КВЖД

ПОЕЗД ДАЙРЕН — ЧИТА

Раскачиваясь на ходу, несся состав по желтой ночной равнине. Голая, как блюдце, земля лежала вокруг. Только иногда серую жижу ночи прорежет черная тень дерева — с расплющенной кроной, изогнутая, сучкастая, словно злая колдунья в детских рисунках, и снова непроглядность окрест и безлюдье.

Блюхер стоял у окна и смотрел на проносящуюся мимо однообразную и унылую землю, мурлыкал тихую песню и внимательно слушал, что выбивало на стыках. Это у него было с детства: он всегда напряженно прислушивался к бормотанию колес на стыках. Вдруг услыхал глухой взрыв. Потянуло паленым.

Блюхер, не оборачиваясь, спросил:

— Что там такое?

— Непонятно, товарищ министр.

— Останавливаемся, — сказал Блюхер. — Посмотрите по расписанию, какая станция, да, пожалуй, поужинаем и спать.

— Товарищ министр, — ответили ему из темноты купе, — тут никакой станции по расписанию не предусмотрено.

Блюхер рванул на себя стекло. Заскрипев, оно подалось, опустилось вниз — будто ухнуло в прорубь. Главком высунулся по пояс и увидел далеко впереди два красных глаза: это уходил поезд к Чите. А их классный вагон, повизгивая колесами по белым, заиндевелым рельсам, медленно катился под гору. Потом остановился. Стало тихо-тихо — и в вагоне, и вокруг него. Только ветер налетал порывами — свистнет, покружит и ляжет на землю, будто котенок, который играет сам с собой

— Сколько у нас патронов? — спросил Блюхер.

— К пулемету три ленты.

— Все?

— И еще по барабану к револьверам.

— Не густо.

— Так ведь охранная грамота от японцев…

Блюхер оглянулся. Всего с ним ехало пять человек: проводники, порученец и два охранника, присланные из Читы с вагоном.

— Дрянь дело, — сказал Василий Константинович. — Лампы потушите.

Лампы, захлопав синими язычками, потухли. Стало непроглядно темно.

— Хорошо, луны нет, — сказал Блюхер, — а то мы просто как мишень.

Он набросил пальто и, открыв дверь вагона, спрыгнул на промерзшую землю. Низкие облака неслись над землей — клочковато и зримо. Далеко на юге, там, где поднялась луна, тускло белело, словно за облаками был спрятан фонарь с плохим фитилем.

Блюхер обошел вагон. Вторая колея уходила вдаль двумя белыми паутинками.

— Ну-ка, расписание поглядите, — попросил Блюхер, — когда встречный поезд должен идти?

— Через полтора часа.

— Полтора, говорите? Тогда еще, может, выцарапаемся. Давайте с пулеметами вниз, займем круговую оборону. Папки с документами положите рядом с керосином: если белых будет много и долго не удержимся — жгите. Лом у нас есть?

— Есть.

— Один?

— Два, — ответили проводники, — один большой, другой поменьше.

— Это хорошо. Волоките сюда.

Блюхер подошел к рельсу, подцепил его ломом и, напрягшись так, что задрожала шея, стал выламывать, отдирать его от шпалы.

— А ну, помогай! — попросил он. — Подхватывай вторым! Мы им тут всю музыку разворотим. Встречный поезд остановим, пусть при свидетелях убивают.

…Несутся по темной степи всадники, получившие световой морзянкой из состава сигнал от Мордвинова. Несутся во весь опор, только вот беда — луны нет, ни зги вокруг не видно. Хотя чего торопиться — отсюда никуда Блюхеру не уйти, нет ему отсюда иного пути, кроме как в могилу.

И невдомек Василию Константиновичу, что именно в эти минуты телеграф передает во Владивосток, Гиацинтову, шифровку от Мордвинова, который извещает, что с Блюхером покончено.

ПОЛТАВСКАЯ, 3

КОНТРРАЗВЕДКА

Гиацинтов потер руки, улыбнулся. Снял трубку телефона и назвал номер Ванюшина. Никто не ответил. Он позвонил в типографию, и ему сказали, что Николай Иванович только-только ушел.

— А с кем бы мне побеседовать об одной очень любопытной новости? — спросил Гиацинтов. — Вы — вечерняя газета, вам интересно быть первыми, вставить фитиль остальным.

— А это кто говорит?

— Из английского консульства, — ответил Гиацинтов.

Голос на другом конце провода подобрел. «Проклятая холопья привычка — перед иностранцем, самым паршивым, шапку ломать», — подумал полковник.

— Если вы из консульства, то свяжитесь с господином Исаевым — это наш ведущий репортер, вот его номер…

Гиацинтов весело сказал Исаеву:

— Закажите ужин за ту новость, которую я даю вам первому. Максим Максимович.

— Это кто?

— Гиацинтов.

— Кирилл Николаевич! Здравствуйте, полковник. Считайте ужин заказанным. Что за новость?

— Можете давать в номер: сегодня ночью разгневанным народом убит военный министр ДВР Блюхер.

— Где?

— На пути из Дайрена в Читу.

— Означает ли это разрыв русско-японских переговоров в Дайрене?

— Бесспорно. Время разговоров кончилось, пора действовать. Красные потребуют санкции от японцев. Японцы откажут. И все. Таким образом, наш успех на фронте подстрахован, теперь красные даже пардону не смогут запросить. Когда угощаете, Исаев?

— В десять, в «Версале».

— До свиданья.

— До свиданья, полковник.

Исаев закурил, подошел к окну, распахнул створки. Пахнуло океаном. Было слышно, как зло кричали чайки над заливом. Исаев неторопливо расхаживал по комнате, как-то удивленно поглядывая на вещи, заботливо расставленные вокруг. Остановившись возле огромной хрустальной вазы — работа тончайшая, поднесешь к свету — перелив огней в гранях, красно-синее, холодное разноцветье бликов, — взял эту вазу с полки, поднес к глазам, а потом с силой ахнул об пол. Высверкнуло голубым под ногами. Исаев замычал что-то, беспомощно ударил себя кулаками по темени и сел на корточки. Он так сидел долго. Поднявшись, потер лицо ладонями — докрасна, что есть силы, снял трубку и назвал номер:

— Редакция? Да, я. Ставьте в полосу: «Как нам сообщили из официальных источников, сегодня ночью, на пути следования из Дайрена в Читу, бандитами убит военачальник красных войск легендарный Блюхер». И дайте шапку: «Дайрен — кончайло!» Что? Вам не понятно? «Кончайло» — это значит кончается. В переводе с хорошего русского на плохой японский. Рассердятся? Значит, они идиоты, если могут сердиться на смешное. Все. До свиданья, лапочка, я поближе к вечеру загляну. Если что-нибудь особенно срочное — ищите меня у Фривейского.

РЕЗИДЕНЦИЯ МЕРКУЛОВА

— Ходят слухи о готовящемся убийстве арестованных большевиков на нашей границе, — сказал Фривейский Спиридону Дионисьевичу, забирая со стола папки со статистическими отчетами по торговле с Японией лесом. — Я не думаю, чтобы сейчас это было кстати. В дни побед следует быть великодушным.

— В этом деле надо тщательно разобраться, — ответил Меркулов своей обычной хитроватой отговорочкой и прищурился на секретаря. — С чего это вы, миленький? Откуда этакие веяния?

— Ваше превосходительство, позвольте считать наш разговор несостоявшимся.

— Э, перестаньте, умница моя. Не хитрите, давайте доводы, а то я, старик, несмышлен в высоких сферах. В них вы разбираетесь, молодые, а мы только присматриваем, чтоб общее все верно было, общее…

Фривейский улыбнулся:

— Логика — упрямая вещь, Спиридон Дионисьевич. Она как цепь: ухватив одно кольцо, обязательно потащишь второе. Давайте откровенно: кому выгодно угрохать красных? Нам? Отнюдь нет. Нам выгодно вывести их на открытый судебный процесс с адвокатами, экспертами и прессой. Мы бы взяли реванш у Запада: наша демократия ничуть ихней не хуже. И тогда, на процессе, мы сможем показать органическую связанность красного подполья с Читой. Умный судья и злой прокурор докажут, что это есть чистой воды шпионаж. Налицо компрометация большевизма у нас здесь — хотя бы года на два. Это уже срок. А если же мы отправляем их без суда, и на границе, на нашей границе, их рубят лихие молодцы Семенова — не знаю, не знаю… Думаю, общественность отнесется к этому как к дурно пахнущему экстремистскому жесту. Нам придется тогда молчать, а те станут вопить. Да и союзники наверняка будут нос воротить — они весьма щепетильны, деликатно относятся к вопросу, каким образом лишить жизни политического противника.

— Это все?

— В общих чертах.

— Если бы я не знал вас, миленький, как верного сотрудника, я бы решил, что вы просто поете с чужого голоса, — уставясь в стол, скрипуче и монотонно заговорил Меркулов. — Но я знаю вас. Следовательно, я отношу всю эту наивную тираду за счет вашей молодости. Запомните раз и навсегда и, если вам суждена карьера политика, никогда не изменяйте правилу, которое я вам открою: идейный противник перестает быть реальной, ежесекундной вам угрозой лишь с того момента, как он становится трупом. Запомните: ничто так легко не забывается толпой, как политическое убийство. Наоборот, оно, пусть даже самое разнузданное, с помощью прессы, прокуратуры и исторической науки может стать вашим триумфом. Вы заработаете на нем политический и моральный капитал, ибо вы сможете приписать молчащему противнику все! Все, за что в ином случае вам пришлось бы отвечать самому. И наконец, что за грязные слухи? Кто вам сказал, что семеновцы должны замучить красных комиссаров на границе? Откуда эти сведения? Кто сказал?

Фривейский сидел опустив голову и хрустел потными пальцами.

— Это носится в воздухе, — ответил он, — я слышал от нескольких человек.

— Хорошо, я перепроверю у Гиацинтова, откуда и через кого могли просочиться столь отвратительные клеветнические слухи.

— Не надо перепроверять, — так же тихо ответил Фривейский.

Он поразился сейчас, как точно Исаев предвидел все течение разговора. Исаев говорил точно так, как будто он сам уже обсуждал с премьером этот вопрос и выслушал все, что сейчас Спиридон Дионисьевич повторяет скрипучим голосом.

— Почему? — удивился премьер.

— Не надо, — повторил Фривейский, — я просто не хотел вас огорчать: по городу ходит листовочка, напечатанная в подполье, про этот план с высылкой через семеновское Гродеково.

Фривейский положил на стол листовку и подтолкнул ее премьеру мизинцем. Спиридон Дионисьевич взял листовку, посмотрел ее со всех сторон, покачал головой.

— Скажите на милость, — сказал он, — глицерину в аптеках на детские компрессы не сыщешь, а тут, изволите ли видеть, для их печатных мерзостей где-то сыскивается и глицерин.

Меркулов прочитал листовку, сложил ее пополам и в задумчивости вернул Фривейскому. Приложил указательный палец к губам и, запрокинув голову, уставился в потолок. Так продолжалось не меньше минуты. Это означало, что премьер думает, советуясь с богом. К киоту в такие мгновения он не ходил, чтобы не перебивать течение мысли.

— Вы умница, — сказал он после долгого молчания. — Миленький мой, вы умница. Спасибо вам, господь вам поможет во всем. Нуте-ка, соедините меня с Кириллом Николаевичем.

Когда Фривейский вызвал номер контрразведки, премьер снял трубку и сказал:

— Полковник, значит, где Блюхер-то сбрыкнулся? Не на нашей, а на китайской территории? Господи, господи, где ж на земле спокойные есть веси? Кирилл Николаевич, вы, когда станете очищать атмосферу в нашем государстве и ежели решите красных выдворить с нашей территории, вы их до границы пустите с конвоем, чтобы на границе их, спаси бог, семеновские головорезы не порубали со свойственной им экспансивностью. Пусть красные с богом едут к себе в Читу, пусть! Мы никого в подвалах не расстреливаем, подобно большевикам. Пускай они себе спокойно через Китай едут в ДВР. И поскорее их отправляйте, поскорее, — настойчиво повторил Спиридон Дионисьевич, и, судя по тому, как он сдержанно улыбнулся, Фривейский догадался, что Гиацинтов понял замысел старика куда как точно: казнь красных подпольщиков надо организовать на чужой территории, благо в Харбине белой эмиграции хоть пруд пруди. За небольшую плату — безработица там — они кого угодно кончат. Так что с Меркулова взятки гладки: он демократ, он не уничтожает своих политических противников. Он высылает их, он их не боится, пусть себе живут. А если их постреляли за границей — что ж, «спаси господи их души, тут нашего злого умысла нет, мы в дела иностранных государств не вмешиваемся».

Фривейский поджал губы: старик нашел выход, о котором Исаев ему ничего не говорил. Видимо, он тоже не предполагал, что такой выход возможен.

И стало до того тоскливо секретарю правительства, особенно когда он вспомнил про назначенную на сегодня встречу с Исаевым, что слезы чуть не навернулись.

«Коготок увяз — всей птичке пропасть», — слышалась ему дурацкая и безысходная поговорка. Она приснилась ему через несколько дней после первого разговора с Исаевым. И еще ему приснился священник, который шел по горной дороге в китайском халате, а крест нес, как цирковой жонглер, на голове.

«Глупость какая, — продолжал думать Фривейский, вернувшись в свой кабинет, отделанный мореным дубом, — и что меня дернуло пойти с этим типом на бега? Какого черта я пошел с ним на бега? — корил он себя. — И вообще, почему я должен выполнять его просьбы? В конце концов мне — вера, а он писака и бумагомаратель. Завтра же я пойду к Гиацинтову и обо всем с ним поговорю. Завтра же, — вдруг отчетливо и ясно понял он. — Все гениальное — просто! Почему я не сделал этого вчера или позавчера? А если вскоре из Европы прибудут врангелевцы? Там есть его люди из Монархического совета — это уж наверняка. Неизвестно, кто кого одолеет, Меркулов Врангеля или наоборот…»

Фривейский открыл нижний ящик письменного стола, достал флягу со спиртом и несколько раз жадно глотнул невесомой влаги. Обожгло, резануло, высветлило.

«А, черт с ним в конце концов, — подумал он. — Надо только убедить себя, что я делаю это во имя великих идеалов монархизма. В конце концов Врангель и Монархический совет — такие же патриоты, как и Меркулов. И потом — подлость можно оправдать верой. Надо заставить себя поверить — и все. Лучше врать, веруя, чем терпеть молча. Так и будет. Смена ориентации — назовем все происшедшее. Это для себя благородно звучит, в это веруешь. Так? Так. И все».

КВЖД

ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЙ ПУТЬ

После часа работы, когда взмокли спины у всех шестерых, рельсы на участке в три метра были разворочены.

— Давай сюда матрацы из салона и бидоны с керосином, — сказал Блюхер.

— Сейчас зажжем?

— Это кто предлагает?

— Я.

— Проводник?

— Охранник, Василий Константинович.

— Тебе воздух охранять, Петя.

— Я Поликарп, товарищ министр.

Блюхер хмыкнул и проворчал:

— Тем хуже для тебя, Поликарп. Они ж сейчас только и ждут, чтоб мы засветились.

— Кто?

— Белые, — ответил Поликарпу шепотом из темноты второй охранник, залегший за пулеметом. — Ни зги не видать, вот они нас и шуруют — не понял, что ль?

Люди залезли под вагон, замерли. Ветер скулил жалобно, бил студенистыми песчинками в лица. Тучи опустились еще ниже к земле, и тусклый сероватый овал в том месте, где была луна, сейчас вовсе исчез.

Внезапно ветер стих. Блюхер прислушался: далеко-далеко на востоке по гулкой земле цокали копыта многих коней. Поликарп быстро защелкал затвором. Блюхер нашел его руку, сжал у запястья: мол, тихо! — и так держал несколько мгновений. Цоканье копыт все ближе, коней много, только голосов не слыхать. Морозная земля ломко гудит, кони идут прямо на вагон, а Блюхер шепчет:

— Не стрелять!

И руку не отпускает охранника Поликарпа: горяч, дуралей, сразу палить начнет.

А кони-то рядом, дыхание их слышно. Вот-вот вырастут из ночи. И вдруг заливистое ржание резануло ночь, выросли кони из ночи, совсем рядом с вагоном выросли их морды, согретые белым игольчатым паром; антрацитово, с загадочной синевой, высветились громадные глаза. Табун стал. Кони появились, словно в сказке, чтобы так же внезапно исчезнуть, когда Поликарп ломким, испуганно-обиженным голосом выкрикнул:

— Эвона, паровоз искрит!

Кони — по-видимому, это были жеребцы, отбившиеся от большого табуна, — ринувшись в сторону, заглушили все звуки окрест, но чем дальше в ночь уносился табун, тем явственнее доносилась отфыркивание паровоза, поднимавшегося по пологому подъему в гору.

— Зажигай матрацы! — крикнул Блюхер. — Сейчас мы им, сукиным сынам, устроим сцену ревности!

Сотня семеновских казаков неслась по промерзлой степи. Сотник повел своих людей дальней, более верной дорогой — в обход по степи, которая сейчас, во время морозов, стала как поле ипподрома. Но низкие тучи легли на землю, звезды затянуло поначалу серой, а потом непроглядно-черной мглой, и поэтому сотня проблуждала по ночной степи лишний час. Всадники рассчитывали увидеть хоть махонькой огонек в вагоне Блюхера, но вокруг не видно ни зги.

— Вроде бы здесь сворачивать, — сказал сотник и махнул нагайкой на восток. — По этому распадку мы выйдем на них, если князь не спутал.

И он дал шенкеля своему коню. Тот захрипел, приподнялся в свечу и, захватив огромный кусок ночи передними ногами, махнул вперед — к востоку.

Когда столб пламени выстрелил в небо, машинист сразу врубил тормоз. Высунувшись в смотровое окошко, он увидел развороченное железнодорожное полотно. Два японских солдата, посаженные к машинисту для охраны от хунхузов, щелкнули затворами.

Как только состав остановился, из второго вагона выскочила группа японских военных с черными траурными повязками на рукавах и несколько человек с фотоаппаратами. Они стали щелкать магнием в ночи, снимая одинокий классный вагон красного командира.

— А где же тела? — спросили японцы русского переводчика. — Где тело доблестного русского военачальника, жестоко погубленного хунхузами?

— Здесь тело, — ответил Блюхер.

Они вылезли из-под вагона, не выпуская оружия из рук, и стали против изумленных и растерянных японцев — плечо в плечо, тесно, «морской стенкой».

— Рано похоронили, — продолжал Василий Константинович, — живучие мы.

— Господин министр, — забормотал японский офицер, медленно шагая навстречу Блюхеру с вытянутой лодочкой рукой, — мы счастливы вашему радостному избавлению. Виновники подобного коварства будут непременно разысканы нами и сурово наказаны.

Из вагонов выскакивали пассажиры: японцы, русские дипломаты, американцы, члены английской миссии из Читы, три корреспондента Ассошиэйтед Пресс, возвращавшиеся из Москвы в Штаты. Сорвалась у Гиацинтова операция! Ничего теперь не выйдет.

— Назад, мать твою за ногу и об угол! — прорычал сотник, разглядывая в бинокль все происходившее у полотна. — У-у-у-у, собаки! Выскочили. Назад! — повторил он и стеганул коня по плоскому взмокшему крупу.

ФРОНТ ПОД ХАБАРОВСКОМ

Залегли красные цепи. Постышев, спрятавшись за бугорком, лежал вместе с молодым парнем, который только три часа назад целил ему в лоб из маузера.

Слышно было, как где-то далеко, за сопками, не видный еще никому, посапывает паровоз.

— Бронепоезд это у них, — пояснил парень, — шарахают такими дурами, что ямина остается боле могилы.

— Ничего, наш «Жорес» вступит, он им даст.

— А где он? Хрен его сыщешь. Там моряки, они в тылу сидят и водку жрут с бабами.

— Это ты с чего взял?

— Люди говорят…

Из-за поворота выполз бронепоезд белых. Никого не опасаясь, остановился и, развернув короткие стволы орудий, рявкнул сразу со всех платформ.

Рвануло сплошной линией, рядом закричал раненый, люди еще глубже вжались в землю. Бронепоезд рявкнул второй раз.

— Вот сволочи, — сказал Павел Петрович, — снарядов никак не жалеют.

Из вагонов стали выскакивать белые. Развернувшись длинной цепью, матерясь и крича что-то, они ринулись на красных. Постышев понял, что сейчас, если не поднять своих, если не встряхнуть людей слепой яростью рукопашного боя, сомнут белые, перебьют и разгонят бойцов, с таким трудом собранных.

Постышев поднялся, достал из-за пазухи свой маузер и тонко крикнул:

— Вперед, товарищи! За власть труда!

Не оглядываясь, побежал навстречу белым. Он бежал и был сейчас еще более нескладен. Длинные его ноги подвертывались, попадая в ямки и незаметные глазу трещины в мерзлой земле. Дыхание было сбивчивым, и лицо побелело. Он бежал молча, судорожно сцепив зубы. Он не оглядывался назад, он смотрел только вперед, на стремительно приближавшуюся к нему белую цепь.

Когда он почувствовал, как кто-то толкнул его в спину, когда он ощутил молчание бегущих следом — только тогда он заорал что-то страшное и злое и, опустив маузер на уровень глаз, начал, палить по бегущим и стрелявшим цепям белых.

Как только после короткого рукопашного боя белые, повернув, кинулись к бронепоезду, Постышев остановился, вытер ладонью пот, высморкался и крикнул:

— А теперь в лес! Отходи! В лес! Там он нас не достанет!

Он бежал к ближайшему леску и, смеясь, кричал что-то, и все бойцы тоже бежали, орали, размахивали руками, потому что они сейчас смогли победить, они сейчас сломили в себе самое унизительное, что есть в человеке, — страх.

ПОЛТАВСКАЯ, 3

КОНТРРАЗВЕДКА

Гиацинтов ходил по кабинету, как по камере: три шага вперед, три шага назад, руки за спиной, голова опущена на грудь, глаза закрыты. Пимезов не решался заглядывать к полковнику: тот в гневе — с утра пришла шифровка о провале операции с Блюхером.

После пяти часов непрерывного метания по кабинету Гиацинтов уехал в штаб японских оккупационных войск. Генерал Тачибана принял его незамедлительно. На лице генерала не было обычной улыбки, а это с ним крайне редко случается.

— Я скорблю, — сказал он Гиацинтову, медленно шедшему от двери к столу, — что ваши люди столь бездарны. В разговорах они у вас прозорливцы и мудрецы, а как до дела, так сразу начинаются «временные неувязки». Обычная русская манера, сколько вас ни учи, право слово.

— Генерал, я пришел к вам не выслушивать нотации, но получить разрешение на действие.

— Вам столько раз давались разрешения на действия, что вы уже сейчас должны были бы сидеть хозяином на Лубянке, а не в Полтавском закоулке!

— И тем не менее я прошу вас меня выслушать.

— Э! — генерал устало махнул желтой сухой рукой. — Надоело, полковник, надоело.

— И тем не менее, — настойчиво повторил Гиацинтов, — я прошу меня выслушать, потому что ни с кем из наших я говорить об этом не стану.

— Ну, давайте же, наконец…

Генерал опустился в кресло, Гиацинтову сесть не предложил и стал задумчиво смотреть в широкое окно на город.

— Ваши официальные представители должны сказать госполитохрановским чекистам, чтобы они в Чите завтра утром сняли с дайренского поезда, из второго вагона, место номер двадцать четыре, уфимского мещанина Поназырина. В воротничке его френча должны быть зашиты письма к генералу Грижимальскому и удостоверение личности этого мещанина, выданное мною здесь на имя князя Мордвинова.

Лицо генерала дрогнуло. Он медленно повернул голову к Гиацинтову, почесал мизинцем левый глаз и спросил:

— Это он должен был провести операцию с Блюхером?

— Именно.

— Вы хотите рассчитаться с неудачливым агентом?

— Отнюдь нет. Просто я хочу подтолкнуть время. Вы же помните, генерал, какие показания должен дать Мордвинов в случае провала.

— Помню. Он должен скомпрометировать кадровых военных, к которым сейчас Блюхер станет обращаться особенно настойчиво. Что ж, любопытно. Озлобленный агент — ненужный агент. Ладно, мы продумаем все это. Поставьте в известность премьера! Это в какой-то мере утихомирит его гнев, когда он узнает о провале с Блюхером.

— Видите ли, генерал, князь Мордвинов находится в родстве с женой Николая Дионисьевича Меркулова, так что здесь только мы с вами партнеры, потому как и операцию вместе задумали, и кандидата вместе утверждали.

Генерал осторожно, с улыбкой глянул на Гиацинтова.

«Мальчик мне угрожает, — подумал он, — бедный мальчик. Он думает испугать Меркуловыми. Ай-яй-яй! Чувств у них много, а вот с разумом и анализом дело обстоит значительно хуже. Тем не менее самое разумное сейчас — это испугаться. Этот испуг на будущее пригодится, мои преемники им воспользуются, когда будут работать с Гиацинтовым. Они ему напомнят, как он меня пугал и кем он меня пугал. Он будет думать, что победил, а они его потом носом в грязь».

— Да… Тогда, конечно, дело меняется, мой милый Гиацинтов. Как говорится, мы с вами одной веревочкой повиты. Бедный русский князь Мордвинов. Мне жаль его. Говорят, он одаренный музыкант. Тем лучше, значит, он экспансивен, а ЧК ценит экспансивные показания…

— Про музыканта от кого информацию получили, ваше превосходительство? Он ведь эту свою страсть скрывал, я лишь раз, по дружбе, был им допущен на музыкальный вечер: он играл на своих виолончелях. Больше он никого не звал, и я это в его карточку не вносил. Откуда ж вы осведомлены?

— Первая задача разведчика: знать тайные страсти окружающих, — улыбнулся Тачибана. — Да, кстати, мои контрразведчики сочли возможным подсказать вам имя одного молодого спекулянта с биржи. Его зовут Чен. Он весьма занятен и очень не прост, как кажется с первого взгляда. Только прошу вас — не спугните его, этого вам моя контрразведка не простит.

КВАРТИРА ФРИВЕЙСКОГО

— Послушайте, Алекс, — сказал Исаев устало, — мы с вами уже битый час толчем воду в ступе. Не хотите иметь со мной больше дел — не надо, господи боже ты мой! Вы достаточно уже сделали как истинный патриот России и белого движения. То, что вы мне передали сейчас, поверьте, Высший монархический совет благодарно запомнит, и запомнит надолго. Вы оказали им громадную услугу, а теперь начинаете разыгрывать истерику.

— Это не истерика! Я не могу спать! Я всего боюсь! Мне кажется, что за мной смотрят! — жарко зашептал Фривейский. — Мне кажется, что паркет колышется, понимаете вы?! Я борюсь с желанием пойти к Гиацинтову и упасть перед ним на колени!

— Если вы думаете, что это вам поможет, идите и падайте. Ниц ли, на колени — один хрен. Только вы сразу же тогда станете государственным преступником…

— И вы тоже! — приблизившись еще больше к Исаеву, торжествующе пропел Фривейский. — Вы тоже, стальной мужчина!

— Я — нет. Почему я? Совсем нет. Можно подумать, что я уговаривал премьер-министра не увозить красных! Можно подумать, что это я забирал к себе домой для «работы» планы японских поставок для белой армии! Можно подумать, что я передал для сведения журналисту совершенно секретный план зимнего наступления! Идите и падайте на колени, Алекс, но меня в ваши дела не путайте. А если вы на грани помешательства — вызовите доктора.

— Как, — медленно отодвигаясь от Исаева, спросил Фривейский. — Вы сказали — умственное расстройство? А что? Это выход, между прочим. Почему вы молчите?!

— Потому что вы болтаете ерунду, мой друг. Подумайте, в какое вы меня ставите положение? Как мне докладывать Берлину?! Что мне докладывать Берлину?

— Макс, — снова перейдя на шепот, сказал Фривейский, — но мне особенно страшно, потому что я подумал: а ведь вы не из Берлина!

— А откуда же?

— Зачем Берлину план зимней кампании? Кто этот план туда доставит? Что он им даст? Почему их люди не придут сюда открыто? Кому этот план более важен? Берлину или Москве, а?

— Пожалуй, Москве, — ответил Исаев рассеянно, — то есть даже наверняка Москве. А к чему вы это? Уж не считаете ли вы меня агентом ЧК?

— Вот именно, — обрадовался Фривейский, — иногда мне кажется, что вы особенно интересуетесь тем, что важнее всего Москве.

— А как же иначе? Меня это интересует больше всего. Потому что движение наше направляется из Берлина прежде всего против Москвы, разве это не очевидно? Нам необходима широкая картина, Алекс, а то, что делаете вы, — это одна из сторон панно. Не переоценивайте себя, не пугайте себя, не надо. Кстати, не поговорить ли мне с Гиацинтовым?

— О чем?

— Ну, скажем, о его сотрудничестве с нами.

— Это с кем же?

— С вами и со мной.

— Вы с ума сошли! Этот зверь нас немедленно уничтожит.

— Да?

— Конечно! Вы его не знаете, я зато его очень хорошо знаю!

— Горяч?

— Только на охоте. В жизни хитер, как дьявол.

— Алекс, молю, не отказывайтесь — я принес вам немного денег, это фунты, они тоже хорошо ходят, повеселитесь или переведите на ваш счет и не записывайте в реестр долгов.

— Если бы вы жили все время рядом со мной, я бы так не волновался. Когда вы подле — я спокоен.

— Может статься, я к вам перееду. А что? У нас будет прелестный дом. Заведем девочек из Южной Америки, они все танцовщицы и душки. Нет?