1

Ломер Морадзе погладил пушистую бородку, еще раз посмотрел на Сухишвили, тяжело посмотрел, хмуро и, откашлявшись, спросил:

— Я не совсем понимаю цель вашего визита, товарищ полковник. Вероятно, вы приехали сюда не для того, чтобы совершить восхождение.

— Наверное, вы бы меня в маршрут не взяли — экипировка не та.

— Ну, это — дело поправимое, у меня склад хороший, экипировать мы вас можем. Несчастных случаев здесь не было, воровства и бандитских нападений — тоже, так что я не совсем понимаю, что вас здесь интересует?

— Меня интересует тот маршрут, по которому в горы ходил Кешалава.

— Кто?

— Кешалава. Виктор Кешалава.

— Он не ходил в горы. Он больной человек, ему наши прогулки опасны.

— Зачем же он приезжал к вам?

— Это допрос?

— Беседа. Скажем так. Беседа.

— Вы меня извините, товарищ полковник, но я не склонен беседовать с работником милиции.

— Да почему же?

— Я очень не люблю милицию. Я не верю ее работникам.

— А в чем дело?

— Это долгая, старая и грустная история.

— Я бы с удовольствием послушал эту долгую, старую и грустную историю.

— Ну что ж. Я вам ее расскажу. Я вам ее расскажу в повествовательном ключе. Согласны?

— Согласен. Курите?

— Нет. Благодарю.

— Мне можно? — спросил Сухишвили.

— Пожалуйста… Спички у вас есть?

— Увы…

— У меня тоже нет спичек, — ответил Морадзе, хотя Сухишвили видел коробок спичек возле свечки, которая стояла на подоконнике, и Морадзе знал, что Сухишвили этот коробок видит.

— Так вот о причине моей нелюбви к вам, — неторопливо продолжал Морадзе. — Представьте себе двадцатипятилетнего мастера спорта по альпинизму, аспиранта, без пяти минут кандидата наук, только-только вернувшегося из Индии, где он одолел семикилометровую вершину и привез в Тбилиси золотую медаль почета… Представили?

— Стараюсь.

— Нет, вы должны себе представить этого человека, его радость и гордость, его состояние пьяного счастья. Я думаю, что это не так уж трудно представить… Вы не альпинист, но у вас, видимо, тоже бывает ощущение пьяного счастья, ну, скажем, когда вы получаете премию за стопроцентную раскрываемость преступлений.

— Положим.

— Вы замечаете, что я обижаю вас, никак при этом не нарушая статьи Уголовного кодекса?

— Замечаю.

— Так вот, этот молодой чемпион, сидя в кафе в ожидании своих друзей, выпивает там несколько рюмок коньяку. А когда он заходит в туалет, к нему пристраиваются трое красивых, спортивного типа молодых людей, и один из них говорит: «Слушай, парень, мы читали, что ты едешь в Италию лазать по скалам. Там тебе понадобятся доллары, особенно когда ты спустишься на равнину. У нас есть доллары, цена — один к шести». Конечно, чемпиону надо было промолчать или тихонько отойти в сторону. А наш молодой чемпион, взращенный на идеалах добра и подвига, решил задержать этих фарцовщиков. Но те парнишки были хорошо тренированы, вы же помните, я отмечал их спортивную внешность. Словом, когда приехали милиционеры на мотоцикле, то они забрали одного чемпиона, а фарцовщиков лишь попросили написать объяснение по поводу хулиганских действий нашего юного мастера спорта. Напрасно страдалец говорил, что у этих подонков в кармане доллары — от чемпиона действительно пахло коньяком, а фарцовщики не пьют, когда ходят на свою работу. В отделении милиции альпинист начал кричать, требуя задержать преступников, но дежурный капитан Ненахов приказал за это отправить чемпиона в камеру. Беда же усугублялась тем, что у покорителя горных вершин дома осталась шестилетняя племянница. Одна, прошу, заметить. И надо же было аспиранту поднять крик: «Позвольте мне хотя бы позвонить к соседям, чтобы взяли к себе девочку». Словом, капитан Ненахов не разрешил шумному аспиранту позвонить. Тогда и наш герой начал грубить капитану. И за это ранним утром следующего дня аспирант был препровожден в тюрьму, а оттуда в суд, где он получил свои два года за хулиганство. Как вы понимаете, в Италию он не поехал и кандидатскую диссертацию не защитил. А в то время, когда борец за правду сидел в остроге, фарцовщиков арестовали.

— Когда это было? После того, как тех фарцовщиков посадили, вы не обращались в милицию?

— Я никогда не обращаюсь в милицию. Ни по какому вопросу. И я очень надеялся, что здесь, на высоте двух тысяч метров над уровнем моря, милиция тоже никогда не обратится ко мне.

— Понимаю, — задумчиво сказал Сухишвили, подошел к подоконнику, взял спичку и закурил. — Понимаю вас.

Морадзе зевнул и демонстративно посмотрел на часы.

— Я вас долго не задержу, — сказал Сухишвили. — Но мне все же придется допросить вас, поскольку вы были одним из последних, кто видел Кешалаву перед арестом.

— Он арестован?

— Да.

— Кешалава? Хм. Ловил фарцовщиков?

— Нет, там несколько иное дело.

— Какое же, если не секрет?

— Не секрет. Его обвиняют в попытке изнасилования.

— Это смешно.

— Почему?

— Потому что женщины и так к нему льнут, а он к ним равнодушен.

— Я заношу этот ваш ответ в протокол?

— Нет. Я не буду отвечать на вопросы.

— Вы обязаны отвечать на мои вопросы, я пришел к вам как к свидетелю.

— Ну что ж. Тогда спрашивайте.

— Когда вы в последний раз видели Кешалаву?

— Не помню.

— Вы его видели последний раз в этом месяце или в прошлом?

— Не помню.

— Он был здесь двадцать дней назад?

— Повторяю, я не помню.

— Он жил в вашей комнате?

— В моей комнате всегда спит еще несколько человек. Здесь и на веранде. Я не помню, спал ли у меня Кешалава.

— Но он был у вас?

— Был.

— Это я заношу в протокол.

— Это заносите.

— В какое время он к вам пришел?

— Не помню.

— Он был один?

— Не обратил внимания.

— Он пришел с вещами?

— Не помню.

— Но вы можете вспомнить?

— Вряд ли.

— Вряд ли… — задумчиво повторил Сухишвили. — При каких условиях вы сможете вспомнить?

— Думаете, я хочу выторговать реабилитацию?

— Нет, я так не думаю. Я просто задал вам вопрос.

— Если вы изобличите Кешалаву серьезными уликами, если вы докажете его преступление, я, быть может, вспомню какие-то обстоятельства его визита. Незначительные обстоятельства. А сейчас, простите меня, пора спать. Отбой был уже час назад, а мы живем по железному режиму. Если угодно, можем продолжить беседу завтра вечером, когда я приведу людей из маршрута. Я, видите ли, допускаю мысль, что у него дома остался маленький племянник, а некий Ненахов не позволял Кешалаве позвонить соседям.

— До свидания, — сказал Сухишвили, поднимаясь.

— Всего хорошего.

2

В Тбилиси Серго Сухишвили вернулся поздно ночью, потому что самолет задержался в аэропорту Сухуми из-за грозы. Низкая гроза бушевала над морем, разрывая черные тучи стремительными сине-желтыми прострелами, и какое-то мгновение после того, как разряд, отгрохотав, исчезал, в небе оставался черно-зеленый контур странного дерева — с изломанным стволом и тонкими ветвями…

Утром Сухишвили поднял справку на Морадзе, нашел судебное дело по обвинению фарцовщиков Гальперина, Столова и Ревадзе, а потом вызвал Ненахова, который, как оказалось, дослуживал три месяца до пенсии.

Ненахов сразу же опознал Морадзе по фотокарточке, прикрепленной к делу.

— Мерзавец он, товарищ полковник, — убежденно сказал Ненахов, — мало ему дали.

— Он вам говорил о том, что фарцовщики предлагали ему валюту?

— Говорить можно что угодно. Напился, хулиганил, понимаете, оскорблял по-всякому и меня и Гогоберидзе.

— Это записано в деле. Он вам говорил, с каким предложением к нему обратились те трое?

— Говорить можно что угодно. Вы б слышали, какие слова он выкрикивал по моему адресу. Я до сих пор этого подлеца помню.

— Меня интересует, капитан, что он вам говорил.

— Племянница, говорил, у него дома. Требовал, чтобы я разрешил ему позвонить. Они все, хулиганье, как напьются, так требуют телефон и грозятся лично министру жаловаться.

— Это было потом. Что он вам говорил, когда его доставили в отделение?

— Говорил, что эти парни — валютчики.

— Вы задержали тех людей?

— За что же честных людей задерживать? Культурные люди, одеты аккуратно, не то, что он — в рванье. Бороду еще, понимаете, отрастил, в кафе пришел неопрятный, в куртке, без галстука. Дебош учинил, пиджак порвал.

— Вы мне отвечайте: он вам говорил, что те трое предлагали ему доллары?

— Пьяный хулиган всегда сто причин найдет, товарищ полковник.

Сухишвили подвинул Ненахову лист бумаги и попросил:

— Напишите мне об этом. Напишите о том, что Морадзе просил вас задержать Гальперина, Столова и Ревадзе как фарцовщиков. И объясните, почему вы не сделали этого.

Сухишвили смотрел на склоненную голову Ненахова, на его аккуратный пробор, на тонкую шею и большие, расплющенные у ногтей пальцы и ломал спички, чтобы не ударить кулаком по столу и не закричать на этого человека, который в течении двадцати четырех часов дежурства в отделении милиции олицетворяет Советскую власть.

«А мне потом красней, — думал Сухишвили, сдерживая ярость. — Мне потом выдумывай вздорные объяснения, когда встречаешься с такими, как Морадзе, или с ребятами на заводе, или в институте, мне потом отстаивай честь мундира. До тех пор, пока есть такие вот тупицы, для которых человек определяется галстуком, бородой или аккуратным пиджаком, ничего мы не добьемся, ничего…»

Прочитав объяснение Ненахова, Сухишвили протянул ему дело арестованных фарцовщиков.

— Вот, — сказал он очень тихо, чтобы не сорваться на крик, — это те самые аккуратные молодые люди, которых Морадзе хотел задержать. Честней человек с бородой и без галстука пил коньяк, вы правы, пил. Честный человек может выпить, а преступник, умный преступник, всегда трезвый, когда идет на дело. Что теперь скажете, Ненахов?

— Откуда ж я тогда знал, что они валютчики, товарищ полковник?

Сухишвили поднялся из-за стола и — не удержался — закричал:

— Так ведь он вам говорил об этом! Тогда! Говорил!

«Альпинистский лагерь „Труд“, Морадзе. Приговор по вашему делу отменен. МВД ходатайствовало перед комитетом физкультуры о восстановлении вам звания мастера спорта. В аспирантуре приказ о вашем отчислении аннулирован.

Сухишвили».

1

В три часа утра Костенко разбудил телефонный звонок: дежурный из МВД сообщал, что сорок минут назад в Пригорске обнаружен Налбандов. Он был тяжело ранен при попытке ограбления хранилища аффинажной фабрики и сейчас в бессознательном состоянии находится в городской больнице.

Через полтора часа Костенко вылетел в Пригорск.

— Вы слышите меня? — тихо спросил Костенко, склонившись над изголовьем Налбандова.

Тот лежал в палате, окна которой выходили на горы. Ночью выпал первый снег, и сейчас солнце высверкивало синим, словно отражаясь в гранях диковинных драгоценных камней.

Доктор стоял над раненым и держал пальцы на его пульсе.

— Вы слышите, Налбандов? Отвечайте, вам можно говорить, — негромко сказал он. — Я оперировал вас, я позволяю вам говорить.

— Я слышу, — прошептал Налбандов. — Пить… дайте…

Сестра поднесла к его губам поильник.

— Горько, — сказал Налбандов. — Вы мне даете горечь…

— Это морс. Он кислый, пейте…

Костенко достал из кармана фотографию Кешалавы и показал ее Налбандову.

— Это он наливал вам из своей бутылки? — спросил Костенко. — Это он принес с собой в номер бутылку коньяка?

— Да… Он. Это он достал… свой коньяк… из «дипломата»…

— Какой «дипломат»?

— Портфель-«дипломат»… Плоский черный чемоданчик…

Где-то позади, далеко остался сейчас в памяти Пименов, который принес ему прошлой ночью вареную курицу, батон и бутылку водки. Как нечто странное, прошлое, из давно ушедшей жизни, слышались Налбандову слова Пименова. Он помнил весь разговор, но сейчас не мог бы его воспроизвести, потому что разговор этот, длинный, двухчасовой, подробный, казался Налбандову каким-то единым целым, тяжелым, как плита гранита. Иногда, правда, Налбандов оставался один. Не было никакого Пименова, и не было последнего разговора, когда тот объяснял, зачем нужно имитировать ограбление фабричного склада, и не было того ужаса, который жил в нем, разрастаясь, всю ту неделю, пока он вернулся в Пригорск и отсиживался в шалаше. Это забытое ощущение принадлежности себе самому возникло в нем сразу же после того, как в спину ударило тяжелым холодом, смяло и повалило на землю. А когда он услышал над собой испуганное причитание сторожа, который узнал его, ощущение принадлежности самому себе исчезло, и он закричал от нестерпимой, жаркой боли.

— Вы помните имя и отчество этого человека?

Налбандов отрицательно покачал головой.

— А фамилию?

— Витя… В институте мы звали его Витек… Я умру?

— Ваша жизнь в безопасности, — ответил доктор. — Вон даже пульс как у здорового.

Костенко заметил, как по восковому лицу Налбандова пробежала слабая улыбка: сначала дрогнули веки, потом чуть искривились губы, и задвигался кончик заострившегося носа, на котором выделялись тонкие, белые ноздри.

«Неужели я буду тоже верить им так же, как он?» — подумал Костенко.

— Что у вас было в чемодане, кроме тех камней? — спросил Костенко.

«Он говорил, что я не должен отвечать, — вспомнил Налбандов слова Пименова, — а как же мне не отвечать, если он спрашивает?»

Налбандову стало жаль себя, и он заплакал. Доктор посмотрел на Костенко и выразительно закрыл глаза.

— Там было еще что-нибудь? — снова спросил Костенко. — Вы отвечайте, мы ведь Кешалаву арестовали. А он вас убить хотел.

— Меня все убить хотят, — ответил Налбандов и умер.

Реаниматоры трудились еще полчаса, но ничего сделать не смогли.

— Я, честно говоря, не думал, что он столько протянет, — сказал доктор. — Какой сильный организм, а? Позвонок задет, печень вдребезги, а ведь семь часов прожил.

— А поджелудочная не была задета? — поинтересовался Костенко. — Или желчный?

— Желчный — это бы не страшно, а поджелудочная — единственный орган, с которым мы бессильны.

Костенко сразу же вспомнил лицо профессора Иванова и пошел к машине.

2

Гусев, заместитель директора фабрики, был из отставников — подтянутый, с командным голосом и большими, навыкате голубыми глазами.

— На фабрике все спокойно, — сообщил он, быстро поднявшись из-за стола. — Никаких происшествий, товарищ полковник, не зафиксировано.

— Не считая того, что убили Налбандова.

— Ранили.

— Он умер.

— Ай-яй-яй! Молодой ведь человек. Товарищ Пименов утром звонил, так просто, знаете, в голосе изменился, когда я ему рассказал.

— Давно он звонил?

— С полчаса.

— Беспокоится, как без него дела идут?

— А как же! Он ведь сюда столько сил вложил, столько души!

— Он сам про Налбандова спросил или вы ему сказали?

— Откуда ж ему про это знать, товарищ полковник? Конечно, я ему рассказал.

— Он хоть поинтересовался, жив Налбандов или убит наповал? Директора наши часто за делом людей забывают.

— Нет, Пименов из другой породы. Он первым делом спросил, как обнаружили вора, где, велел сообщить в милицию, а когда я ему доложил, что все меры приняты, он сразу же спросил о состоянии. Преступник или там не преступник, а все равно человек. Нет, наш директор сердцем не зачерствел. Он ведь как в воду глядел, когда совещание проводил. «Бдительность, — говорит, — повышайте, а то из-под носа фабрику растащат».

— Молодец, так и надо. Какая была повестка дня на этом совещании?

— Широкая, товарищ полковник, была повестка. Директор говорил и о том, что мы не умеем считать, и что все планы надо пересмотреть с учетом интенсификации производства, и что необходимо организовать курсы по изучению экономической науки.

— Да, молодец Пименов. Молодец! Сам небось инструктировал охрану?

— Конечно. «У вас, — говорит, — и оружие-то, наверное, в масле».

Гусев отвечал, словно рапортовал, и Костенко чувствовал, что этот голубоглазый, аккуратно причесанный старик испытывает постоянное желание встать по стойке «смирно».

— Вы ему сказали, что я говорил с Налбандовым?

— Конечно, конечно. Все сообщил. И про вас, и про бригаду врачей.

«Все, теперь он уйдет, — подумал Костенко, отогнав острое желание лечь на холодный клеенчатый диван и поджать ноги к подбородку, чтобы успокоить боль. — Надо звонить к Садчикову. Только вряд ли он теперь найдет Пименова».

— Товарищ Гусев, я бы попросил вас вот о чем…

Гусев сразу же поднялся и привычно одернул синий, нескладно сидевший на нем пиджак.

— Слушаю.

— Пожалуйста, попросите начальника отдела кадров принести мне личные дела всего руководящего состава фабрики. Это раз. Потом с вами побеседуют товарищи из райотдела. Они вас ждут в приемной. Это обычная процедура, мы сейчас будем со всеми говорить. Два. Теперь последнее. Я здесь с вашего разрешения посижу и отсюда поговорю с Москвой. Секретарша пусть трубочку не берет, у меня будет служебный разговор. Хорошо?

— Конечно, товарищ полковник. Не угодно ли чайку?

— Спасибо. Не надо. Я все больше воду пью, к чаю равнодушен.

— Доставить из столовой обед?

— Нет, нет, не тревожьтесь, пожалуйста.

С Москвой соединили через двадцать минут. К телефону подошел Садчиков.

— Дед, бери людей и отправляйся в «Турист», номер 94, в пятом корпусе, — сказал Костенко. — Это его прежняя комната.

— Х-хорошо, — ответил Садчиков.

«Все понимает, господи, как все понимает, — подумал Костенко, — и как обидно, что я теперь его начальник, а не наоборот. Нечестность в этом есть какая-то. Разве он виноват, что ему пришлось сначала воевать, а потом — без перерыва на учебу — сразу же ловить бандитов?»

— Но скорее всего там его уже нет.

— Ах в-вот так даже?

— Именно… Ты установочку на месте проведи, ладно?

— Как ты с-себя чувствуешь?

— Давай поборемся.

— С-слава, а может быть, тебе стоит сейчас вернуться, а? Х-хочешь, я тебя п-подменю?

— Я доскриплю.

— Брюхо болит?

— Да не очень… А что это ты моим брюхом интересуешься?

— В п-порядке проявления т-товарищества. — Садчиков усмехнулся и, вздохнув, повесил трубку.

Костенко трижды перечитал автобиографию Пименова, сделал несколько выписок, потом пригласил инспекторов уголовного розыска из райотдела, объяснил им, что сейчас очень важно побеседовать с каждым сотрудником фабрики, чтобы собрать как можно больше данных о личности Пименова, о его привычках, склонностях, о его знакомых и родственниках.

Костенко решил заранее провести всю эту работу, не дожидаясь, пока Садчиков сообщит ему, что Пименов скрылся.

3

В четыре часа дня Костенко, уже определенно зная, что Пименов из Москвы исчез, а в Пригорске не появился, сообщил Садчикову не только имена, но и адреса всех московских знакомых и родственников директора, и Садчиков начал с ними работу. Ему, Костенко, стало известно, что Пименов здесь, в Пригорске, особо дружеских отношений ни с кем не водил, водки пил мало, женщинами не увлекался, а все свободное время проводил на охоте и рыбалке.

На этом пункте Костенко задержался.

— Ну-ка, — попросил он начальника райотдела, — давайте выясним, в какие места он ездил рыбачить и охотиться. Егерь, может, какой у него был, бакенщик?

— Бакенщиков у нас нет, река порожистая, — ответил начальник РОМа, — и егерей тоже нет, здесь все охотники сами себе егеря. Шалашку каждый ставит и в округе охотится.

— Шалашку? У Пименова был шалаш? Где?

— Так ведь лес большой.

— Как он туда добирался?

— Климов показал, что он в лес на мотоцикле ездил.

— Какой у него мотоцикл?

— Обычный… «ИЖ»…

— С коляской?

— Да.

— Значит, он в лесу по тропинке ездил, по хорошей тропинке. Много у вас в лесу троп?

— Жулье-то все в городе. — Начальник РОМа улыбнулся. — А в лесу браконьеры, они не по нашей части.

— Жаль, что не по нашей, между прочим. Давайте-ка, майор, опросите всех здешних охотников, может, кто знает, где был шалаш Пименова. Это сейчас главная задача.

— Да Пименов домой придет, помяните слово, товарищ полковник. Я ведь его десять лет знаю, тут что-то не так.

Просмотрев деловую переписку фабрики с главком, со смежниками, с мелкими мастерскими, Костенко почувствовал, что он сейчас надолго завязнет в обилии бумажек — разноцветных и разноформатных, с печатями и без них.

— Знаете что, товарищ Гусев, — сказал он, — отложим эти бумаги для ОБХСС, и пусть ваши смежники, те, которым Пименов отдавал новейшее оборудование, доставят вам сюда свою продукцию.

Когда на зеленое сукно длинного директорского стола легли пластмассовые и металлические детали, Костенко, усмехнувшись, вспомнил анекдот времен войны про старика, который носил со своей кроватной фабрики детальки, чтобы дома новую койку старухе смастерить. Таскал он детали, таскал, но, как ни соберет, все не койка, а пулемет получается.