33

"Дорогой Майкл!

Я знаю, как тяжко ты болен, но не могу не сообщить тебе новость, которая невероятно тяготит меня.

Тот ревизор, что однажды был у вас в «Первом Национальном», написал пространную жалобу. Он обвинил меня в том, что я попустительствую Акулам Капитала (то есть всем вам), которые держали в кассе преступника, выдававшего деньги направо и налево, по своей прихоти. Этого кассира, по словам ревизора, «откупили от тюрьмы» состоятельные граждане Остнна, потому что он является зятем мистера Роча, одного из самых богатых людей в округе. Хотя я знаю, что Портер обыкновенный разгильдяй, а не жулик и живет на свои скромные заработки, получаемые от писания статеек в его подлую газетенку, поделать ничего нельзя: из Вашингтона пришло указание поднять из архива закрытое мною дело и передать его в Суд.

Мне же пока объявлен выговор за «непонятный либерализм к нарушителю федерального закона».

Единственно, на что можно надеяться, так это на то, что среди присяжных, среди этих двенадцати олухов, найдется семь-восемь человек, с которыми можно будет заранее откровенно поговорить, попросив их вникнуть в дело самым пристальным, но в то же время доброжелательным образом.

Должен заметить, что ревизор (это мне поведали друзья в Вашингтоне) постоянно делает упор на то, что Билл Портер стал растратчиком, чуть не пустив с молотка весь твой Банк, поскольку в нем прорезался репортерский зуд и он купил лицензию на издание «Роллинг стоун», которая находится на грани банкротства.

Прости, дорогой Майкл, за то, что я вынужден сообщить тебе столь неприятные новости.

Если состояние здоровья не позволит тебе приехать ко мне, чтобы самому заранее ознакомиться с обвинительным заключением, которое я вынужден писать, то пришли своего самого доверенного человека, которому я смогу показать все документы. Пусть твой Банк будет загодя готов к защите, ибо я теперь думаю, что удар против Портера на самом деле есть чей-то удар против тебя.

Остаюсь твоим вечно благодарным другом, хоть и прокурором

Дэйвом Кальберсоном".

34

"Многоуважаемый мистер Джонстон!

Поскольку Вы являетесь главным редактором могущественной «Хьюстон пост», которую читают и в Техасе и особенно те, с кем я начинал осваивать Дикий Запад, я посчитал возможным обратиться с этим письмом, полагая, что с Вами уже поговорили о том, за кого я хлопочу.

Билл Сидней Портер — один из самых прекрасных людей, с которыми меня сводила жизнь.

Судьба его драматична и неординарна: приговоренный к смерти от чахотки, ушедший в себя, озлобленный и недоверчивый, он был поначалу отринут мной, как симулянт и гнусный обманщик, тем более что доктор, которому я поручил его обследовать, сказал, что парень здоров как бык. (Потом выяснилось, что спьяну доктор обследовал не Портера, а мальчишку-мексиканца.) Я прогнал Портера из дома в прерию. Там он спал под открытым небом. Началось кровотечение, и Джон Сандайк, ковбой, которого мы все звали «Сучья лапа», чудом его выходил, втирая в спину барсучье сало и заставляя пить молоко кобылиц пополам с медом. Более того, он поселил его на конюшне, чтобы парень дышал тем воздухом, который «Сучья лапа» считал целебным, и утверждал, что, если бы он имел хотя два класса общеобразовательной школы, он бы открыл лечебницу для чахоточных в конюшнях. (Еще он предложил мне взять патент на «Ящик долголетия», где должны стоять два улья и конь, отделенные друг от друга сеткой, а в третьем отсеке нужно держать больного: «Полгода — и я гарантирую, что семидесятилетний дед после пребывания в моем „ящике здоровья“ справится с семнадцатилетней девушкой, причем сделает это лучше тридцатилетнего Дон Хуана».) Так вот, Билл Портер выздоровел и стал прекрасным ковбоем (он сирота, мать ушла из жизни, когда он был маленьким, отец — безумный изобретатель и алкоголик), стрелком, почтмейстером, поваром, уборщиком, стригалем овец, певцом, дояром, учителем, бойцом в нашей группе, охранявшей границу от набегов бандитов, и уложил немало дьяволов в честной драке, один на один, а то и против двух или трех. (Стрелял он лучше, чем сейчас пишут в дешевых романах о ковбоях, — бил на лету черешню с первой пули, почти не целясь.) Затем он похитил самую красивую девушку Остина, падчерицу мистера Роча, начал собственную жизнь, не унижая себя положением прихлебателя в богатом доме, стал работать кассиром Банка, а потом, скопив денег и получив ссуду в двести пятьдесят долларов, принялся выпускать свою газету «Роллинг стоун».

Я посылаю Вам, сэр, пять номеров этого «Перекати-поля», издаваемого самым настоящим перекати-полем: все — от первой до последней строки — написано им, им же все и нарисовано.

Прошу Вас прочитать сочинения Билла Портера, которые он писал по ночам, после того как возвращался из своей вонючей, душной кассы на чердак, в комнатенку, где и овцу-то с трудом уместишь, не то что человека. Там он и поныне сочиняет все, что я отсылаю Вам.

Сейчас его газета обанкротилась: он был слишком задирист, этого не прощают тем, у кого нет хорошего счета в Банке и громкого имени у публики. Из Банка Портеру пришлось уйти, поскольку в кассе была обнаружена недостача. Я не смею скрывать этот факт потому, что абсолютно уверен в полнейшей невиновности Портера. Он может застрелить, если оскорбят его близких друзей; он может перегнать через границу стадо мустангов, если его попросит об этом человек, которому он верит, или если приятель оказался в беде и ему надо помочь, но он не способен на мелкую, трусливую подлость, на кражу в том Банке, куда его пригласили работать те люди, которых он глубоко, по-сыновьи уважал.

Сейчас против него снова начали копать тихие ревизорские мыши из Вашингтона.

Благородная задача сильных и добрых людей, истинно думающих о судьбах Штатов, заключается в том, думается мне, чтобы делать все для выявления и поддержки талантов. Лишь талант является тем, что может объединить наши Штаты, сделав их умнее, богаче, достойней. Только безответственные идиоты могут не замечать неординарное, а то и попросту пинать его ногами.

Именно поэтому, сэр, я прошу Вас прочитать малую часть написанного Портером и высказать свое отношение к дару (может, я ошибаюсь и никакого дара нет?) этого человека.

В случае, если Вам понравятся работы, пожалуйста, не говорите ему, что это я послал Вам подборку газет, — он болезненно честолюбив, видимо, как и все творческие люди.

Остаюсь к Вашим услугам,

Ли Холл, землевладелец и скотовод".

35

"Уважаемый мистер Портер!

Мне удалось ознакомиться с несколькими номерами газеты «Роллинг стоун».

Прежде чем я выскажу ряд суждений, хотел бы задать Вам два вопроса:

1. Действительно ли Вы один являлись автором всех материалов газеты, ее фельетонов, юморесок и корреспонденций, а также карикатур, опубликованных на ее страницах?

2. Соответствует ли действительности то, что Вы привлечены к уголовной ответственности по обвинению в растрате, будучи кассиром и счетоводом «Первого Национального банка» в Остине?

В ожидании Вашего ответа,

Фрэд. С. Джонстон.

Издатель и редактор «Хьюстон пост».

36

"Уважаемый мистер Джонстон!

1. Да, действительно, это я писал все те материалы, о которых Вы запрашивали меня в своем письме.

2. Я ни при каких обстоятельствах не был и не буду растратчиком или же вообще человеком, когда-либо преступившим или собирающимся преступить черту закона.

Билл Сидней Портер".

37

"Дорогой мистер Кинг!

Сердечно благодарен за все то, что было сделано! Думаю, в самом ближайшем будущем, после того, как будет вынесен обвинительный вердикт «Первому Национальному», после того, как процесс вскроет полнейшую некомпетентность его руководителей и покажет гражданам всю ту анархию, которая отличает стиль «работы» отцов предприятия, можно не сомневаться, что большинство вкладчиков перейдут к нам, что, собственно, и требовалось доказать.

Соблаговолите сообщить номер счета, куда следует прислать Ваши деньги по учету процентов с акций «Силвер филдз».

Искренне Ваш

Филипп Тимоти-Аустин, банкир и экономист".

38

"Уважаемый мистер Портер!

Ваш ответ вполне удовлетворил меня.

Ваша газета «Роллинг стоун», переставшая, к сожалению, выходить ввиду банкротства, представляется мне вполне профессиональной, правда, чересчур для столь маленького издания резкой и недипломатичной.

Что касается юморесок и странички «Планквильского патриота», что вел «полковник Аристотель Джордан», то это просто-напросто хорошо сделано.

Все это позволяет мне с чистым сердцем предложить Вам возглавить отдел юмора нашей «Хьюстон пост».

Что касается второго вопроса в моем прошлом письме, то, как я понял, Вы не считаете для себя возможным говорить об этом. Что ж, Ваше право. Я лишь намерен был предложить свои услуги в качестве человека, который заинтересован в том, чтобы талантливый журналист писал на свободе, а не в тюремной камере.

Мои условия: Вы переезжаете в Хьюстон. Я плачу Вам пятнадцать долларов в неделю. Если будете работать «с набором», на подъеме, я прибавлю Вам еще десять долларов; однако об этом можно будет говорить по прошествии месяца-двух.

В случае, если согласитесь с моим предложением, писать не надо — приезжайте.

Примите и пр.

Фрэд. С. Джонстон, издатель и редактор «Хьюстон пост».

39

"Уважаемый прокурор Кальберсон!

Это мое письмо не носит характер делового. Скорее оно продиктовано добрым отношением к провинциальному коллеге, и Ваше право не отвечать на него.

Как нам здесь, в министерстве юстиции, стало известно, Билл Сидней Портер, обвиненный в хищениях и халатности по делу «Первого Национального банка» Остина, покинул город, где ведется следствие, не поставив в известность об этом ни Ваш аппарат, ни секретарей Большого Жюри.

Не думаете ли Вы, что Портер намерен уйти от следствия и судебного разбирательства, и, таким образом, «похоронить» дело об анархии в Банке? (Как мне стало известно, Ревизионный отдел намерен инкриминировать ему растрату более чем пяти тысяч долларов, а это такое хищение, которое предполагает тюремное заключение сроком до десяти лет.) Я не смею приказывать Вам или настаивать на чем-либо. Просто как Ваш коллега я счел своим долгом поделиться соображениями, которые возникли у меня, как у человека, курирующего вопросы правопорядка в Техасе.

У меня на памяти два случая, когда бухгалтер (в первом эпизоде) и (во втором) вице-директор, обвиненные в растрате, скрылись из-под следствия на три года. Мы были вынуждены прекратить дело против Банка за отсутствием обвиняемых. Главный порок Банка — разгильдяйство, халатность, недостаточно строгое ведение дел, выдача ссуд без достаточных на то оснований — остался ненаказанным, а по прошествии трех лет и вице-директор (во втором эпизоде), и бухгалтер (в первом) вернулись в свой город и поселились в роскошных домах. Мы же были лишены возможности привлечь их к ответственности, ибо закон стоит на их стороне: «По прошествии трех лет виновные в растрате суммы, не превышающей десяти тысяч долларов, к уголовной ответственности не привлекаются и дела, возбужденные против них, прекращаются автоматически».

Несмотря на то, что вся пресса поднялась против двух этих расхитителей, несмотря на то, что, казалось, правда была на стороне возмущенных граждан, победила сухая буква закона.

Еще раз прошу Вас считать это письмо отнюдь не деловым.

Я полагаюсь на Ваши решения целиком и полностью — особенно после того, как Вы подписали постановление на возбуждение уголовного дела против Портера.

С искренним приветом

Даниэл Хьюдж, советник департамента по надзору".

40

"Мой дорогой Кинг!

Советник департамента по надзору Даниэл Хьюдж по-настоящему одаренный человек, о чем свидетельствует копия его письма прокурору Кальберсону по поводу «Первого Национального».

Он, конечно, сам не просил меня показать тебе его военную хитрость, но в глазах этого юридического змея я прочитал такую мольбу сделать это, особенно накануне предстоящих пертурбаций в его ведомстве, что посчитал целесообразным просить тебя просмотреть этот документ.

Поскольку ты вполне мог забыть существо дела, напомню, что речь идет о попытке Филиппа Тимоти-Аустина задавить «Первый Национальный» и сделаться монопольным банковским боссом в южном и северно-восточном регионах Техаса.

Поскольку его «Силвер филдз» приносит нам семь к одному, то, я полагаю, имеет смысл поддержать и Тимоти и ту его команду, которая надежно страхует законный успех его предприятий. Бесспорно, Даниэл Хьюдж может считаться украшением этой команды.

Его стратегический план заключается в том, чтобы подбросить людям из «Первого Национального» — через Кальберсона, который многим обязан одному из банковских президентов, — идею, смысл которой заключается в том, чтобы Портер (это кассир, мелкая сошка, он объект игры, через него можно бить самую структуру Банка) скрылся на три года, тогда, мол, дело само по себе заглохнет, имя Банка не будут трепать. (Тимоти загодя скупил ряд газет в Техасе, поставив во главе изданий надежных людей, внешне с ним никоим образом не связанных. Довольно сложной была его борьба против бойкой газетки «Роллинг стоун», но он смог и ее подвести к банкротству, сделавшись, таким образом, единственным человеком, контролирующим общественное мнение Остина.) В случае, если конечная задумка Тимоти-Аустина, аккуратно переданная им Хьюджу и столь умело разыгранная юридическим змеем, даст плоды, в случае, если «Первый Национальный» клюнет на это, техасская пресса начнет кампанию, которая заставит прежних хозяев города потесниться, сдать захваченные позиции, а потом и вовсе уйти из штата. Время романтики поры освоения Дикого Запада кончилось, честь и хвала тем, кто его завоевал, но настали новые времена, машинная техника и все такое прочее, следовательно, пришла пора смены караула. В большом, общегосударственном деле всегда надо уметь жертвовать малым, как это, впрочем, ни прискорбно для всех нас.

Прими мою дружбу, дорогой Кинг, твой Камингс".

41

"Дорогой Ли!

Хочу поделиться с тобою новостью: я житель Хьюстона! Но и это не все: ты имеешь теперь дело с шефом отдела юмора газеты «Хьюстон пост»!

Главный редактор где-то нашел подборку моих «Роллинг стоун», прочитал и пригласил перебираться к нему. После первых десяти дней работы он отдал в мое бесконтрольное ведение рубрику «Городские истории», предупредив заранее (будто знает меня много лет, особенно мою тягу задирать только тех, кто сильнее меня), что в Хьюстоне есть двенадцать семей, к которым примыкает еще семь фамилий, их травить нельзя ни в коем случае, а уж если припрет, то лишь после консультации с ним и с теми его друзьями, которые понимают толк в политической борьбе, то есть в Оптовой Торговле Протухшими Овощами.

Я теперь начал спать без кошмарных сновидений. Тот ужас, что случился в Остине, как-то стирается в памяти. Люди быстро забывают плохое, нам свойственна вера в лучшее, этим и живо человечество, хотя историки делают все, чтобы мы, обитатели планеты Земля, лучше всего знали именно про войны, моры, страшные годы тирании. Им, мне кажется, мало платят, если они пишут о прекрасной поре Возрождения, или о нашей революции, борьбе за независимость, или о французских просветителях. Со свойственной старым бабкам тягой к сплетням они умудряются выискивать самые черные пятна даже в солнечных пиках истории, они идут в своих посылах не от того, что именно в недрах Святой Инквизиции, которая на словах радела об устоях веры христовой, а на деле сражалась против всего нового, чистого, зародилась философия свободы. Лишь только начав писать о европейском Ренессансе, самое большое внимание историки обращают на то, как слепые владыки и догматики-попы готовят свое кровавое пиршество, когда к столу подают рагу из Разума, Мозги под майонезом, Вырезку из Честности и Компот из свежей Крови. (Хотя, допускаю я, историки, сосредоточивая наше внимание на ужасе истории, пытаются предостеречь человечество от повторения кошмаров, но разве такое возможно? Может быть, лучше побольше и покрасочнее рассказывать о том, как прекрасны были дни мира в Элладе и сколь поразителен талант Сервантеса?) Борение Инквизиции и Возрождения — вечная тема, присущая, кстати говоря, и нашему времени, каждому городу, какое там, каждому дому. Мы в редакции получили более ста писем от возмущенных жителей Хьюстона, которые требуют применить санкции против "потерявших стыд и совесть девок, позволивших себе сменить юбки на шаровары и взгромоздившихся на так называемый велосипед".

Меня пучит от ярости, когда я читаю письма этих благонамеренных идиотов, более всего радеющих о традициях и внешнем приличии, понимая, что, напечатай я резкий фельетон против них, гневу их не будет предела, упадет подписка и мой благодетель вышвырнет меня на улицу.

Я теперь довольно часто захожу в салуны, кафе и бары, где здешние жители перехватывают «горячую собачку» в короткое время ленча, выпивают стакан молока и непременно пролистывают нашу газету. Я захожу туда не без умысла, мне очень важно послушать, что говорят про те материалы, которые я пишу, улыбаются ли им, спорят о них, или же, промахнув те страницы, где перепечатаны данные биржи, остальные бросают под стол после того, как уплатят бармену пятнадцать центов за еду и питье.

Должен тебе сказать, что это очень интересное занятие. Чего я не наслышался о своей работе за эти недели! Один сказал: «сентиментальные побасенки стала печатать наша газета», другой заметил, что «эти мелодрамы мне не по сердцу, никакой правдивости», третий, обливши клетчатый жилет теплым молоком, произнес целую тираду про то, что «время дешевых анекдотов времен покорения Америки ушло в прошлое, жаль, что газета так низко пала», четвертый похвалил то из написанного мною, что мне самому совершенно не нравится, и я лишний раз убедился, что газетчик не имеет права судить свою работу, как, видимо, и художник, и писатель, и музыкант, — лишь зрители, читатели и слушатели вправе выносить окончательное решение, которое не подлежит обжалованию критики.

Наша редакция довольно шумная, в большой комнате стоит двенадцать столов, на каждом телефон, а у репортеров скандальной хроники три аппарата, которые беспрерывно трезвонят. Шум, гомон, стрекот пишущих машинок — все это радует мое сердце, хоть утомляет голову, и я ухожу работать в маленькую комнатку обозревателя, занимающегося вопросами науки, школы и медицины. Печатается он мало, а думает и читает (что, конечно же, одно и то же) довольно много. Он как-то сказал мне, что Шекспир не что иное, как современный нам толкователь Плутарха, только в отличие от историка он брал частное и исследовал эту малость в ее вечном смысле, в философской сущности, в пересечении незримых нитей закономерного и случайного. Я тугодум, как тебе известно, и не умею сразу понять то, что мне говорят, все надо переварить наедине с самим собою; так случилось и на этот раз. Действительно, подумал я, каждое явление, любой человек, особенно если он есть персонаж истории и память о нем не затерялась в пыли столетий, может быть оценен совершенно по-разному. Плутарх по-своему объяснял, отчего Кориолан изменил Риму, тщательно изучал обстоятельства, предшествовавшие его поступку, и причины, к нему приведшие, а Шекспир просто-напросто сострадал личности Кориолана, разыгрывал свое действо, вдыхал свою плоть в его тлен. Видимо, высший смысл литературы в том и заключен, чтобы увидеть правду образа, поверить в нее и восстановить свою правду. А уж насколько твоя правда угодна людям, скажут они сами: если будут тебя читать, искать твои книги, передавать их из рук в руки, значит, ты почувствовал правду, а если нет — значит, мимо, значит, не понял, не дотянулся. Вообще, писать об исторических персонажах крайне сложно. Согласись, сейчас можно подобрать исчерпывающе полное описание событий французской революции или нашей гражданской войны. Однако что такое событие? Это есть расположение войск накануне сражения, точные данные о том, где и какие полки Гранта стояли в ночь перед битвой, однако же кто может рассказать, что ел накануне этой столь важной для нашей истории битвы генерал Ли? Что пил? О чем говорил с друзьями? Какие-то обрывки правды могут дойти до нас, но они будут, понятное дело, тенденциозными: те, которых генерал любил и отмечал, станут говорить о нем с любовью, те, которым доставалось, выльют на него ушат грязи. Пойди-ка, отыщи золотую середину! И — главное: о чем он думал? Кто сможет сказать об этом? Да и потом, разве мысль бывает когда-нибудь однолинейной? А мысль талантливого человека — это вообще смесь образов, слов, видений. Необходимо прозрение, какое-то таинственное чувствование исторической (то есть людской) правды, — только тогда можно написать то, что будет помогать нашим детям жить на этой суровой земле.

Ту свою «грустную исповедь о марионетках» я, следуя твоему совету, не напечатал в «Роллинг стоун», но думаю попробовать ее обкатать здесь, в Хьюстоне, интересно будет посмотреть, как прореагируют здешние обыватели.

Дорогой Ли, я был бы счастлив получить от тебя письмо.

Любящий тебя

Билл С. Портер".

42

"Дорогая мамочка!

Мы устроились вполне сносно: комната, где мы спим, довольно большая, так что Маргарет имеет свой уголок, выгороженный ширмой. Билл работает по ночам, поэтому мы не мешаем ему. Ему прибавили заработок, и мы теперь имеем сто долларов в месяц, совсем как в Остине.

Билл купил себе в лавке подержанных вещей: английский клетчатый костюм и желтые лайковые перчатки, потому что здесь очень следят за тем, как одеваются служащие.

Я приискиваю заказы на рукоделие, думаю, мои занавеси вполне можно будет выгодно продавать, это даст нам еще не менее тридцати долларов в месяц, но я пока не говорю об этом Биллу, чтобы не ранить его самолюбие, ибо работающая жена при муже, который не прикован к постели, конечно, позорно, и я вполне его понимаю.

Напиши мне, как развиваются дела у следователя? Есть ли надежда, что процесса не будет?

Очень тебя прошу, держи эту мою просьбу в секрете ото всех. Ты же достаточно хорошо знаешь Билла, он может перенести все, что угодно, но только не сострадательную зависимость. Порою я поражаюсь ему: другой бы на его месте заплакал, заболел, впал в прострацию, запил, наконец, но он абсолютно ровен, и мне делается страшно: не сокрыто ли в нем страшное равнодушие? Не бездушный ли он, холодный эгоист?! Нет, нет, я люблю его! Он прекрасный отец, я таких других не видела, просто, видимо, в нем нет того, что присуще нам, женщинам, нет воображения, которое не дает спать ночами, нет предчувствий, которые изматывают душу и делают сердце кровоточащим комочком. Я верю, Билл станет прекрасным юмористическим журналистом, еще больше я верю в то, что он сделается одним из лучших карикатуристов Техаса, но, когда он начинает рассказывать мне безысходные, грустные истории про ковбоев, которые кончаются смертью лучших или еще какой трагедией, мне делается горько жить на свете. Я осторожно сказала ему об этом; он пожал плечами: «Ты хочешь толкнуть меня на стезю лжи?» Что мне ему было ответить?

Дорогая мамочка, было бы замечательно, пришли ты мне набор новых спиц, выпущенный сейчас в Нью-Йорке, они так же хороши, как заграничные, а ведь все, что делают в Европе, несравнимо надежнее и красивей наших товаров! Стоимость этого набора одиннадцать долларов сорок три цента. Если я найду хорошую клиентуру, эти спицы (в каталоге их номер или 88-2, или, наоборот, 2-88) помогут мне в приработке. Только, пожалуйста, ни в коем случае не говори про это Биллу, ты же знаешь его щепетильность и болезненную гордость.

И еще, дорогая мамочка! Когда Билл опубликует свои юморески и получит за них двадцать-тридцать долларов, я тебе сразу же верну деньги, но сейчас ты бы очень выручила меня, ссудив пятнадцатью долларами, чтобы я смогла устроить ужин для коллег Билла по редакции, это для него крайне важно. Он говорит им, что ходит на ленч домой, и отказывается посещать вместе с ними бар, но домой-то он не приходит, а сидит в дешевом кафе, попивая сырую воду. Я узнала об этом совершенно случайно от стенографистки редакции мисс Пичес.