1

— Садитесь, Кешалава.

— Вы передали мое письмо прокурору?

— Конечно.

— Ну и каков результат?

— Я вам отвечу. Только сначала позвольте мне задать вам ряд вопросов.

— Моя просьба не носит противозаконного характера, и вы должны ответить мне. В ином случае я откажусь разговаривать с вами до тех пор, пока сюда не будет вызван представитель прокуратуры.

Костенко подумал, что на то время, пока он будет препираться с Кешалавой, стоит остановить диктофон, но потом решил выключить его совсем, потому что сегодня следовало разыграть иную партитуру допроса, предложив Кешалаве подписывать каждый его ответ в протоколе. Здесь магнитофонная запись не нужна — для очередной стычки в прокуратуре во всяком случае. Прокурор, у которого Костенко побывал сегодня, отказался дать санкцию на продление срока задержания Кешалавы.

«Товарищ полковник, — сказал прокурор, — вы отлично понимаете, что улик не хватает. Интуиция — вещь, бесспорно, интересная, но к закону неприложимая. Давайте научимся сами уважать закон даже в мелочах, давайте научим этому всех людей в стране, это лучшая гарантия и для нашей спокойной старости, и для юности наших детей».

Возразить было нечего, к тому же прокурор говорил именно то, с чем Костенко был принципиально согласен, и тем неприятнее было Костенко выслушивать все это от другого человека — тут у кого угодно испортится настроение.

Начальник управления, ознакомившись с доводами Костенко, позвонил заместителю генерального прокурора, но тот, выслушав просьбу комиссара, отказался дать немедленный ответ.

— Я должен посмотреть материалы и вызвать начальника отдела, — сказал он. — Вы же сами говорите, что улики не закольцовываются в логическую систему. Может быть, вы попросите ваших сотрудников написать более расширенное и мотивированное обоснование?

— Дело очень горячее. Посажу я их объяснение писать, а работать кто будет?

После разговора с прокуратурой комиссар пригласил представителей всех служб, принимавших участие в «автомобильном деле», которое за последние дни так разрослось, что пришлось подключить людей из УБХСС, и попросил Костенко подробно изложить положение не просто на сегодняшний день, а на последний час. Он долго выслушивал разные точки зрения (полковник Курочкин предложил выделить всех фигурантов дела — Кешалаву, Налбандова и Пименова — в отдельные разработки; с Курочкиным не соглашался майор Родин, поддерживавший Костенко, который был убежден в том, что растаскивать это дело по разным людям ни в коем случае нельзя) и принял половинчатое решение: до тех пор, пока не будет готова экспертиза УБХСС по Пригорской фабрике и пока не обнаружен Налбандов, дело «по страничкам» не расшивать, однако он еще раз подчеркнул — «пока» и на этом совещание закончил, пообещав Костенко тем не менее попробовать переговорить с заместителем министра по поводу продления срока задержания Кешалавы.

Но до сих пор от комиссара никаких сигналов не было, и Костенко, в упор разглядывая Кешалаву, решил провести «массированное» наступление на этого парня. Он почему-то был убежден, что это «массированное» наступление принесет свои плоды.

2

Костенко не спешил начинать допрос Кешалавы. Он исподлобья приглядывался к арестованному, неторопливо затягиваясь сигаретой, высушенной в духовке газовой плиты. Так подсушивать сигареты его научил майор Ганов, когда несколько лет назад, еще на Петровке, 38, комиссар перевел Костенко «за неуживчивость характера» из группы по борьбе с бандитизмом в отдел, занимавшийся «малолетками» — преступностью среди несовершеннолетних. Кто-то из высокого начальства сказал тогда, что именно эта проблема сейчас самая важная, и немедленно был создан отдел, на который сразу же повалились все шишки. Как всегда, Костенко полез в спор. «Наивно же все это, — говорил он тогда, — зачем мы в формализм уходим, товарищ комиссар? Сейчас военное поколение, безотцовщина… Я тут схемочку набросал; смотрите, что получается: чаще всего проходят преступники сорок пятого года рождения, реже — сорок восьмого. Подростки пятнадцати-семнадцати лет. У них сплошь и рядом в графе вместо имени отца прочерк. И только в этом году их с матерями из подвалов перевели в новые дома. Надо в школах, в ремесленных училищах, на заводах работать, детский туризм развивать, хороших книг навыпускать больше, бассейны строить». Комиссар тогда шутливо предложил Костенко подать в отставку из-за несогласия с начальством, но Костенко, не удержавшись, хотя Садчиков жал ему под столом ногу, ответил: «Я бы с радостью, товарищ комиссар, не будь у нас преждевременные отставки такими позорными».

Комиссар, как всегда, хмуро поругал Костенко за якобинство, но глаза у него при этом были грустные и ругал он совсем не вдохновенно, а как бы соглашаясь с Костенко в главном, не принимая лишь его «разнузданного вольнодумства».

«Кешалава — это патология, — думал Костенко. — Социальных корней здесь искать не приходится. Защити он диссертацию, меньше двухсот рублей не получал бы. Один, семьи нет. Прояви себя, защити докторскую — будут платить пятьсот, и только обыватель, пьянь или завистливый подонок упрекнет его за эту зарплату. В чем же дело? Родной Ломброзо? Или „тлетворное влияние гангстерских картин“? Почему же тогда я отмычку не беру? Люблю ведь гангстерские картины, просто даже обожаю. Биофизика должна прийти нам на помощь в этом вопросе. Откуда такое врожденное чувство собственной и с к л ю ч и т е л ь н о с т и? Кто воспитал в Кешалаве ницшеанский дух самоутверждения через всепозволенность? Кто запрограммировал это в его генетическом коде? Значит, не „родимые пятна проклятого прошлого“? Значит, „родимые гены“? А может, психическая аномалия? Нельзя ссылаться на психическую аномалию, когда налицо осмысленное, точно продуманное деяние. Все-таки, — продолжал размышлять Костенко, неторопливо разглядывая Кешалаву, — понятие „бюрократ“ мы трактуем сугубо неверно. „Бюро“ — это не так уж плохо, особенно, когда работа в этом самом „бюро“ отлажена, четка и бесперебойна. И сейчас, если я буду на высоте этого неверно трактуемого понятия, я добьюсь того, чего следует добиться!»

— Отвечаю на ваш вопрос, — сказал наконец Костенко, разложив на столе бланки для допроса. — Ваше заявление в прокуратуру мною было передано в тот же день — вы потом сможете это проверить по входящему номеру. Ответ на ваше заявление еще не поступил: видимо, слишком маленький срок прошел. Нарушения процессуальных норм, таким образом, нет.

— Я не буду отвечать на ваши вопросы до тех пор, пока не получу ответ из прокуратуры.

— Пожалуйста, напишите мне это на отдельном листочке. Вот на этом.

— Я больше писать ничего не буду.

— Ну и ладно, — согласился Костенко. — Спасибо вам. Этим вы облегчаете мою задачу: есть основание просить прокуратуру о превращении вашего задержания в арест. Эту статью кодекса помните?

Эту статью Кешалава не помнил, и Костенко сразу же понял это. Он позвонил к дежурному и попросил вызвать конвой, чтобы задержанного увели в камеру.

— Хорошо, — сказал Кешалава, — я отвечу на ваши вопросы. Надеюсь, после этого вы отпустите меня?

— Это будет зависеть от того, что вы мне ответите. Вот распишитесь, пожалуйста. Об ответственности перед законом за дачу ложных показаний. Нет, не здесь — ниже.

Разбирая заключение экспертиз, просматривая еще раз бумажки, разложенные перед ним со странными, понятными одному лишь ему записями, Костенко — это с ним бывало в минуты отчаянно плохого настроения — твердо поверил, что сейчас он прижмет Кешалаву, прижмет на улике, которая позволит ему убедить прокуратуру и получить санкцию на арест. Только нельзя торопить события, сейчас все решит соревнование выдержек.

У Костенко бывали в жизни тяжелые дни, когда он не мог спать по ночам, терзаясь мыслью, что в камере сидит невиновный человек, а он, Костенко, арестовавший этого человека, лежит себе под теплым одеялом, покуривает и прислушивается к тому, как листва жестяно шелестит за окном. Сажать в тюрьму невиновных людей — зверство и подлость. Последнее время он несколько раз ловил себя на мысли: а почему же виновность этого красивого, воспитанного парня, так спокойно и уверенно, именно уверенно держащего себя на допросе, не вызывает у него сомнений? «А вдруг не он?»

Костенко проверял Торопову — лейтенант Рябинина прошлась по всем знакомым актрисы: «Душенька, бессребреница, честная и открытая, истинно русская актриса; уходила из двух театров в более низкооплачиваемые только потому, что не хотела играть „макулатурные“ роли; никогда не лжет, всегда — правду в глаза… Морально? Сколько вокруг нее вилось да и сейчас вьется солидных людей, так нет, влюбилась в рядового актера, комнату уже три года снимают в полуподвале». Дежурная в гостинице категорически утверждала, что весь вечер сидела на своем месте и никто, кроме Кешалавы, в номер Тороповой не входил. Костенко пригласил Торопову к себе и долго беседовал с нею обо всех обстоятельствах той памятной ночи в Сухуми.

— Может быть, он был просто пьян? — задумчиво сказала Торопова. — Может быть, не надо так строго судить его.

— Вот так даже? — удивился Костенко. — Всепрощение и благость?

— Просто жаль человека. Он был таким тактичным и внимательным весь вечер; с ним произошла какая-то странная метаморфоза у меня в номере — он стал совсем иным. Я испугалась его. Не всякому актеру дано так сыграть перевоплощение из человека в зверя.

— Значит, пощадим зверя?

— Поругайте его хорошенько — и достаточно. Это ему урок на всю жизнь.

— А то, что он камни из кармана пригоршнями доставал, — это вас не смущает?

— Единственно это и смущает.

— Вот видите. Прошу вас, если получите письмо с просьбой простить его, отказаться от своих прежних показаний, вы позвоните мне сразу же, ладно?»

…Костенко закурил, продолжая разглядывать Кешалаву в упор.

— Так, — сказал он, дождавшись, пока высохли чернила на бланке допроса, — хорошо. Поскольку, как я убедился, вы относитесь к категории клиентов хлопотных, то мне придется просить вас подписывать все ваши ответы. Нет возражений?

— Пожалуйста, — ответил Кешалава, плотнее усаживаясь на стуле.

— Вы утверждали, что все последние месяцы провели на побережье, отдыхая после серьезного заболевания?

— Да.

— Распишитесь. Спасибо. Вы согласны с заключением профессора Лебедева, что вы сейчас совершенно здоровы?

— Да.

— Распишитесь. Угнетенного настроения нет?

— Нет.

— Сон восстановился?

— Да.

— Распишитесь. В половом смысле?

— На этот вопрос я отказываюсь отвечать.

— Почему?

— Я считаю этот вопрос бестактным и не имеющим отношения к делу.

— Я же говорил вам, что в течение последних двух месяцев в Туапсе, Москве, Сочи и Ленинграде прошел ряд изнасилований, аналогичных — по предварительной фазе — тому, из-за которого я задержал вас.

Костенко заметил, как глаза Кешалавы — напряженные, собранные — на какое-то мгновение стали иными.

«Как держится, а?! — поразился Костенко. — Я ему второй раз такого червя пускаю, а он держится. Другой бы хоть вздохнул облегченно».

— Значит, вы продолжаете подозревать меня в изнасиловании?

«То-то, — удовлетворенно подумал Костенко, — хоть в слове дрогнул».

— Вы не ответили на мой вопрос: вы никогда не жаловались на половые анормальности?

— Вас интересует, не являюсь ли я половым психопатом? Нет. Половыми психопатами являются, как мне кажется, несколько недоразвитые люди. Кстати, что с моим пиджаком? Много следов крови?

— Я вам отвечу. После отвечу. Пока что мы вернемся к истории вашей болезни. Когда вы отказались от медикаментов?

— Когда уехал на море.

— Значит, последние два месяца лекарств не принимали?

— Нет, какое-то время еще принимал.

— Когда вы прекратили прием лекарств?

— Я опять-таки не понимаю, какое все это имеет отношение к делу?

— Прямое, Кешалава. Чтобы вы не писали писем в Министерство здравоохранения по поводу жестокости милиции: арестовали больного человека. Тогда мне придется сажать вас на экспертизу в клинику Кащенко, а это еще три месяца. Я хочу оградить себя от всякого рода ненужных сложностей,

— Я повторяю, что сейчас совершенно здоров. Последний месяц я отказался от приема лекарств, чтобы организм не привыкал к их постоянному воздействию.

— Вы отказались от приема всех лекарств?

— Да.

— Распишитесь. Вы никогда не пользовались наркотиками?

— Нет.

— Распишитесь. Перечислите, какими лекарствами вы пользовались.

— Седуксен, триоксазин, настойка валерианового корня.

— Это все?

— Да.

— Распишитесь.

«Так. Теперь я застрахован. Он дал ложные показания. У него в кармане было снотворное, которое дают только в психиатрических лечебницах, под надзором врачей, в минимальных дозах. Этим лекарством были убиты три человека. Один убит именно в тот день, когда „больной“ Кешалава приезжал в Ленинград, имея прописку в Гагре. И на камнях, которые шлифуют в Пригорске, где работал исчезнувший Налбандов, и в кармане Кешалавы был один и тот же яд, именуемый сильнодействующим „препаратом сна“.

— Это все? Или у вас еще вопросы?

— Мы только начинаем, Кешалава. Как говорят в Одессе, «об все не может быть и речи». У меня вот какой вопрос. Вы откуда прилетели к Милютину примерять костюм?

— С юга.

— Я догадываюсь, что не из Воркуты. Вы в тот период жили в отеле или спали на берегу под шум прибоя?

— Не помню.

— Вы не помните, а я знаю. У вас ведь тогда был номер в «Гульрипше».

— Может быть. Я там действительно несколько раз останавливался, когда были свободные номера.

— Значит, в тот день у вас был номер в «Гульрипше»?

— Это вы говорите. Я говорю, что это могло быть.

— Ознакомьтесь с выпиской из регистрационной книжки. Это данные вашего паспорта?

— Да.

— Распишитесь. Благодарю вас. Значит, двенадцатого вы снимали номер в «Гульрипше»?

— Да.

— Распишитесь. Зачем же снимать номер в отеле, а самому улетать в Ленинград? Зачем?

— Я в Ленинград улетал на один день — три часа туда, три оттуда, утром улетел, днем сделал дела, а вечером вернулся. Или даже на следующее утро. Все равно прилетишь в свой номер. Иначе пойди достань место в гостинице! Не на улице же мне спать!

— Подпишите.

— Зачем вы записываете каждое мое слово?

— Я что-либо перепутал? Приписал от себя? Или записал с ваших слов верно?

Кешалава подписал свой ответ. Костенко решил нанести первый открытый удар — он решил сломать темп допроса. Сейчас, после того, что он скажет Кешалаве, тот перейдет на односложные ответы «да» и «нет». Именно они сейчас и нужны Костенко, они и будут теми капканами, которые он заранее приготовил.

— Вы спрашивали, — начал Костенко неторопливо, — зачем я записал ваш ответ так подробно. Я объясню вам. Видите, вы подписали ваш ответ. Сами подписали, не так ли? «Не на улице же мне спать!» А на прошлом допросе вы говорили, что больше всего любите спать не в гостиницах, а на берегу моря, сиречь на улице.

— «На берегу моря» и «на улице» — это разные понятия.

— От «Гульрипша» до моря не более ста метров. Пошли дальше? У меня вот какой вопрос. Вы всегда снимали одинарный номер?

— Да.

— А если одинарных не было?

— Я платил за две койки.

— Скажите, а в ваше отсутствие никто не мог воспользоваться вашим костюмом? Некто похожий на вас? А?

— Нет.

— Распишитесь. Благодарю. Вопрос: мог ли неизвестный преступник взять у вас из номера костюм и в нем совершить преступление?

— Нет.

— Распишитесь. Почему не мог?

Костенко рассчитал точно: Кешалава не такого масштаба человек, чтобы заглатывать «крючок спасения» — какой-то неизвестный преступник ночью надел его костюм… Нет, он играл свою игру, он не собирался никому подыгрывать.

— Потому что, как вы мне сказали, насильник действовал в разных городах, и еще потому, вероятно, что вы мне устроите очную ставку с жертвами, которые подтвердят, что я не тот, кого вы ищете.

— Распишитесь. Благодарю. Беда заключается в том, Кешалава, что насильник убивал свои жертвы.

— Как?

— Что «как»? Вас интересует, каким образом он убивал их?

— Нет, меня это не интересует. «Как» — в данном случае выражается мое удивление и гнев.

— Значит, вы отвергаете возможность использования преступником вашего костюма?

— Отвергаю.

— Подпишитесь. На сегодня все.

— Вы собираетесь снова отправить меня в тюрьму?

— Обязательно.

— На каком основании, объясните мне хотя бы!

— Кешалава, не надо. Вы, как я убедился, человек умный. Вы же понимаете, что я не могу отпустить вас до тех пор, пока не проверю все версии, существующие по этому делу. Если бы вы мне сказали: «Драгоценные камни, оставленные у Тороповой, я купил за сотню у пьяницы возле базара», — я бы отпустил вас, попросив стать моим помощником в деле разыскания преступника, похитившего государственное имущество. Но, поскольку вы категорически отвергаете сам факт, поскольку вы утверждаете, что Торопова оговаривает вас и никаких камней вы не видели, я не могу вас отпустить. Ну, подумайте, как бы вы на моем месте поступили?

— Вы позволите мне написать еще одну жалобу?

— У меня или в камере?

— У вас, если можно. В камере нас теперь пятеро, эти страшные люди чудовищно ведут себя, какие-то скоты.

— Это верно. Ну, пишите. Вот бумага, перо. Снова в прокуратуру?

— Нет. Я напишу моему депутату. Это, я думаю, будет верней. Депутат — ректор нашего института, он меня прекрасно знает, я для него не единичка в деле, а советский человек, живой человек, кстати сказать.

— Валяйте, — согласился Костенко. — Может быть, вы и правы.

3

Прокурор ознакомился с объяснениями Костенко, который, в частности, указывал, что «Кешалава утверждает, что последний месяц он не употреблял снотворных препаратов, и он отвергает возможность использования его костюма другим преступником. Таким образом, никто, кроме Кешалавы, не мог положить в карман принадлежащего ему пиджака особо опасный, ядовитый „препарат сна“, которым были убиты три человека и серьезно отравлен Налбандов. В оперативных целях от продолжения допроса я отказался, однако изложенное дает основание для дальнейшей перспективной работы с Кешалавой».

— Ну что же, — сказал прокурор, — теперь вы можете предъявить ему обвинение, и это будет законное обвинение.

Когда Костенко вернулся в министерство, было уже шесть. Он хотел было попросить у помощника дежурного машину и поехать к Ларику, чтобы показаться этому самому профессору Иванову, но ему навстречу поднялся улыбчивый, нежноглазый Садчиков.

— С-славик, я хочу тебя об-брадовать. Некий старшина Нодар Гокиэли опознал по фото нашего Кешалаву. Знаешь, где он его видел? Он его видел в горах, около альпинистского лагеря «Труд». И знаешь когда? На следующий день после эпизода с Налбандовым. И з-знаешь что? В т-тот день все альпинисты в м-маршрут ушли, остался один ин-нструктор Ломер Морадзе. Это уже не старшина выяснил, это я, Морадзе — сосед Кешалавы по Т-тбилиси.

Костенко позвонил к Сухишвили:

— Здравствуй, Серго!

— Здравствуй, Славик, генацвале! — Полковник Сухишвили засмеялся. — Тебе уже сказали про нашего горного Пинкертона?

— Спасибо, Серго. Сказали. Ты меня бранить не будешь?

— Тебе, как и мне, к брани не привыкать, Слава. Начальство бранит, жена бранит, общественность тоже не отстает. А что, дорогой?

— Серго, мне надо, чтобы именно ты полетел к Морадзе. Нас с тобой сейчас интересует только одно самое главное — найти место, где у Кешалавы оборудован тайник. Тайник там, в горах, больше негде.

— Мы еще не отработали линию его тетки. Старуха теперь живет в деревне, старого княжеского рода старуха.

— Тетка теткой, а то, что он сразу после Москвы рванул, как лань, в горы, — это горячей, Серго, это горячей.

4

В шесть сорок пять позвонил Ларик.

— Старикашка, — сказал он неестественно бодро, — я передаю трубку профессору Иванову.

Костенко хотел было ответить, что «такие женские номера у него не проходят» и что это «глупо и неловко», но ответить ничего не успел, потому что услышал голос — странный, сухой, резкий, неинтересный по тембру, но властный и снисходительно-картавый.

— Послушайте, Костенко, это Иванов говорит. Вы давайте-ка приезжайте скоренько. Если денег на такси нет, я одолжу. Вы меня очень интересуете, понятно? Вы мне интересны.

— Я не умею рассказывать.

— Что?

— Я говорю, рассказывать не умею про мою работу. Это вас Лазарь Борисович обманул, что я хороший рассказчик.

— Вы меня интересуете не как рассказчик, вы меня интересуете как больной. Поторопитесь, пожалуйста, я тут задержал рентгенолога.

И положил трубку.

Костенко обернулся к Садчикову:

— У кого бы машину стрельнуть, дед?

— Тебе куда?

— В клинику.

— А что случилось?

— Черт его знает. Съезжу — узнаю. Что-то, говорят, с кровью.

Садчиков позвонил к дежурному, выпросил у него на пятнадцать минут разгонную «Волгу» и подвез Костенко на Кировскую.

Профессор Иванов оказался высоким, барственного вида бритоголовым человеком с громадным перстнем на мизинце.

— Неинтеллигентно все это, — сказал он, не ответив на приветствие Костенко. — Пойдемте, там старуха ждет.

Пока они шли по коридору в рентгеновский кабинет, к «старухе» Блюминой, Иванов продолжал выговаривать Костенко, причем оборачивался к Ларику, будто Костенко здесь и не существовал.

— Кичимся тем, что Кафку читаем, — продолжал ворчать профессор, — а к врачу не ходим. Это же неинтеллигентно: чувствовать боль, усталость, запираться во время рабочего дня, чтобы отдохнуть, и не обратиться к врачу. На Западе люди ежемесячно за большие деньги психиатру показываются, а у нас принудительно не затащишь: «Что я вам, сумасшедший?» Разве не так?

Ларик опасливо посмотрел на Костенко — не стал бы тот спорить. Иванов не терпел, когда ему возражали.

— Игорь Павлович, — заметил Ларик, — этот неинтеллигентный тип спас жизнь вашему учителю.

Иванов споткнулся, словно налетел на стену, даже руки выставил перед собой.

— Это вы?! — Он обернулся к Костенко. — Вы милиционер?

— Он полковник, — обидчиво ответил Ларик.

— Это вы спасли профессора Гальяновского?

— Он, он, — радостно повторил Ларик, — именно он.

— Хорошо, что вы мне сказали, Лазарь Борисович, иначе в гневе я мог бы отрезать ему кое-что еще вместе с аппендицитом… Чем вас наградили за то дело? Гальяновский любит рассказывать о том, как вы его спасли от бандитов. Орден? Медаль?

— Часы «Заря», именные, — ответил Костенко.

— А как здоровье того юноши, в которого стреляли бандиты?

— Рослякова? Ничего. Оклемался.

Они вошли в кабинет, и Ларик шепнул: «Раздевайся».

— А где этот Росляков? Гальяновский сделал на его сердце свою лучшую операцию, ее сейчас изучают студенты.

Костенко не ответил, потому что ему казалось, что этот профессор, как и большинство людей такого типа, говорит так, чтобы не дожидаться ответов, а лишь высказывать свои мысли.

— Так как же у него со здоровьем, у этого Рослякова?

— Со здоровьем у Рослякова хорошо, — ответил Костенко. — Правда, после женитьбы стало ухудшаться.

— Что, дрянь попалась?

— Нет. Она не дрянь. Просто он дурак.

— Так, становитесь сюда, поближе. А что же вы майку не сняли? Бросьте ее куда-нибудь, здесь пол чистый.

Сильные пальцы профессора Иванова властно ухватили Костенко за руки и придвинули к холодному экрану рентгеновского аппарата.

«Вот что значит беззащитность, — подумал Костенко. — А у Даля в словаре совсем не то написано».

— А где сейчас этот Росляков? Вместе с вами? Не дышите. Задержите воздух. Где он? А?

— Мне отвечать или воздух задерживать? — спросил Костенко, чувствуя, как в нем растет раздражение против этого громилы с перстнем.

— Отвечайте.

— Из милиции он ушел. Он теперь…

— Не дышите. Еще ближе ко мне. Не дергайтесь!

— Тут металл холодный.

— Согреется. Так где он?

— В адвокатуре.

— Повернитесь левым боком. Почему ушел? Покашляйте. Нет, активней. Здесь болит?

— Нет.

— Не врите!

— Рядом болит.

— А так?

— Так глаза на лоб лезут. Не жмите больше, а то заору.

— Ну и орите, все равно жать буду. Здесь?

— Нет.

— А если так?

— Болит.

— Здесь отдает или бьет в поддых?

— И бьет и отдает.

— Правым боком повернитесь.

— Рука не пускает.

— А вы поднимите руку. Кашляйте. Сильней. А теперь не дышите. Больно?

— Вы же велели не дышать.

— Вылезайте и одевайтесь. Лазарь, дайте мне сигарету, мои в плаще.

Костенко тихо спросил «старуху» Блюмину — лет тридцати, хорошенькую докторшу-рентгенолога:

— Что, швах мои дела?

— Кто это вам сказал? — Женщина засмеялась, не отрывая глаз от истории болезни, в которую она что-то записывала. — Дела у вас вполне приличные.

Одевшись, Костенко вышел в коридор. Профессор Иванов стоял возле окна и курил. Ларик что-то быстро говорил ему, но, услыхав скрип двери, обернулся и замолчал.

«Плохо дело», — решил Костенко, и сразу же на смену усталости пришло незнакомое ему доселе странное, несколько суетливое желание — узнать о себе и о своей болезни всю правду. То, что он серьезно болен, стало ему сейчас ясно до конца, и он вспомнил, как на днях еще шутливо говорил жене: «Рачок у меня, Машуля», — и совершенно не боялся этих своих слов, и вдруг теперь он ощутил страх, и сказал себе, что никакого рака у него не может быть, все это ерунда, просто какой-нибудь плеврит или воспаление печени, и он — отстраненно и холодно — засек этот внезапно возникший в себе страх, и отметил промелькнувшую мысль про «обычное» воспаление, и вспомнил, что серьезно больные люди интуитивно выстраивают заслон против правды.

— Профессор, я тоже за интеллигентность, — сказал Костенко. — Я за то, чтобы говорить больному правду. Наверное, это жестоко — слабый обязательно сломится, но не надо следовать врачебной этике, ориентируясь на одних слабых. Для меня высшим милосердием является правда.

Иванов внимательно выслушал его, докурил, размял в пальцах окурок, бросил его на пол («Привык, черт, что за ним все поднимают, — успел отметить Костенко, — и все в руки подают») и сказал: