую, ибо одной недостаточно — любящих всегда двое.

Бог Род, Мужская Любовь, стал даровать приплод и потомство всем дышащим тварям, и Люди скоро выучились его почитать: стали делать изображения и вкладывать в свадебные заздравные чаши, на счастье и многочадие новой семье. Это Род, говорили, выращивает деревья, это он грудами мечет с небес кремневые камешки, из которых родятся упорные и сильные Люди. Это он — Свет Небесный, без которого Солнце плыло бы одиноко, как звезда в черноте. И сколько всего нареклось его именем — не перечесть: урожай, народ, родина, роды…

Богиня Лада стала Женской Любовью. По ней прозвались мудрые жены, умеющие сладить семью, завести в доме лад. Великой Богине была по душе верная супружеская любовь, и мужья с женами величали друг друга почти ее именем:

— Лада! Ладо мое!..

Помолвку тогда называли — ладами, свадебный сговор — ладинами, девичье гадание о женихе — ладуваньем. И, говорят, Люди слыхом не слыхивали, чтобы кто-то брал в жены немилую либо насильничал, тащил девку замуж за постылого, за нелюбого, за неровню…

Великая Лада — Дедис-Лада, Дид-Лада, как звал ее один народ, возникший из кремня, — нипочем не простила бы подобного святотатства…

Она объезжала засеянные поля в зеленой одежде, благословляя будущий урожай, и шерстка ее коня отливала спелым золотом, как налитой колос. А мужчины и женщины, держась за руки, шли вслед за нею в поля, где можно обняться вдали от чужих глаз. Люди ведали: их любовь дает добрую силу хлебному полю. А поле отдаривало Людей голубыми цветами и обещало вернуть посеянное сторицей. Говорят, будто жито росло тогда стоколосым — по сотне тугих, тяжелых колосьев на каждом стебле!

Ладу еще называли Рожаницей, в честь родящего поля и молодых матерей, которых она незримо обвивала своим поясом, помогая разрешиться от бремени. Собственных сыновей у Лады было двенадцать — по числу месяцев года, по числу великих созвездий, что предрекают судьбу-нарок всему сущему на Земле. Недаром спрашивают доныне:

— Под какой звездой был зачат? А под какой родился?

Звезды, братья-Месяцы и сама Рожаница Лада дают каждому человеку Долю — или Встречу, как ее еще называют, — маленькое Божество, которое следует за хозяином до могилы, трудится и хлопочет, помогает ему. Доли у всех разные, смотря по тому, какая звезда верховодила на небосклоне. И до сих пор случается — один человек всю жизнь палец о палец не стукнет, гуляет себе, на бел свет зевает, и все равно: что людям тын да помеха, ему смех да потеха, вечно у него по два сома в одной верше, по два гриба в ложке. А иной до рассвета уже в трудах и поту, на вешней пахоте шапка с головы свалится — не оторвется поднять, а все — корка на корке, ни пышки, ни мякиша. Это оттого, что у одного Доля умница да работница, у другого — лежебока-лентяйка. В сердцах ругнется бессчастный:

— Знать, сиротской ночью я появился на свет!

Что тут добавить? Нельзя наново родиться, переменить ту льняную нить, пряденую нитку Судьбы, которой повили когда-то пуповину младенца, накрепко привязав его к Доле…

Много тех, кто, отчаявшись, живет как придется и больше не пробует что-нибудь изменить. Но еще больше иных, не скоро сдающихся, кто однажды поймал свою нерадивую Долю за шиворот и запер в погреб, чтобы не мешала. А то, оттрепав за уши, вразумил косорукую тонко прясть и мелко молоть, заставил лежебоку вскакивать до свету и не жалеть плеч!

…А еще у великой Лады, у матери-Лады была юная дочь. Звали ее просто Доченька — Леля, Лелюшка, Полелюшка. Недаром любимое детище до сих пор не просто растят — лелеют, колыбель зовут люлькой, а само дитя нет-нет да покличут нежно лялечкой. И ласка, и оберег именем прекрасной Богини.

Подросла Леля и стала гулять по лугам, по густым тенистым лесам, и шелковая мурава сама льнула ей под ноги, чтобы распрямиться еще зеленее и гуще. А минуло время — начала Леля вместе с матерью обходить и объезжать поля, тянуть за зеленые ушки едва проклюнувшиеся всходы, и Люди увидели, что никогда прежде не было на Земле таких урожаев. Стали они славить Лелю наравне с матерью и чтить как Рожаницу, называть Весной-кормилицей. У Лады стали просить разрешения закликать-зазывать в гости Весну, а когда Мать позволяла — готовили Дочери дерновую скамью, проросшую травами, ставили подношения: хлеб, сыр, молоко. Это был девичий праздник, мужчин, любопытных парней близко не подпускали. Жгли в честь Матери с Дочерью огромный костер, окруженный двенадцатью другими, поменьше, в честь

Месяцев, и с пеплом того костра смешивали семена, умывали им лица, давали больным. И никто, говорили, не помнил, чтобы не помогло.

А охотники баяли вот что:

— Зверь, позволивший забрать у себя пушистую шкуру и горячую плоть, тотчас уходит на небо, в светлый ирий, и там рассказывает старшему в своем роду, по чести ли с ним поступили. Не оскорбили ли напрасным мучением, повинились ли перед вылетевшей душой, хорошо ли благодарили. И если все совершилось по Правде земной — Мать с Дочерью скоро шьют зверю новую шубу, мастерят птице пестрый наряд, облекают рыбу радужной чешуей. Позволяют опять родиться в глубокой норе, в теплом гнезде, на речном дне, под широким солнечным Небом…

Вот почему и самих Рожаниц рисуют порой в виде двух красавиц лосих.

ЯРИЛА

Однажды Люди встретили в только что засеянном поле босоногого, очень красивого юношу-Бога верхом на белом коне, украшенном колокольцами, в белом плаще и венке из трав и цветов. В левой руке он держал пучок спелых колосьев, конь же под ним так и играл, а порой поднимал голову и ржал громко, призывно, высматривая молодых кобылиц.

— Ишь ты! — удивились Люди коню и еще пуще юному седоку. — Куда ступит ногою, там жито копною, куда взглянет, там колос зацветает!

Действительно, именно так все и было. Потом Люди присмотрелись:

— Э, а что это у тебя в правой руке? Никак череп?.. Вот страх-то!..

Да кто ты таков?..

Юный Бог назвался Ярилой — неудержимой силой взошедших семян и нежных побегов, способных взломать тяжелые камни, ярой силой живой плоти, вдохновением сбывшейся любви. Это его имя трубят олени в лесу, угрожая соперникам и зовя к себе оленух, это его громко славят лебеди, мчась к родному гнездовью. Яровой, ярый, яркий и яростный — это тоже о нем, возникшем из солнечного жара и земного тепла.

— А для чего ж тебе череп? — спросили любопытные Люди.

— Сами поймете, — улыбнулся юноша и поскакал себе прочь, а Людям помстилось, будто за время короткого разговора его мальчишеский, ломавшийся голос окреп по-мужски.

Другой раз его встретили несколькими днями попозже. И вновь удивились: ехал на коне уже не безбородый юнец — взрослый парень, сажень в плечах, золотые кудри что хмель. Девчонки тогда оглянулись тайком на ребят, и те вдруг показались им похожими на Ярилу. Такие же статные, такие же ярые на работу, на пляску и на поцелуи. Женихи!

Спустя время Ярила приехал зрелым мужчиной, уже чуть-чуть никнущим, уже с сединою в полбороды… и наконец — дряхлым старинушкой с погасшими глазами и сердцем, с трясущимися руками, не сохранившими даже памяти о былой силе. И конь под ним еле ноги переставлял.

— Похороните меня в Земле, — прошептал старец-Ярила и повалился на

руки Людям, рассыпаясь в прах на лету.

Люди выполнили его просьбу. Погребли во влажной земле, напекли румяных блинов, собрались помянуть. Но отчего-то никому не хотелось плакать и горевать на этих похоронах; старики и те знай по-молодому шутили, расправляли согбенные плечи, а молодежь и вовсе играла, точно на свадьбе. Плясали, подначивали друг дружку, соперничали, кое-где вставали грудь в грудь. И вдруг не то из огня костров, не то из самой Земли послышался знакомый юношеский голос:

— Чему удивляетесь, Люди? Вы хороните в землю зерно, но разве оно умирает? Оно прорастает высоким стеблем и дает новые семена. Нет смерти, пока рождаются дети, пока не прерывается род! Я снова приду по весне ярить все живое на свете. Да не погаснет ярое пламя, да не переведется Жизнь на Земле!

…Всякий год с той поры встречают и провожают Ярилу, и никто не думает плакать, развеивая его тело по полю. Заплакали бы, если бы однажды не довелось его хоронить. И вот еще что заповедал Людям Ярила. Велел, чтобы в память о нем сеяли жито-хлеб одни только мужчины, не подпуская женщин и близко. Чтобы нагими вступали на теплую, ждущую пашню, чтобы выносили семя-зерно в особых мешках, скроенных из старых портов. Тогда совершится меж ними и полем священный, таинственный брак, совсем такой, как между Землею и Небом в самом начале времен. И молнии Перуна скрепили этот завет.

Вот почему хлеб священен, вот почему, спасая его от пожара, Люди по сей день не жалеют собственной жизни, словно защищая дитя.

Все благое, что ныне делают Люди, уже было впервые сделано кем-нибудь из Богов на рассвете Вселенной. Все, что сквозь поколения пришло к нам от пращуров, было дано пращурам самими Богами. Этим заветом мир держится, им он крепок, вечен и свят. Вот почему так недоверчивы Люди ко всему вновь обретенному — вплоть до новой формы горшка. Вот почему во все века корят старые молодых:

— Не отеческим законом живете! Не по-Божески!..

Но и Богам следует помнить: все, что они совершают, потом повторяется у Людей. Доброе и дурное, правое и неправое.

Однако тогда в мире еще не было неправды и зла…

ОГОНЬ ОЧАГА

Рыжекудрый Огонь между тем исполнил наказ старших братьев-Богов: стал для Мужчины и Женщины, для всего их рода святым огнем очага. Вокруг него собиралась семья, и он гнал прочь тьму ночи и жадных, хищных зверей. Он варил и пек пищу, и Люди, садясь к трапезе, не забывали попотчевать свой Огонь. Всякий гость, обогревшийся у очага, причастившийся еды, становился за своего, никто не смел обидеть его, прогнать из-под крова. А когда Люди ссорились, при Огне невозможно было молвить бранного или нескромного слова:

— Сказать бы тебе… да очаг в доме, нельзя!

Люди поняли: этот Огонь не должен угаснуть. Переходя в новый дом, его непременно брали с собой. Так доставался он внукам от дедов и был не простым пламенем, суетящимся в расколотых дровах. Ему показывали новорожденных, чтобы Огонь узнал новую душу и не отказался беречь и холить дитя. Свахи протягивали ладони к Огню, прося его покровительства. Невеста, входя к мужу в дом, первым долгом кланялась очагу и бросала в него три своих волоска. А когда доводилось идти назад с похорон, все старались без промедления заглянуть в хлебную квашню и коснуться рукой очага. Так очищались от прикосновения смерти, не пускали беду через порог.

В начале времен Люди мыслили свои души подобными душам птиц, рыб и зверей. Ощутив, что жизнь на излете, начинал гадать человек:

— Кем предстоит мне родиться? Оленем, вепрем, малым воробушком, юркой уклейкой?

Тогда умерших хоронили в земле и клали набок свернувшимся, как дитя в материнской утробе. Верили Люди: Земля всех родила, она подарит новую жизнь. Позже открылись деяния славных Богов, забрезжило таинство Неба. Стали Люди поручать мертвых Огню, да не простому — добытому, как когда-то огонь человеческой жизни, из двух трущихся деревяшек. Его так и называли — живым. Теперь Люди не удивлялись глазам Неба, горящим огням звезд. Это были глаза умерших дедов и прадедов, приглядывающих за родней.

БЕДА

Поистине то было счастливое утро Богов и Людей. Еще не восстало меж ними неодолимых стен, не легло великих обид и неправд, и небеса стояли открытыми, слушая людские молитвы. Стоило женщинам в жаркие дни совершить чародейство — воздеть над головами чары с водой, призывая замешкавшийся дождь, или полить кормилицу-Землю из двойных кубков без донца — тут как тут на резвых конях являлся Перун, пригонял облачные стада, раскатисто хлопал громовым бичом, щедро доил своих коров на поля.

Но вот пришел срок одному созвездию передавать главенство другому. Ни Боги, ни Люди не знали еще, как опасно это сумежное, ничейное время, время-безвременье, когда всякое чудо возможно — и доброе, и дурное.

Однажды Солнце-Даждьбог с братом Перуном вместе путешествовали в Исподней Стране, оставив Землю наслаждаться ночным покоем. И вот тут из-за края Вселенной, из немыслимых чужедальних миров явила себя темная звезда без лучей, с длинным кровавым хвостом. Ярко вспыхнула — и прянула вниз!

Не иначе, насмерть сразила бы крепко спавшую Землю — муж-Небо поспел на подмогу: заслонил любимую, закрыл собой, принял жестокий удар. Но совсем отвести беду не сумел. Над всей Землей пронеслось хвостатое чудище, сжигая леса страшным, невиданным доселе пожаром, и наконец грянуло оземь где-то у дальнего края, больно ударило, обожгло, и Мировое Древо со стоном вздрогнуло от корней до макушки, высящейся над светлым ирием…

…Братья-Боги едва не загнали борзых коней, летя на восточный край Океана. Когда же пересекла его лодья, влекомая белыми лебедями, и крылатые жеребцы снова взвились — Даждьбог в ужасе закрыл руками лицо и еще много дней не смел глянуть вниз светло и ясно, как прежде. Ибо поперек всей Земли протянулась обезображенная, мертвая полоса, и там в черном дыму метался перепуганный, ничего не понимающий Огонь. А из ран Неба потоками хлестала наземь вода, затопляя низины, губя и смывая все, что уцелело в пожаре…

Молодые Боги раздумывали недолго: кинулись спасать мать и отца. Спасать свой мир, покуда он снова не стал бесформенным комком, каким был до рождения. Перевязывали раны Неба белыми полосами облаков, влажными пеленами туманов. Успокаивали Огонь. Зажигали радугу над немногими выжившими Людьми, указывали дорогу к спасению…

Братья-Боги совсем не заглядывали в ирий и ведать не ведали, какая тревога поселилась в доме Матери Лады. Когда упала чужая звезда, юная Богиня Весны была внизу, на Земле. И не вернулась домой ни поутру, ни после. Птицы, вестницы Лады, не сумели найти Бога Грозы в густых тучах гари и пыли, носившихся меж Землею и Небом. Но, видно, так уж была когда-то выпрядена для самого Перуна льняная нитка судьбы. Летя на взмыленных жеребцах над потопом, он разглядел далеко внизу, под собою,

среди вздувшихся волн, почти залитый островок. А на островке — девушку в знакомом светло-зеленом наряде и жмущихся подле нее осиротелых лесных малышей: волчат, оленят, малых птенчиков из разметанных гнезд. Конечно, Богиня бросить их не могла.

Сын Неба направил коней вниз, к самой воде:

— А ну, живей полезайте!

И сам поднял на колесницу заплаканную, перемазанную Богиню Весны. И вот диво: лишь только взмахнули крылами могучие скакуны, Леля вытерла слезы, отряхнула волосы и рубаху — и вмиг осыпалась грязь и улетела по ветру, а растрепанная коса легла шелковиночка к шелковиночке. Вот с тех пор и ведется: весною — ведро воды, ложка грязи. А осенью наоборот: воды — ложка, грязи — ведро…

Улыбнулась Леля — и Даждьбог послал в ответ тонкий солнечный луч, разрубил, как мечом, клубившуюся мглу… и тоже, видно, поверил, что будет все хорошо.

Бог Грозы привел колесницу в ирий и с рук на руки передал дочку Матери Ладе. А лесных малышей выпустил в густую траву, на ветви всегда зеленого Древа:

— Играйте-ка здесь… еще вам не время рождаться.

И наконец братья возмогли перевести дух, вытереть пот, разогнать смрадные тучи. Посмотреть, что же осталось.

Вот тогда и увидели у дальней кромки Земли горы, которых не было раньше, горы, похожие издали на чудовищные облака. Крепко вплавились они в тело Земли, вросли — захоти, не поднимешь, не выбросишь из Вселенной, не ранив опять. Осторожно направили Боги к тем горам своих скакунов… Оказалось, горы были железными. Раскаленные, они успели остыть, и острые вершины дышали нездешним черным морозом, сбереженным где-то внутри, на глазах обрастали снегом и льдом. Никогда прежде молодые Боги не видывали подобного… Хорошо еще, большая часть этих гор провалилась вниз, за край Исподней Страны, от века безжизненной, и лишь один безобразный хребет осквернял собой лик зеленой Земли. Увидели Боги: все живое пятилось от Железных Гор, все бежало от мертвящего холода — леса, реки, травы, цветы…

— Неладно это, — нахмурил брови Даждьбог.

Они осторожно объехали Железные Горы и в одной глубокой пропасти обнаружили путь сквозь Землю, до самого Нижнего Мира. Брошенный камень летел бы туда двенадцать дней и ночей, но сверкающие колесницы, конечно, были проворней. Скоро братья оказались в Исподней Стране, впервые миновав западный Океан-море и лодью, запряженную птицами. И когда Даждьбог поднял огненный щит, озаряя половину Вселенной — они тотчас увидели два существа, отчаянно заслонявшиеся от света, мужчину и женщину, похожих больше на

жуткие сны, чем на Людей или на Богов…

Говорят, тогда-то Перуну в самый первый раз захотелось взмахом секиры не возжечь жизнь, а истребить.

— Это вы посмели обидеть Небо и Землю?!.. — прогремел разгневанный Бог Грозы, подлетая на крылатых бурях-конях. Мужчина и женщина повалились перед ним на колени, трусливо прячась друг за друга:

— Пощади! Пожалей!..

И Перун остановил жеребцов, опустил руку с занесенным топором. Он еще не выучился быть беспощадным и разить, когда встают на колени.

— Вы кто таковы? — спросил он незнакомцев. Женщина указала на мужчину:

— Его прозывают Чернобогом…

Он вправду был весь точно в саже, только усы будто заиндевелые. Он кивнул на подружку:

— А ее кличут Мораной.

Перуну показалось в диковинку, чтобы кто-то не мог назвать сам свое имя, но пришлых Богов его недоумение перепугало до дрожи:

— Никогда не говори: я такой-то, если не хочешь беды! Мало ли кто подслушает и сглазит тебя, порчей испортит!

— Порча? — спросил Перун. — Что это такое?..

А про себя почти с жалостью рассудил: должно быть, эти двое спаслись из какого-то очень страшного мира, отвыкшего от доверия и добра. И Даждьбог, милуя странников, усмирил свое пламя, прикрыл огненный светоч краем плаща.

Чернобог и Морана выглядели не только напуганными, но и голодными, и братья поделились с ними едой.

— Нашего отца, — рассказал им Даждьбог, — называют Сварогом, то есть попросту Небом, или по-другому Стрибогом, это значит Отцом-Богом. Оттого Люди своих дядьев по отцу зовут еще стрыями. А мать, Землю, рекут Макошью — Матерью судеб, Матерью снятого урожая. От нее все богатство — и зерно в коше, и серебро в кошеле, и овцы в кошаре…

Пришлые Боги слушали, уплетая разделенное угощение, кивали головами, мотали на ус. Расстались не то чтобы друзьями, но все-таки поклялись не чинить друг другу беды. Даждьбог поклялся щитом, а Перун — верной секирой:

— Пускай она выпадет из руки, если я нарушу обет.

Знать бы еще братьям Сварожичам, что все клятвы Мораны и Чернобога стоили не больше горсточки снега, тающего, если сжать его в кулаке.

И снова минуло время, и оправившаяся Земля не раз еще принесла урожай, и все было мирно и тихо. Только Даждьбог рассказывал дивные дива об Кромешной Стране, где позволили поселиться пришлым Богам. Там стоял теперь такой лютый мороз, что случайно влетевшие облака тотчас опадали наземь белыми хлопьями, и даже Океан-море покрылся вдоль берега льдом. Однажды Перун отправился с братом — взглянуть, правду ли говорит. И оказалось, что правду: пришлось Богу Грозы сверху легкой белой рубахи вздевать мохнатую серую безрукавку. Здесь не к месту был его гром: безмолвная, мертвая, белая гладь расстилалась внизу. Даждьбогу тоже всякий раз делалось не по себе, хоть с недавних пор и завел он обычай заглядывать сюда каждые сутки ради присмотра. Он старался скорей миновать неприютное небо, не выезжал высоко…

— Никогда мне здесь не нравилось, а теперь и подавно, — молвил он брату. — Все кажется — не к добру!

Но тому легла на ладонь игольчатая снежинка, тоненькое колесико о шести тающих спицах:

— Смотри! Она похожа на знак, которым призывают меня Люди — знак Неба и Белого Света, громовое колесо!

И не видели братья пристальных глаз, устремленных, как копья, им в спину из глубокой пещеры в Железных Горах, не слышали шепота Чернобога, шепота ночной ведьмы Мораны:

— Век не видеть бы вашего Белого Света, не слышать вашего смеха! Вот ужо вам, удальцы!..

КУЗНЕЦКИЙ

Бог Грозы стал навещать Богиню Весны, вновь гулявшую по зеленой Земле. Сказывают, сначала он очень смущался своего огромного роста, зычного голоса, гривы иссиня-черных волос и рыжей, вечно всклокоченной бороды. Но потом Люди заметили: куда первые жаворонки, вернувшиеся из ирия, туда и темная туча, рокочущая громами. Так вместе и странствовали по свету. А когда начинали наливаться плоды и Дочь уступала Матери заботы об урожае, вместе возвращались на небо, и громы Перуна звучали все неохотнее,

постепенно смолкая — до новой весны. Вот почему праздник Перуна стали отмечать в двадцатый день месяца липня, по-теперешнему июля, когда цветут душистые липы и гудение пчел часто смешивается с раскатами дальнего грома. Пчелы хорошо знают, пройдет гроза мимо или прольется шумным дождем, знают, стоит ли спешить прочь, прятаться в родное дупло.

В те давние времена каждый год из лесу в Перунов день выбегали олени и могучие, длиннорогие туры и сами отдавали себя под жертвенные ножи. Влагу их крови Люди изливали в круглые каменные алтари, утвержденные перед изваяниями Перуна, а мясо варили и ели всем родом на священном пиру. И каждый, зачерпнув в свой черед из котла, клал ложку наземь чашечкой вверх — затем, чтобы между пирующими незримо угостился и Бог.

Однажды, идя по лесу вместе с Богиней Весны, Бог Грозы нечаянно встретил двоих Людей: парнишку-подросточка и с ним кудрявую девочку в детской рубашонке.

Парень поклонился Перуну низко, почтительно, но безо всякого страха.

А девчушка, спрятавшаяся было за его спиной, бочком подошла к Леле и робко протянула ей перепечу, сотворенную в образ птахи из сладкого, на меду, пряного теста. Богиня Весны с улыбкой взяла приношение, и в ее руках птаха немедленно ожила, звонким жаворонком взвилась в небеса.

— Как звать тебя? — спросил Перун паренька. Тот отмолвил:

— Отец зовет Кием — Молоточком.

Он, видно, вправду был рукодел: еще первый пух не проклюнулся над верхней губой, а на ладонях уже твердели мозоли, и у пояса висел в ножнах хорошо отбитый, острый каменный нож. Ибо в те времена Люди все делали из кости, камня и дерева: ножи, топоры и даже серпы, вставляя кусочки кремня в изогнутые корневища.

Перун кивнул на девочку:

— Сестренка твоя?

Парень залился отчаянной краской:

— Не… мы с ней поженимся… когда она подрастет!

Бог Грозы повернулся к Леле и увидел на ее щеках ответный румянец, ибо Отец Небо с Матерью Ладой уже сговаривались породниться. И он сказал:

— Что подарить тебе на счастье, жених? Чего желаешь, проси.

Кий оказался впрямь не из робких. Он шагнул вперед и бережно прикоснулся к узорчатому, звонкому золоту чудесной секиры:

— Мне бы, господине, выучиться делать такие.

— Ну, молодец! — расхохотался Перун. — Да ты знаешь ли, какой это труд?

— Знаю, господине Сварожич, — ничуть не смутился Кий. Вытянул нож из хороших кожаных ножен и протянул честно, рукоятью вперед: — Погляди, я сам его сделал. Костяная рукоять завершалась искусно сработанной головкой красавицы лосихи. Перун вернул нож и поднял голову к Небу:

— Поможем ему, отец?

И Небо ответило. Прямо из синевы пала слепящая молния, клубок пламени ринулся в подставленную ладонь Бога Грозы. Кудрявая девочка, пискнув, вновь спряталась за безусого жениха. А тот, проморгавшись, увидел в руках Перуна кузнечные клещи. Вишневый накал медленно покидал их, сменяясь серым блеском железа. Кий не сразу понял, что это такое, ведь кузнечного дела никогда прежде не было у Людей. Он знал только — сбылось чудо и осияло всю его жизнь, никогда уже она не потечет, как допрежь.

Клещи остыли, и Перун протянул их парнишке:

— Поднимешь?

Тот закусил губы, натужился и с трудом, но удержал.

Богиня Весны поднесла Кию в ладонях воды, зачерпнутой из гремячего родника:

— Испей.

В воде мелькали, переливались радужные искры. Кий послушно выпил, снова взял клещи и легко взмахнул ими над головой, радуясь и дивясь нахлынувшей силе.

Вот почему и до сего дня по весне, во время первой грозы, многие спешат испить и умыться из родника, а всего лучше с золота или с серебра: тотчас прибывает от этого силы, здоровья и красоты…

Перун выучил Кия искать в земле рудные залежи, плавить красную медь, делать косы, ножи и колокольцы-ботала, чтобы не терялась скотина. А о железных клещах сказал так:

— Это тебе на потом.

Отец Кия сначала был очень недоволен делами сына, построившего на краю селения кузницу и днями напролет пропадавшего в ней:

— И на что нужна твоя медь, одна зелень с нее! Деды наши палицами и каменьем довольствовались, и нам хватит того. Бросай баловство, пора уже тебе брать мотыгу да в поле идти, хлеб сеять! Ишь вымахал дармоед! Я уж седой — до каких пор кормить-то тебя?

А тут еще маленькая невеста повадилась лепить из податливой глины разные формочки и лить в них блестящую медь, начала дарить подружкам узорчатые запястья, витые колечки к налобным повязкам, маленькие перстеньки-жуковинья… Сором! Не девичье дело!

Но охотники вскорости поняли, что стрелы с медными и бронзовыми головками настигали зверя куда верней прежних, увенчанных кремнем и костью. Стали они приносить Кию пушистые шкурки, вкусное мясо. А взамен просили не только ножи да наконечники для копий и стрел, но и украшения женам и любимым невестам. А женщинам сразу приглянулись тонкие, острые иглы, легко пронзавшие холст и прочную кожу.

Не сеял Кий хлеба, не возделывал репища-огорода, а голоден не ходил. Нес в дом хлеб, а часто и мясо для щей. Делался понемногу кормильцем семьи не плоше братьев, не плоше самого отца…

А потом было вот что. Как-то по весне шел молодой кузнец мимо поля, которое Люди мотыжили, рыхлили под хлеб. Глянул Кий, какой пот струился с их лиц, с привычно согнутых спин… А за полем, на вольном лугу, паслись налитые праздной силою кони. Играли, носились, метали из-под копыт комья земли.

Люди приветствовали Кия, хвалили удобные мотыги, но он будто не слышал. Ему вдруг подумалось: а если того пустопляса-коня да заставить тянуть полем мотыгу? Большую мотыгу, по силушке? Сбоку привесить?.. А ежели приспособить, чтобы не одним плечом, обоими налегал?

Дома Кий вылепил из глины конька и весь вечер так и этак ладил к нему длинные палочки. Братья стали смеяться: потянул, мол, за девчонкой, игрушками занялся. Но утром над его кузницей заклубился густой дым. Любопытные парни, зашедшие глянуть, в чем дело, приставлены были раскачивать тугие меха. И когда наконец Кий вывел коня и запряг, сзади оказалась не повозка, не волокуша — острый рог, нацеленный в землю, и удобные рукояти для пахаря.

— Какая сохатая! — сказал кто-то, поглядев на окованный блестящей медью рог. Так и повелось с тех пор звать рогатую соху — сохой.

Послушный конь взмахивал хвостом и оглядывался, ожидая хозяйского слова. Старики сперва хмурились: не обидится ли Земля? Но вот отец Кия, помолясь, взялся за рукоятки и повел самую первую борозду. И вдруг, сам того не заметив, уже сделал столько, над чем еще вчера трудился бы до заката.

— Диво! — изумленно ахнули Люди. А кто-то складно примолвил:

— У матушки сошки — золотые рожки!

С тех пор потянулась за Кием слава вещего мастера, любимого Богами умельца и чуть ли не вещуна. Стали поговаривать, будто мог молодой кузнец выковать не только вилы или топор, но даже и слово, даже судьбу, даже старость и хворь на здоровье перековать…

ДВА ВОЛОСКА

Вот что, к примеру, рассказывали про Кия. Будто однажды заехал к нему удалец по имени Вострогор, попросил наконечников к стрелам и еще меч. Его род жил на севере, у самых Железных Гор, и там давно уже никому не было доброй судьбы. Слепой отец Вострогора сам благословил младшенького в дорогу, велел искать счастья на стороне. Подобных скитальцев год от году делалось больше. А меч был нужен затем, что Люди сделались разными, не обязательно добрыми, надо же уметь за себя постоять.

Войдя в кузницу Кия, Вострогор, как баяли, тотчас заметил под его молоточком два тонких волоса, серебряный и золотой. А заметив — больше не мог отвести глаз.

— Что такое куешь? — поздоровавшись, спросил он умельца.

— Судьбу — кому на ком жениться, — отвечал будто бы Кий. Тогда Вострогор не удержал любопытства:

— Чью же ладишь теперь?

— Да вот твою как раз, — с усмешкою отмолвил кузнец. Затрепетало сердце в груди удальца, еле-еле осмелился выспросить о невесте, о своей суженой. И кузнец, глядя в вещее пламя, сказал ему так:

— Вижу твою невесту, живет она у далекого моря. С рождения лежит бедная в гноище, вся-то кожа в коросте, что в еловой коре…

Застонал Вострогор-удалец, обхватил руками буйную голову, едва на ногах устоял. Не спросил более ни о чем. Насилу дождался, пока сделает ему Кий обещанный меч и наточит как следует. Да с тем и уехал.

Долго ли странствовал, коротко ли… Ни к какому морю, понятно, старался и на сто верст не подъезжать, только от судьбы не ускачешь.

Вывела его дороженька, тропка лесная, к самому берегу. Увидел он серые волны от окоема до окоема и лодку, вытащенную на песок. А под соснами — бревенчатую избушку, сети развешанные. Спрыгнул с коня Вострогор, постучался.

— Входи, добрый молодец, гостем будь, — отозвался милый девичий

голос. Растворил удалец скрипучую дверь, стянул шапку с кудрей — кланяться

Огню в очаге да добрым хозяевам… сам высматривает — где же девка-красавица, что с ним ласково говорила? — только нету девки-красавицы, лежит на лавке страшное страшило: лица в коростах не видно, все тело что еловой корой обросло… тут и встали у храброго парня русые волосы дыбом, язык к небу присох. А девка и спрашивает:

— Не видал ли ты, молодец, где-нибудь моего суженого Вострогора?

Скоро ли ко мне припожалует?

Ни слова не смог вымолвить удалец. Не боялся он ни медведей, ни свирепых волков, стаями рыскавших у Железных Гор — а тут оплошал, струсил. Закрыл руками лицо, отвернулся…

— Стало быть, ты и есть мой жених? — сказала тихо девица. — Что ж, вижу, в обиду тебе жениться на такой жене, хворой да некрасивой. Не то что в уста целовать, глядеть даже не можешь. Убил бы уж, жених ласковый, затем что не быть нам с тобою поврозь, а и вместе, видно, не быть…

Будто вихрь завертел тогда Вострогора. Сам не ведал в отчаянии, что руки творили. Схватил свой тяжелый, отточенный меч и ударил с размаха невесту прямо в открытую грудь. И кинулся бежать прочь, словно обронивши рассудок… Опамятовался неведомо где, в черном лесу, перемазанный, изодранный в кровь о колючие ветви. Открыл глаза — верный конь рядом стоит, губами мягкими трогает, жалеет хозяина. Сел на него Вострогор, заплакал и поехал куда придется, проклиная свою непутевую Долю, пришедшую, знать, к его колыбели все с тех же сумрачных гор…

Долго еще странствовал молодой удалец. Ехал по заросшим холмам, где уходившее Солнце щедро золотило лесные макушки, а меж сосен наливалась багряным медом брусника. Ехал берегом тихих озер, где безмятежно дремали белые кувшинки, и плакучие ивы спускали зеленые косы к самой воде, к густым, тихо шепчущим тростникам… И думалось Вострогору — век вечный не позабудет он полные муки глаза страшила-невесты, век будет звучать в ушах тихий голос:

— Убил бы уж, жених ласковый…

Клял Вострогор свою трусость и, кажется, сам себя готов был убить, да вот незадача — меча-то с собою не прихватил, там же и бросил.

Но вот минуло время, и прошлое начало заплывать, зарастать, как покинутая могила, травою-быльем. Вышел Вострогор к Людям из лесу, речь человеческую припомнил помалу. А еще погодя надумал построить дом и жениться. Начал приискивать себе ровнюшку-невесту, непременно разумницу да красавицу.

Что ж, нашли ему добрые Люди душу-девицу. Сказывали, допрежь гнала она всех женихов, а тут засобиралась немедля. И только что увидал ее Вострогор — в тот же миг влюбился без памяти, не стал даже выпытывать, умна ли. Честь честью сладили им свадебный пир, трижды обвели вокруг священной ракиты на берегу, вокруг свидетеля-Огня в очаге. Уложили в клети держать опочив… обнял жену Вострогор, да тогда и заметил у ней на белой груди, как раз против сердца, маленький рубчик.

— Али не узнал, суженый? — засмеялась краса ненаглядная. — Больно быстро ты убежал тогда, не дождался, пока опадут коросты, корки еловые…

Предал ты меня смерти, а хватило бы поцелуя. Довольно ли теперь хороша?

Тут и понял все молодец, в самом деле спознал, что своей судьбы не минуешь. Кинулся на колени перед женой, взмолился простить…

Сказывают, до смертного часа помнил он о двух волосках, скованных на наковальне. А девки стали ходить к кузнецу:

— Скуй и мне свадебку, Кий!

ГОЛОС НЕБА

Давно уже Земля оправилась от потопа, давно зажила рана Неба — остался лишь опаленный широкий след, по сию пору ясно видимый в звездные ночи. Люди еще называют его Млечным Путем и говорят, что этим путем идут праведные души в ирий. Казалось, все стало как прежде. Но из-за Железных Гор налетали холодные ветры, зловещие, настоянные на дурном колдовстве. И вот с чего началось.

Люди, всегда жившие в послушании Роду и Матери Ладе, стыдившиеся матерей, сестер и невесток, пуще глаза хранившие честь чужих подруг и невест — иные из этих самых Людей вдруг как позабыли, что есть на свете Любовь, предались мерзкому блуду, стали водить по нескольку жен, посягать на любую девку и женщину, силой брать, какая понравится. Не отставали и жены: бесстыдно искали объятий красивых мужчин, рожали детей, сами не ведая, от кого. Подрастали нелюбимые дети и становились такими же, как их горе-матери, горе-отцы…

Достигла слава о людском непотребстве слуха Богов.

Вспыльчивый Перун готов был нагромоздить тучи и новым потопом смыть дерзких с лика Земли, оставить разве что Кия и его род. Даждьбог-Солнце не хотел больше светить им, задумал совсем отвратить благое сияющее око прочь…