ЗАЛ «ЯМАТО-ОТЕЛЯ»

УТРО

— Следовательно, — заканчивает Петров, — мы вновь выдвигаем только одно требование: незамедлительная эвакуация японских оккупационных войск из Приморья. Это справедливое требование, и мы уверены в том, что оно будет удовлетворено.

Глава японской делегации, протирая очки, говорит:

— Перед тем как мы выдвинем наши окончательные требования, нам бы хотелось урегулировать вопрос о японских солдатах, жертвах последних лет, похороненных на территории Дальнего Востока. Нам кажется, что следовало бы найти удобную для вас форму не только решить вопрос о материальных компенсациях, но и о моральных. В данном случае мы имеем в виду официальное соболезнование — словом, частности мы готовы обсудить вместе с вами, если вы согласитесь, а вы не можете не согласиться с нашим изначальным предложением, потому что оно законно и отвечает всем нормам человеческой морали.

Блюхер сжимает кулаки и начинает вертеть головой — первый признак гнева.

— На войне как на войне, — говорит он. — Не мы пришли на вашу территорию, а вы явились на нашу. Вас никто сюда не звал. Следовательно, ни о какой компенсации, ни материальной, ни тем более моральной, не может быть и речи. Мы приехали к вам, движимые лишь одним желанием: вести переговоры. Мы отвергаем диктат как метод.

Блюхер садится на свое место, по-прежнему покашливая от волнения. Молодые секретари японской делегации склоняются над головами советников, сидящих за стульями главы делегации и его заместителей. Глава делегации — генерал Мацушима — обменивается тихими, улыбчивыми фразами с заместителем. Советники шепчут свои мнения заместителям, те пишут иероглифы синей тушью и передают листочки генералу. Он просматривает их и поднимается.

— Прежде чем мы возьмем перерыв для информирования высокого императорского правительства о позиции, занятой вашей делегацией, нам хотелось бы познакомить руководителя нашей военной делегации генерала Танака с господином военным советником Блюхером и выделить военные переговоры в особую сферу работы нашей конференции.

Генерал Танака кланяется Блюхеру. Блюхер кланяется генералу. Какое-то время они рассматривают друг друга, а за ними в это время пристально наблюдают и японцы и наши.

— Высокая Дайренская конференция объявляет перерыв на три недели! — возглашает секретарь японской делегации.

Петров спрашивает:

— Разве нельзя провести консультацию с правительством в более короткий срок, господин председатель?

— Сейчас неспокоен океан, — отвечает Мацушима, — поэтому мы берем некоторое упреждение.

— Дипломат употребляет военный термин, — громко говорит Петрову Василий Константинович, — упреждение берут, когда готовят сильный залп.

Японец режет Блюхера взглядом и отвечает:

— Уступая просьбе уважаемой русской делегации, переговоры прерываются на две недели и пять дней.

ПОЗДНИЙ ВЕЧЕР

НОМЕР БЛЮХЕРА

Мархлевский, наблюдатель из РСФСР, сидит за круглым столом. Перед ним роскошный стол, сервированный с огромным вкусом. Хрусталь, фарфор, огромное количество вилок, вилочек, ножей, ножниц и ножичков, всяких диковинных пилок и прочих инструментов, которые Василию Константиновичу кажутся хирургическими.

— Смотрите, — учит Мархлевский, — вилку надо брать легко, кистью. Это искусство — красиво держаться за столом. Ну-ка, повторите.

Блюхер повторяет хитрые жесты, которые так лихо выполняет Юлиан Мархлевский.

— Вы прекрасный ученик. Не жмите на вилку, не жмите. Тарелка не враг, она ваш союзник. А если вы будете налегать на нее всем вашим весом, она расколется. Вот так, уже лучше. И будьте непосредственны. Держите себя проще.

Блюхер работает ножом и вилкой легко, изящно. Мархлевский удивленно разглядывает его.

— Ну а как вы очистите яблоко?

Блюхер достает с блюда яблоко, берет фруктовый ножик, чистит яблоко между делом, не глядя на руки, а рассматривая картину на стене.

— Прекрасно! Теперь налейте вина даме слева. Нет, нет, обязательно правой рукой. Согните ее в локте. Молодчина. Теперь все сначала. Итак, прошу!

Блюхер повторяет следом за Мархлевским.

— Хорошо. Молодец. А теперь давайте продумаем план ваших переговоров с Танака. Вы, наверное, знаете, что он такой же дипломат, как я танцор. Этот человек говорит по-русски чище меня. Он один из ведущих разведчиков, специалист по России.

НОЧЬ

НОМЕР БЛЮХЕРА

Дверь, выкрашенная краской слонового цвета, открывается бесшумно. В номер Василия Константиновича входят три человека. Двое замирают у дверей, а третий по-кошачьи тихо проходит к широченной кровати, на которой разметался во сне Блюхер, садится на краешек и осторожно включает ночник. Блюхер от света вздрагивает. Открывает глаза, видит троих в комнате, лезет под подушку — к пистолету. Там уже пусто, потому что человек за мгновение перед этим пистолет Василия Константиновича сунул себе в карман.

— Здравствуйте, Блюхер, — говорит человек очень усталым голосом. — Ваше разведуправление не показывало мою фотокарточку перед тем, как вы сюда отправились? Нет? Понятно. Они не предполагали, что я сам буду заниматься вами. Я — Ицувамо, начальник разведслужбы империи. Очень приятно с вами познакомиться.

— По какому праву вы влезли в мой номер?

— Зачем вы кричите, Василий Константинович? Я не собираюсь вас убивать или обворовывать. Я пришел засвидетельствовать свое почтение и тут же откланяюсь, если вы, конечно, не попросите меня остаться. Блюхер садится в постели, подоткнув под себя подушку.

— Сколько? — спрашивает он.

— Что, что?

— Сколько, спрашиваю, будете предлагать?

— Я не в лавке, и вы не мелкий торговец. Я не буду вам предлагать ни иен, ни долларов. Не считайте людей вокруг себя глупее вас. Это совет человека, который относится к вам доброжелательно. Я обращусь к вам с просьбой, предложив вам взамен нашу незримую помощь. Вы даже ничего о ней и знать не будете. Не отказывайтесь от нашей помощи, не советую.

— Не вертите, не вертите, давайте скорее кончать все это. Какая просьба?

— Мне не нужны данные о численности ваших дивизий, полков и рот, я знаю это лучше, чем вы. Мне не нужен ваш план Забайкальского укрепрайона. Я знаю все, что происходит у вас в штабе, Василий Константинович. Так вот: когда вас, военного советника, спросит руководство, которое получит наш меморандум с требованиями, пока вам неизвестными, вы должны будете сказать всю правду вашему уважаемому руководству.

— О чем?

— О том, что воевать вам примерно еще года два будет не под силу. Это же, кстати, именно та точка зрения, которую вы недавно высказывали на заседании Совета Министров в Чите. Грубо говоря: посоветуйте своему правительству принять наш меморандум.

— А меморандум ваш будет каков?

— Хочется узнать?

— Очень.

— Закурите?

— Здоровье берегу.

— Разумно.

— Так требования-то каковы? Что вы от нашей делегации потребуете?

— Услуга за услугу, Василий Константинович.

— Э, нет, господин хороший. Я в невыгодном положении. Вы всегда скажете в случае чего, что я достал текст японских требований неофициальным путем и все это ложь, а русские ведут себя провокационно, чтобы сорвать переговоры. Разве нет? Именно так и поступите.

— Зачем вы плохо обо мне думаете, Василий Константинович! Разведчики — обязательные люди.

— Шрамик у вас на роже не от битья?

— Ага… Били… — быстро кивает головой начальник имперской разведки Ицувамо. — По роже. Любит русский народ изящными намеками изъясняться, мочи нет.

— Смешно подметили. А за что лупили?

— За что? — переспрашивает Ицувамо. — За то, что желтый. Я, изволите ли видеть, в течение десяти лет был няней в доме у одного просвещенного российского интеллигента, который сейчас очень знаменит во Владивостоке и поддерживается нами. Так вот от него. За плохую стирку носовых платков для дочки.

Блюхер и начальник имперской разведки молча смотрят друг на друга.

— Крепко нас не любите? — спрашивает Блюхер.

— Вы имеете в виду красных или вообще нацию?

— Так ведь теперь вся нация красная, как ни крути.

— Оттенки пока сохраняются.

— Скоро сойдут.

— Постараемся задержать процесс. Так как же — дружба?

— Не выйдет, няня, — улыбается Блюхер. — Хорошо, что про шрамик свой вовремя рассказал, а то я тебя хотел звездануть промеж глаз. У меня кулак-то, видишь? Потрогай, потрогай, не бойся, чудак.

— Да я вижу. Кулачок весьма тяжел. Всего хорошего, Василий Константинович.

— Пока, — отвечает Блюхер и снова ложится, укрывшись с подбородком. — Спокойной ночи, нянечка. Пистолетик только мой верни, а то воровство это, не солидно.

Ицувамо достает из кармана пистолет, протягивает его Блюхеру.

— Положи на столик, — говорит Василий Константинович и сонно зевает.

Японец кланяется Блюхеру и идет к двери.

— Мне жаль вас, — говорит он, задержавшись. — Вы уже погибли, потому что говорили со мной. А это вам всегда могут поставить в вину. И я эту нашу беседу подтвержу. В том случае, конечно, если вы вдруг не захотите вновь встретиться со мной. Вы приятны мне, Блюхер. Вы — поверьте, — людям моей профессии нельзя ошибаться в диагнозах — станете великим человеком. Но чем больше величие, тем страшнее падение. До свидания. Примите мои извинения.

Трое исчезают, словно и не было их. Свет за собой выключили и дверь замкнули.

ВЛАДИВОСТОКСКИЙ ИППОДРОМ

Прекрасны дни приморской осени. Солнце не жарит; воздух густой — резать можно, светлый, пляжи усыпаны телами купающихся, порыжелая тайга по склонам сопок высветлена и кажется звонкой и гулкой.

Трибуны ипподрома в эти дни забиты до отказа.

— Вы чувствуете вокруг нечто толстовское? — спросил Фривейский Исаева. — Бега, Каренина, детские проблемы человеческой верности и родительских привязанностей. Как все это давно было, господи…

Они сидели в ложе возле правительственной трибуны. Спиридон Дионисьевич, как доверительно объяснил Фривейский, сейчас за городом — подписывает контракт с фирмой «Унси» по вывозу древесины из бухты Ольги для спичечных фабрик Японии. Николай Дионисьевич с Ванюшиным приглашены купцом первой гильдии Бриннером на яхту «Светлана». Бриннер сегодня празднует день рождения своего младшего сына Юлия. Сероглазый крутолобый красавец-мальчик — любимец самого богатого человека Приморья. Там же, у Бриннеров, американский консул, от которого ни на шаг не отходит французский атташе. По-видимому, генерал Тачибана поручил ему наблюдать за американцем — не договорился бы о чем с Меркуловым-младшим.

Фривейского узнавали. Военные козыряли ему, штатские, еще издали содрав котелок, почтительно торопились пожать руку личному секретарю премьера.

— Объявляю второй заезд, — прокричал в громадный мегафон ведущий. — Вместо Смарагда, объявленного в программе, пойдет Изидра под управлением жокея Рооша.

— Изидра ничего, — прилаживая бинокль, сказал Фривейский, — пожалуй, я буду ставить на нее.

— Не советую.

— Отчего?

— Она стоит в первой четверти.

— Откуда такие сведения?

— Слишком резва. Молодость я ценю в женщинах, в лошадях мне ближе опытность.

— Ах вы, повеса, — улыбнулся Фривейский, не отрываясь от бинокля. — Но какие стати, послушайте! Нет, нет, я играю Изидру.

— Пари?

— Зря вы… Имейте в виду — выиграю.

— Может быть. И тем не менее. Я сегодня буду три раза играть на пари и четыре раза на тотализаторе.

— Отчего такая странная цифра?

— В сумме получается семь, а семерка похожа на лебедя.

— Исаев, вы пишете стихи?

— Не вгоняйте меня в краску.

— Сколько ставите против меня?

— Десять долларов.

— Не сходите с ума. Пять — от силы. Мне жаль вас. На кого вы?

— Я сыграю на Савредону.

— Господа, — обратился Фривейский к двум генералам из генштаба, сидевшим рядом, — прошу вас быть свидетелями того, как я отговаривал Исаева от пари.

Фривейский отошел к окошкам тотализатора и поставил деньги на свою лошадь. Исаев видел, как крепко были зажаты билеты в маленькой и потной руке секретаря правительства. Не жарко, а у него все одно испаринка на висках проступила. Это значит — волнуется Фривейский. А как же ему не волноваться? Он не купец, у него доходы только от кабинетной работы.

Прозвучал колокол. Кони приняли старт. Ипподром сначала исподволь, сдержанно, а потом все ровней и ровней начал шуметь — поддерживали фаворитов: каждый своего. Лица некоторых зрителей застыли, другие враз употели до серебряной испарины на лбу, третьи орут что есть мочи. Исаев аж на стул вскочил, вопит, руками над головой машет; Фривейский, наоборот, вдавился в свое кресло, сжался комочком.

Казалось, что лошади еле-еле бегут — так обманчиво видится с трибуны все происходящее на гаревой дорожке. И то, что жокеи стегают по крупам взмокших лошадей, и то, что коляски их раскачивает из стороны в сторону, словно челноки на волне — так стремительна скорость, набранная, за три первые четверти круга, и то, что они гортанно кричат на лошадей злыми голосами, — все это кажется декоративным, как и средневековые наряды наездников.

Первой пришла Изидра. Фривейский вытер лицо тугим платком голландского полотна.

— Ну-с, — сказал он тонким голосом, — денежки просим на ладошку!

— Алчны вы.

— Ух, алчен! — хохотнул Фривейский. — Господа, извольте засвидетельствовать от сплетен — я предупреждал Исаева и отговаривал от пари.

Генералы завистливо смотрели на Фривейского, который всеми силами старался скрыть радость. Но она прет из него: деньги, выигранные на бегах, — особые деньги, они будто сухое шампанское — легки, игристы, хмельны.

— Послушайте, Макс, — впервые за все время знакомства назвал его Фривейский по имени, — а вы, оказывается, игрок?!

— Вы близки к истине, — усмешливо ответил Исаев.

— Ну, продолжим наши игры?

— Я ставлю на Реганду-вторую.

— Это кляча. Снова проиграете.

— Пари! — предложил Исаев.

В это время к Фривейскому подбежал толстенький мальчик в гольфах — пальцы потные с обгрызенными розовыми ногтями в дешевых перстнях. Мальчик трется возле конюшен, продает фаворита. Аполлинэр говорил, что мальчик порой уносит по тысяче и больше. Наклонившись к Фривейскому, мальчик что-то быстро прошептал тому на ухо.

— Да? — переспросил Фривейский. — Точно?

Мальчик шепнул что-то еще, быстрое, и убежал к кассам тотализатора. Фривейский, побледнев, достал из кармана толстую пачку ассигнаций и заторопился следом.

— Фаворита получил, — услыхал Исаев презрительный шепот генералов у себя за спиной.

Фривейский вернулся быстро и сел на краешек стула.

— Так как же быть с пари? — спросил Исаев. — Или бойтесь?

— Мне неловко обыгрывать вас. Но вообще стоит проучить за дерзость: в другой раз не будете своевольничать; на ипподроме меня следует слушаться. Тысячу долларов в пари берете? И ни центом меньше.

Генералы почтительно рассмеялись. Исаев молчал.

— То-то… Испугались, Макс?

— Отчего! Нет. Пари принято, Алекс.

Исаев поднялся и, чувствуя спиной, как трое смотрят на него, пошел к тотализатору и поставил на Реганду.

— Она ж ни разу не приходила, — сказала тихонько кассирша, — да и жокей был в запое. Смотрите, молодой человек, может, не стоит…

Она два раза видела, эта кассирша, как мальчики, проиграв деньги, занятые у маньчжурских гангстеров, дававших в рост, стрелялись здесь, прямо на трибунах. Люди продолжали ставить на лошадей, они даже не замечали самоубийц… А те, у кого уже было все решено, лежали в пыли и оловянно смотрели на подметки тех, кто вытягивался и дрожал на мысочках, замерев в последнее мгновение перед финишем.

На первой четверти, всего через восемь секунд после старта, Реганда, выступавшая под управлением жокея Аполлинэра, сбоила. Лошадь повело в сторону, она стала на дыбы, и жокей с трудом удержался в коляске.

«Ничего, — подумал Исаев. — Ничего. Проиграв тысячу, я приобрету, Фривейского. Где только тысячу достать? У меня-то двести… Мальчик, который шепнул Фривейскому имя фаворита, конечно, ничего про сон Аполлинэра не знает, да и я сам не до конца понял: был ли это действительно сон или жокей давал мне понять, на кого ставить. Ничего, проиграть Фривейскому сейчас — это значит выиграть его чуть позже. Он труслив, потому что за ним нечисто, и он все время в страхе. Выиграв у меня такие большие деньги, он будет чувствовать себя обязанным мне, он станет побаиваться меня, он поймет, что я озлобился, он станет умасливать меня. Люди с проколом в биографии стараются всех своих врагов сделать друзьями. Поэтому-то они и погибают в конце концов… Что и говорить, выигрыш Аполлинэра мне был бы сейчас более кстати, тогда б я очень быстро все решил с Фривейским… Что ж… Терпение… Посмотрим, как будет дальше… Во всяком случае, я играю беспроигрышную партию: придет ли первым фаворит или моя Реганда — он уже в контакте со мной, он уже мой „приятель“. В крайнем случае с проигрышем выручит Чен…»

— Ну же! — кричал Аполлинэр и хлестал лошадь по крупу. — Ну! Ну!

Остальные лошади ушли вперед, раскачиваются перед глазами спокойно, медленно. И в этом размеренном раскачивании — обреченность, которая обычно сопутствует поражению в заезде. Надо это спокойствие и размеренность поломать. Он знает, надо дать волю инстинктам, сейчас надо смотреть на мир, и на гаревую дорожку, и на круп лошади, и на тех, кто впереди, красными глазами. И дышать надо с хрипом и присвистом — как зверь на бегу.

И вот метр за метром, секунда за секундой начинает совершаться невозможное. Аполлинэр нагоняет остальных лошадей, которые пока идут кучей без фаворита. Аполлинэр обходит всех по крайней дорожке, приближается к финишу первым.

Рев на ипподроме сменился тишиной. Только слышно об землю копыта: цок-цок, цок-цок…

Дзеньк! — колокол бьет у финиша.

Рев на ипподроме возник сразу, словно все раньше замолкли на одно мгновенье, задержав в себе крик по сигналу невидимой дирижерской палочки.

— У-а-а! А-а-ау! — ревел ипподром, и у всех на лицах было изумление и даже какая-то радость. Люди были свидетелями чуда. Такого не бывало ни разу, чтобы сбоившая лошадь, никогда не считавшаяся фаворитом, могла обойти всех по самому краю и снять громадный выигрыш. Слава богу, что никто не ставил на нее, а то сразу миллионером стал бы такой человек. Это разве и успокаивает людей: проиграл — зато и все остальные тоже проиграли. Нет более ненавидимого человека на ипподроме, как счастливчик, снявший крупный куш. Даже подлипалы, которые моментально окружают его, даже они, угодливо глядя ему в лицо, ожидая кутежа, будут ненавидеть его, не говоря уже о тех, кто горд и горе привык ни с кем не делить.

Исаев осторожно потер переносье большим пальцем левой руки и посмотрел на Фривейского. Тот был желт, как высушенный лимон. Что может сделать мгновенье с человеком?! Под глазами у него залегли кругляши черного цвета. Глаза запали, а руки, лежащие на коленях без сил, казались ссохшимися, старческими.

Генералы переглянулись, затаив радость: крупный проигрыш соседа здесь, на бегах, так же приятен, как ненавистен его выигрыш.

Фривейский взял котелок и сказал глухо:

— Честь имею, господин Исаев. У меня заболела голова, пойду отлеживаться, темечко напекло.

Он поднялся, чтобы уйти, и столкнулся лицом к лицу с генералами. А они ждут. Это разве не понятно, чего они ждут? Они его унижения ждут, вот что они больше всего хотят видеть. Это главное зрелище — в перерыве между бегами.

— В данный момент я стеснен в средствах и просил бы вас отсрочить платеж моего долга, Максим…

Исаев уперся в него стальными своими глазами и, вместо того чтобы, как ожидал Фривейский, ответить «что вы, что вы», деловито поинтересовался:

— На сколько?

«Боже ты мой, какая гнуснейшая история! Завтра же разойдется слушок по армии, эти вороны непременно разнесут».

— Я просил бы вас перенести это на завтра.

— Ну и прекрасно, Алекс. А то оставайтесь? Может, еще какие веселые истории случатся?

— Голова, — ответил Фривейский. — У меня бывают страшные мигрени. Благодарю вас, всего хорошего, господа.

Один из генералов пошутил:

— Стреляться пошел.

После следующего заезда Исаев, получив громадный выигрыш, укатил с генералами на автомобиле в «Версаль» и задал там такой ужин, о котором немедленно заговорили в городе.

КВАРТИРА ФРИВЕЙСКОГО

Фривейский сидел за круглым столом в маленькой гостиной и тупо смотрел в одну точку перед собой. Жидкие волосы прилипли к мокрому лбу, а голова у него все время делала чуть заметные движения из стороны в сторону, словно детская игрушка с пружинкой вместо шеи.

Когда в передней зазвенел тоненький электрический звонок, Фривейский, вздрогнув, поднялся из-за стола, суетливо причесал волосы, нетвердо подошел к двери и хрипло спросил:

— Кто?

— Я, — ответил Исаев.

Фривейский несколько мгновений медлил, а потом открыл дверь и замер на пороге. Исаев сразу понял, что секретарь правительства пьян. Он отодвинул его плечом, закрыл за собой дверь и прошел в комнаты — без приглашения.

— Алекс, — начал сыпать Исаев пьяной скороговоркой, — зря вы на меня сердитесь. Я могу обидеться. И стану болтуном и сплетником, начну болтать, что помощник Меркулова — уголовный преступник и растратчик, из-под суда удрал. Нет?

— Макс! — выбросил руку, словно защищаясь, Фривейский.

— Что?

— Макс…

— Э, ерунда, вы реагируете на сплетни, будто я говорю правду. У вас нет соды? Мучает изжога, сил нет. Почему вы не подходили к телефону? Мы прекрасно проводим время. Вчера в «Цыпочке» давали потроха под белым вином, господи, какая прелесть! Я к вам на минуту, Алекс, я вам подвез денег — вернете их мне на людях, сейчас поедем к цыганам. Машенька-волшебница поет — холодом морозит, глаза-жуки, чудо-девка… Как раз тысячу долларов я привез, чтобы слухи не ползли.

Максим Максимович достал из заднего кармана брюк пачку зелененьких бумажек — завитой Вашингтон смотрит сухо и непреклонно, на губах презрительная усмешка.

— Ах, доллары, доллары, хорошая валюта, где угодно ходит, не то что наша российская дребедень. Вот, пожалуйста, здесь тысяча, а могу одолжить столько же, я в выигрыше. Одна просьба, — болтал Исаев, подталкивая деньги растерянному Фривейскому, — я тут слыхал, что доблестные жандармы собираются выпустить целехонькими с нашей земли тех подпольщиков-большевиков, которые попали нам в руки после блистательной операции Гиацинтова, когда он взял Васильева и многих других. Так вот, я достаточно воевал с красными, и, если мою кровь решат разменивать на либеральные жесты, я стану принимать свои меры. Мне, как патриоту и газетчику, необходим открытый, беспощадный суд над арестованными большевиками. Пусть они предстанут перед судом, пусть будет процесс. Если этого не произойдет, если ваш шеф решит играть в либерального дедушку, я буду жаловаться в Берлин, моим друзьям из Высшего монархического совета.

— Чего вы, собственно, хотите? — тихо спросил Фривейский. — Я как-то понять ничего не могу.

— Хитрите, Алекс, хитрите.

— Давайте отнесем этот разговор на завтра.

— Нет, зачем же? Мы сегодня должны все обрешить, Алекс. Я не шантажист какой, у меня душа нараспашку, вы меня знаете. Будь я продажным гадом, стал бы вас прижимать: мол, устрой мне хороший заказ, не то затребую из Верхнеудинска твое дело…

— Перестаньте! Мне гадостно слушать эти сплетни, распускаемые негодяями…

— А мне как противно их слышать! Но ведь то, что противно нам с вами, — интересно быдлу. Особенно если документы подложить. Да что это я, собственно, несу ахинею, пьян, пьян, стыд.

— Никак не пойму, что вам от меня надо, Макс?

— А ничего. Дружбы. Только лишь.

— Вы дьявол.