А кто таков хозяин вашей явочной квартиры Либерман? Он-то «Манифест» в кармане не держал, он его вам сунул! Он кто?! Нет, нет, вы мне скажите, кто? Ваш товарищ? Что ж тогда он на свободе, а вы у нас?! Он не товарищ вам, а жид! А где ваш Аксельрод свои книжечки печатает? Где? То-то и оно, что в Женеве! И все эти Мартовы, Аксельроды и Гершуни, изволите ли видеть, страдают об русском народе! Нет, нет, вы меня не перебивайте! Вы меня антисемитским жидоедом не выставляйте, не надо! — Крамской рассердился чему-то. — Никакой я не жидоед и не антисемит! Только я полагаю, что об русских сами русские должны печься! Я супротив евреев никогда не был! Но я был и буду против того, чтоб жиды выказывали себя заступниками русского народа!

— Плеханов-то русский…

Крамской победно рассмеялся:

— А жена у него кто? Роза Марковна! Не было б ее рядом с ним — в Петербурге 6 лекции читал ваш Георгий Валентинович! Это она и ее родственнички на него влияют! Ишь, заступнички нашлись!

— Так если сами за себя русские не заступаются, — возразил Доброскок, — пусть хоть Аксельрод с Мартовым станут…

— Не-ет, дудки-с! Надобно русских людей учить самих за себя стоять! Хватит на других уповать!

— Ну да! Только я решил заступаться, как сразу в охрану и угодил!

— А вы не тот путь избрали, Иван Васильевич! Россия — для русских, давайте поначалу об этом уговоримся. А коли уговоримся, тогда пойдем дальше: бюрократия наша, все эти столоначальники, директора департаментов, министры и прочая шушера, — да, да, именно так, я не оговорился, — мешают нам стать во весь исполинский рост! Думаете, мы здесь, в охране, не знаем, что вытворяют мерзавцы в сановном Петербурге?! Всё знаем! Очень хорошо знаем! И намерены с этим вести борьбу не на жизнь, а на смерть. Но только мы, русские! С открытым забралом! Иду на вы! Гордо и бесстрашно! Словом, Либерман по нашей просьбе вам в карман «Манифест» сунул, а Самуилов этот у меня получает оклад содержания, — что скажу, все выполнит!

— Что?! — Доброскок вскочил со стула. — Быть того не может!

— А от кого ж тогда я про вас все выузнал? Кто сделал вашу семью некредитоспособной?!

И про Самуилова и про Либермана подполковник Крамской лгал; Либерман вскорости погиб на каторге; Самуилов же, прощелыга и жулик, обходил охранку за версту, по престольным праздникам пел «Боже, царя храни» и был обыкновенным, как и отец Ивана Васильевича, торгашом мелкого пошиба. Тем не менее тонкая антисемитская обработка, на которую Крамской был дока, дала свои плоды: Доброскок согласился «разоблачить провокатора царской охранки» Либермана, по молодости лет не понимая, что втянут в игру; когда понял, было поздно уже — дал согласие работать, превратившись в осведомителя; провел семь ликвидаций, был замечен Зубатовым, переведен из секретных сотрудников в чиновники охранки — то есть повторил путь самого Зубатова; во время революции пятого года, в благодарность за борьбу против социал-демократов, произвели в подполковники, стал доверенным лицом Герасимова, им и остался после того, как Александр Васильевич получил «повышение».

Раздевшись в тесной прихожей доброскоковской квартиры, Герасимов в зало не вошел (там музицировали жена с дочерью) и просквозил в узенький, словно пенал, кабинетик.

— Что слышно о хромом? — сразу же спросил Герасимов, снимая дымчатые очки; по дороге к Доброскоку трижды проверился, два раза поменял извозчика: дело вступило в завершающую стадию, теперь надо быть аккуратным до провизорской скрупулезности, один неверный шаг — и погибель.

— Вернулся, — ответил Доброскок. — Я встречался с ним. Он в ужасном состоянии. Что случилось — не открывает… Ждет встречи с вами.

— Ваши предположения?

— Боюсь, не попал ли он в бурцевский переплет.

— Почему Виссарионов не отправил к нему на связь Долгова?

— Что, непонятно?

— Против меня затеяли игру?

— Именно так.

— Где вы с ним увидались?

— Слух прошел, что он здесь… Ш-ш-ш-ш, полная секретность, но от меня разве утаишь… Словом, я нашел его в «Метрополе», перехватил утром, в толпе, утащил от филеров в подворотню, там у меня проходной ход отработан… А за ним, помимо наших, эсеровский Бартольд смотрит… Исхудал Петров еще больше, нервен, как дама в известные дни, пришлось даже прикрикнуть на него — не помогло. «Выдвигаю ультиматум: или Герасимов со мной увидится, или пусть пеняет на себя».

— Что ответили?

— Сказал, что на днях вернетесь… Свяжусь… Доложу…

— Хм… Вот что, Иван Васильевич… Войдите-ка с ним в контакт не сегодня, так завтра… И попросите его написать письмо на мое имя — чтоб я мог с документом обратиться к Курлову… Основание нужно для встречи, иначе — рискованно…

— Они вам откажут, Александр Васильевич… И Курлов откажет, и Виссарионов…

— А Карпов? Все-таки я его своим преемником назвал, не кто… Неужели и этот лишен чувства благодарности?

— Нет, он человек совестливый, но сейчас крутые времена пошли… Курлов, словно конь, роет копытом… Виссарионов с ним во всем заодно…

— Мне нужно письмо, — упрямо повторил Герасимов. — Пусть Курлов откажет…

Достал из кармана портмоне, отсчитал пятьдесят рублей — помнил, что Доброскок из осведомителей, зазря не рискует.

— Найдите кого из наших стариков, прикройте спину, пусть они будут с вами постоянно. Посулите еще сотню — если дело будет закончено успешно. А это, — он достал тысячефранковую банкноту, — для подарка дражайшей половине, вам ее вкусы известны, вы и поднесите, у нее ж послезавтра день ангела, если не изменяет память?

Доброскок посмотрел на Герасимова восторженно:

— Ну и дьявол же вы, Александр Васильевич! Что за счастье с вами работать!

— Мы еще не работаем, — ответил Герасимов, посуровев. — Мы готовимся. Работа начнется, когда я получу письмо… «Милостивый государь, поскольку я был брошен известными вам людьми на произвол судьбы в Париже, необходимость нашей встречи не нуждается в разъяснении. В случае, ежели вы от нея откажетесь, всю ответственность за последующие события вам придется нести перед Богом и вашей совестью, коли она в вас сохранилась. Южный».

С этим письмом Петрова, позвонив предварительно своему преемнику, полковнику Сергею Георгиевичу Карпову, генерал и отправился в свой бывший кабинет, столь дорогой его сердцу.

Карпов принял его дружески, хотя, как и Виссарионов, старался не смотреть в глаза, был излишне экзальтирован, расспрашивал о здоровье так, будто был лечащим врачом Герасимова, отдавал ничего не значившие сплетни — никаких имен, ни одного упоминания о новых делах; будто с каким бомбистом говорил — перед началом вербовочной беседы.

Герасимов тем не менее ответил на вопрос о здоровье, однако, когда Карпов — сразу же после обязательно-протокольных пробросов — начал извиняться, ссылаясь на то, что вызывает Виссарионов, генерал остановил его достаточно приказно:

— Погодите, полковник. Надо обсудить дело, которое известно Петру Аркадьевичу… Вы, полагаю, помните Петрова?

— Ну как же, слыхал…

— Нет, вы не только слыхали о нем, Сергей Георгиевич. Вы им занимаетесь. И я говорю сейчас не только от своего лица. Что вы намерены сообщить мне для передачи Столыпину?

— Александр Васильевич, — чуть не взмолился Карпов, — не ставьте меня в жуткое положение! Мне запрещено говорить с вами о Петрове!

Герасимов удовлетворенно кивнул, подумав, что на провинциала, только три месяца как переселившегося в столицу, употребление фамилии премьера без обязательных титулов не могло не произвести нужного впечатления.

— Кем запрещено, Сергей Георгиевич?

— Генералом Курловым.

— А Виссарионов?

— Он также рекомендовал мне не вступать с вами в разговоры по поводу Петрова… Мне поручено вести «Южного» совершенно самостоятельно.

Герасимов снова кивнул и, достав письмо Петрова, привезенное Доброскоком, попросил:

— Приобщите к делу, Сергей Георгиевич, пригодится. Тот пробежал текст и обхватил голову руками:

— Бред какой-то! Ну отчего мы с вами не можем вести его вдвоем?! Кому это мешает?!

— А вы как думаете? — спросил Герасимов и, не дожидаясь ответа, поднялся, кивнул и вышел из кабинета.

В два часа ночи — после того, как Герасимов доложил Столыпину дело и получил от премьера устную санкцию на работу, — Доброскок вывел Петрова из «Метрополя» проходными дворами, посадил на пролетку и отвез на квартиру, снятую им на Пантелеймоновской улице.

Герасимов обнял Петрова, который как-то обмяк в его руках; спина, однако, оставалась напряженной; ощутил легкий запах алкоголя, хотя помнил, что раньше агент никогда ни водки, ни финьшампаню не пил, кивнул на Доброскока — «это друг, верьте ему, как мне, если со мною что-либо случится, он спасет вас», сказал подполковнику, чтоб тот вернулся через три часа, и повел позднего гостя к столу, накрытому наспех: ветчина, сыр, копченая рыба и две бутылки — водка и ликер (отчего-то вспомнил Азефа, попросил привезти шартрез).

— Ну, рассказывайте, — сказал он, усадив Петрова напротив себя.

— О чем? — спросил тот каменно.

— О том, как провалились, — ответил Герасимов, вздохнув. — По вине новых начальников имперской полиции… Хоть и я с себя ответственности не снимаю.

— Если знаете, чего ж спрашиваете?

— Чтобы найти единственно верный выход. Помните пословицу: «и волки сыты и овцы целы»? Вот и будем считать это отправным посылом в нашей задачке. Кого поручили убить? Давайте начнем с конца, а не с начала.

— Вас.

— Савинков? — сразу же просчитал Герасимов, поэтому и спрашивал-то утверждающе; Бурцев вне террора, — значит, Петровым занимались боевики; хоть там и смута, безвластие, но крепче фигуры, чем Борис Викторович, нет.

— Коли известно, зачем спрашивать? — устало повторил Петров.

— Спрашиваю для того лишь, Александр Иванович, чтобы спасти ваше честное имя — для социалистов-революционеров.

— Это как понять?

— Да так и понимайте. Вы динамитом должны меня поднять?

— И это знаете?

— Если б иначе — могли здесь пристрелить, небось мой браунинг с собою таскаете?

— Отдать?

— Отдайте. Я вас вооружу бульдогом понадежнее, американцем, у них калибр шальной, печень вырывает. — И, повернувшись к Петрову спиной, Герасимов неторопливо двинулся к шкафу, куда заранее положил «смит-и-вессон»; каждый шаг давался с трудом; Петров истерик, куда его поведет, черт-знает, засандалит промеж лопаток, и — прощайте, родные и близкие!

Он считал про себя, принуждая не торопиться; на «семь» понял, что Петров стрелять не будет; достал «бульдог» и только после этого, держа в руках оружие, обернулся:

— Это ненадежней, а?

— Вы не боялись, что я убью вас, Александр Васильевич? — Петров сидел с мокрым от пота лицом, совершенно белый, словно мукой обсыпанный.

Герасимов понял, что любую ложь, даже самую точную, Петров сейчас поймет, поэтому ответил:

— Только когда я досчитал до семи и вы не выстрелили, я понял, что останусь в живых…

— Очень хорошо, что вы мне честно ответили… Я по вашей спине видел, как вы нервничали… Она у вас окаменевшая была, вы только ногами двигали…

— Ну, а почему же Борис Викторович решил поднимать меня динамитом?

— Не вас одного.

— А кого еще?

— Курлова, Виссарионова, Карпова. И вас.

— Плохо у Бориса Викторовича с информацией, — усмехнулся Герасимов, наливая себе водки; глянул вопрошающе на Петрова — выпьет ли.

— Да, с удовольствием, — сразу же поняв, ответил хромой. — Я много пью, и это прекрасно, Александр Васильевич… Опьяняться надо чем угодно, только б избежать рабства времени и жизни, — любовью, вином, красотою доброты…

— Шарль Бодлер, — кивнул Герасимов. — Савинков довольно часто приводит эти строки французского террориста и гения…

Лицо Петрова мученически сморщилось, — удар пришелся в солнечное сплетение, честолюбив парень, сейчас снова в нем все против Савинкова поднимется, так и надо, это именно и угодно задумке.

— Будьте вы все прокляты, — сказал Петров и выпил водку медленными, ликующими глотками.

Пьет, как Савинков, отметил Герасимов; с ним еще работать и работать; страшно сказать, но я допускаю, что он сейчас играет спектакль, поставленный Борисом Викторовичем; поглядим, чья возьмет.

— Александр Иванович, милый, закусите. Петров покачал головой:

— Сладость убьет… Я же хлебное изначалие водки ощущаю, ее крестьянство, не так страшно и подло жить…

— «Страшно и подло», — задумчиво повторил Герасимов. — Тогда я кое-что изложу, пока мы с вами не опьянели…

— Валяйте, — согласился Петров, и это «валяйте», покоробив Герасимова, тем не менее помогло ему найти до конца верную тональность разговора: человек в полнейшем отчаянии, утерял ориентиры, обложен со всех сторон и действительно готов на все, жизнь ни в грош не ставит…

— Так вот, Александр Иванович, запоминайте, что я вам скажу. Вы вольны, — но лишь после встречи с Карповым, он, видимо, завтра вас навестит, — передать мои слова Бартольду, выдав их за карповские. Пусть он решит: следует ли ознакомить с этой информацией ЦК… Да, да, к моему ужасу, во имя интересов России я, генерал Герасимов, вынужден обращаться за содействием к центральному комитету партии социал-революционеров, поскольку за время вашего житья в Париже и моего лечения на водах в империи произошел государственный переворот…

— Это как?! Сегодня?!

— Не перебивайте! — теперь уже Герасимов поднял голос. — И слушайте. А уж потом я стану отвечать на все ваши вопросы. То, что я вам открываю, известно всего десяти сановникам и, конечно, царю, оттого что переворот совершен по его прямому указанию… Вы знаете, что генерал Курлов говорит о Столыпине?

— Как ему о своем шефе говорить? С почтеньем, как же еще…

— Нет, Александр Иванович… Курлов потому и поставлен к Столыпину фискалом (с трудом удержался, чтоб не сказать осведомителем), чтобы следить за каждым его шагом, ибо он считает его либералом, который намерен ослабить власть императора. Курлов открыто называет ближайшего помощника премьера, главного редактора правительственной «России» Илью Яковлевича Гурлянда «жидовской мордой», хотя еще отец этого выдающегося политика принял православие. А без Гурлянда террор правых сил в стране станет неуправляемым. На это вы можете возразить, что, мол, «чем хуже, тем лучше», пусть уберут Столыпина, на смену ему придет какой-нибудь дурак из сановников, известных царю, — хорошего роду, без каких-либо идей в голове, вознесшийся по карьерной лестнице потому лишь, что никогда и ничего не делал, — тогда-то народ и поднимется на новую революцию… Ерунда это, Александр Иванович, и вздор. Потому что при любом новом премьере Курлов сделается министром внутренних дел, а вы знаете, как он из пулеметов мирную демонстрацию расстреливал, по сю пору в Минске его имя вслух не называют… Второго Витте не ждите, Александр Иванович… Придет хам и садист, для которого понятие «интеллигентность» отсутствует… И противостоят Курлову, как это ни странно, только два человека — Столыпин и я. Точнее даже — я и Столыпин. Да, да, именно так, манией величия не страдаю, наоборот, несколько соромлюсь самого себя, тоже ведь не из дворян, а, как и вы, простого роду… Вы спросите, отчего «я и Столыпин». Отвечаю: лично премьер никогда делами тайной полиции не занимался. Всё вел я, это вашим товарищам известно. Когда меня турнули, Столыпин остался без прикрытия. Он на мушке. На курловской мушке, Александр Иванович… Я понимаю, соловья баснями не кормят. Поэтому перехожу к конкретному предложению: если вы убираете Курлова, Виссарионова и Карпова, в империи вновь вводится военное положение, я немедленно прихожу на пост заведывающего секретной полицией, если даже не товарища министра, и первым моим шагом — во имя окончательного умиротворения страны — будет внесение законопроекта о праве социалистов-революционеров на легализацию и допуск ее людей на выборы в новую Думу. Заранее ставлю условие: с террором придется кончать. Политическая борьба? Да. Полная амнистия? Чернову, Савинкову, Зензинову, Доре Бриллиант, Карповичу — словом, всей боевой организации, — да. Право критики правительства — да. Участие в кабинете, если туда войдут Гучков и Милюков, — да. Вот так. Я сказал то, чего никогда, никому и ни при каких условиях более не скажу. Если Бартольд сошлется в своем письме на меня и это письмо перехватит Курлов, я погиб, но и партия ваша погибла. Еще водки?

Герасимов ждал, что Петров поднимется, скажет, что такую информацию он должен донести до Бартольда немедленно, но тот подвинул ему свою рюмку и странно хихикнул:

— А ведь к такому уровню беседы я не готов, Александр Васильевич… Суфлер нужен…

— С Бартольдом я встречаться не могу.

— Не он один со мною прибыл.

— Кто еще?

— Василий Луканов.

— У него виски седые? — спросил Герасимов, горделиво подивившись собственной памяти; кого из охраны выкинули, идиоты?!

— Он сейчас крашеный.

— Под англичанина работает, — убежденно сказал Герасимов, — весь в клетчатом и в кепи с длинным козырьком.

В глазах у Петрова метнулся испуг — быстрый и неожиданный, как измена.

— Водите нас? За каждым шагом глядите?

— Лично за вами смотрит Доброскок. Бартольда с Лукановым не трогаем, меня они не интересуют. Да и за вами топают для того лишь только, чтоб курловские стервятники не прирезали ненароком, решив, что вы мой человек, а с ними играете…

— Объясните, какие филеры ваши, а какие курловские?

— Наши — старики…

— Я таких не замечал.

Герасимов пожал плечами:

— Мастера, оттого и не замечали.

— Значит, трое мордастых, которые не отстают ни на шаг, — курловские?

— Не убежден. Скорее всего, это филеры Карпова. Вас отдали Карпову, но он будет ставить с вами курловский спектакль…

Петров снова хихикнул:

— Интересно, а Семигановский тоже меня вам отдал? Или вы меня приказной силой забрали?

— Что, начался русский комплекс? — рассердился Герасимов. — Слезы жалости о погубленной жизни, ненависть ко всем, кто причастен к вашей трагедии, исступленное желание напиться, чтобы все забыть, а наутро в церкву, молить о спасении?! А кто написал письмо Семигановскому с предложением о сотрудничестве?! Кто сидел со мною, обсуждая план работы против партии?! Я?! Или господин Петров?! Вас никто ни к чему не неволил! А уж сейчас и подавно..,

Петров сник, руки его бессильно повисли вдоль тела, шепнул:

— Не сердитесь на меня, Александр Васильевич…

Тот досадливо махнул рукой:

— Да не сержусь я на вас, а жалею… Несчастный мы народ… Во всех и во всем ищем причину собственных страданий, только не в самих себе… А что ж будет, если Польша получит автономию? Все евреи уедут? На кого тогда беды сваливать? Междоусобица пойдет, а после новое иго. Быть России под пятою нового ига, если только каждый из нас, каждый, — повторил Герасимов с яростью, — не поймет, что во всем дурном виноваты мы сами, только мы, и никто, кроме нас! И успокаивать себя тем, что еще есть время, успеем одуматься, все придет своим чередом, — значит предавать родину!

Петров рюмочку свою перевернул, дав понять, что пить больше не будет, и сказал:

— Ваша взяла. Говорите, что делать. Наверное, я все же подломился, когда психа играл, у меня мысли скачут, без подсказки трудно думаю.

— Слушайте, — вздохнул Герасимов с нескрываемой жалостью, — уезжайте вы отсюда, а? Я дам вам денег, куплю билет на пароход в Америку, выступите там с лекциями, расскажете, как потеряли ногу во имя революции, откроете курсы или там лавочку какую, не знаю, но хоть жить будете по-человечески…

— В лавочке? — Петров посмотрел на Герасимова с неожиданной надменностью. — Что прикажете продавать? Бублики? Или фиксатор для усов? Уж не путаете ли вы меня с кем-то, Александр Васильевич?

А он и впрямь свернул, понял Герасимов с тоскливой безысходностью; поди доверься психу! Но ведь ты уже ему доверился, ответил он себе, назад дороги нет, начав — иди до конца.

— Смотрите, — Герасимов допил свою водку. — Я сделал вам предложение как друг. Принять его никогда не поздно. А за лавочку — простите, я не хотел вас обидеть, просто жаль, если такой человек, как вы, не дождется новых времен, когда в России восторжествует демократия и конституционализм… Что меня радует. Да, да! В республиканской Франции секретная полиция функционирует ничуть не менее круто, чем наша, — цивилизованные страны не хотят кровавого террора и анархии. Во Франции с этим покончили оттого, что народ добился прав; а здесь, в России, у нас, ужас будет продолжаться до тех пор, пока живем мнениями, а не законом… В нижнем ящике столыпинского стола лежит проект конституционных законоположений, которые не на словах, а на деле гарантируют стране демократию…

— Вешатель сделался демократом? — Петров снова напрягся. — Какая метаморфоза!

— Эк у нас все на язык скоры, — Герасимов тяжело посмотрел на Петрова. — Вешатель, с вашего позволения, я. Да, да Александр Иванович… Мичман Никитенко и Наумов, которые намеревались убить царя, арестованы мною… Столыпин был приведен к власти, чтобы положить конец бомбистскому террору. Что он… Что мы с ним и сделали. И только благодаря этому в Думе вместе с черносотенцами заседают революционные социал-демократы и трудовики, с которыми поддерживает постоянную связь ваш симпатизант Керенский, стараясь сделать их рупором эсеров. Только благодаря тому, что Столыпин до сей поры премьер, по всей империи не введено чрезвычайное положение, чего так хочет царь и его служка Курлов… Сунулись в политическую борьбу — научитесь избегать пропагандистских штучек, называйте вещи своими именами, Александр Иванович.

Петров снова перевернул свою рюмку, показал глазами на бутылку, Герасимов налил ему не до краев, примерно три четверти; чокнулись; на этот раз Петров цедил не по-савинковски, а прямо-таки бросил в себя тяжелую влагу; все, готов: если не повесят — сопьется, год ему жить, от силы.

— Когда я с вами, — заметил между тем Петров, по-прежнему не закусывая, — все ясно, четко и логично. Но стоит мне остаться одному или, того хуже, попасть к тем, как голова начинает взрываться, рвань в глазах, отчаянье… Как мне поступать, Александр Васильевич? Давайте ставьте спектакль…

Герасимов покачал головой:

— Это уже не спектакль… Если бы не курловские мерзавцы, если б Долгов вовремя прибыл к вам в Париж, вот тогда бы мы получили спектакль… А сейчас надо строить комбинацию… Это пострашнее, Александр Иванович… Если она пройдет так, как мы задумаем, вы станете прижизненной легендой русского демократического движения… Если погибнем — тоже войдем в историю… Когда остается память, помирать не страшно. А вот ежели ничего у нас не получится, тогда грош нам цена, насекомые, а не люди…

— Бартольду ничего говорить нельзя, — думая о чем-то своем, медленно произнес Петров. — И Василю тоже. Они без Савинкова, без его утверждения, ничего делать не станут, а тем более менять план. Сказано: привести в исполнение приговор против Герасимова. Точка. Если излагать им вашу задумку, ждать ответа из Парижа, я сорвусь, не выдержу.

— И я так думаю, — согласился Герасимов. — Все дело надо провести как можно скорее… Завтра к вам придет Карпов. Или пришлет кого, не знаю, в деле его не видел… Связь станем поддерживать через Доброскока. Фамилию его забудьте, не надо вам ее помнить, разве что в случае уж самой крайней нужды… «Коля» — вот и все его имя… Чтобы гарантировать вашу безопасность после того, как Курлов, Виссарионов и Карлов будут устранены, «Коля» познакомит вас с людьми, которые обеспечат ваш отход… Ну, а теперь к делу… Его конструкция видится мне следующим образом…

… Карпов отвез Петрова в ресторан «Кюба», один из самых дорогих, накрыл роскошный стол, перед агентом стелился, говорил, что слыхал о нем, еще когда служил в Ростове; «ну, вас и боялись, гроза бюрократии, человек совершеннейшего бесстрашия и пронзительного ума».

Петров молил бога, чтобы не поддаться чарам; обволакивает; Герасимов предупреждал, словно в воду глядел: «Когда один хвалит — это наплевать и забыть! До тех пор пока ваше имя не будет занесено на скрижали, не станет достоянием первых полос всех газет мира, — не верьте: комбинируют, мнут, готовят для себя!»

— Ну, пора б и по рюмашке, — сказал Карпов. — Кто из русских начинает серьезный разговор без тоста?! Я хочу поднять свой бокал за вас, Александр Иванович. Помните, как писал великий Пушкин? «И за учителей своих заздравный кубок поднимает! » А кто поднимал свой кубок? Петр Первый! Хоть и виноват он перед Русью, что иностранщину к нам пустил, но без него шведов бы мы столь сокрушительно не разгромили, тут нельзя на него грешить… И за кого же он поднимал свой кубок? За поверженных врагов, которые на самом деле были его учителями. Вы тоже были одним из моих учителей, Александр Иванович… Суровым, надо сказать, учителем… Уроки преподавали грозные, на всю жизнь. И учили вы меня не только жестокости, но и благоразумию. И вы и я — русские люди, у нас одна боль: Русь-матушка, об ней думаем, ей служим… Раньше вы это делали так, как полагали нужным, ныне поняли, что оба в ответе за родину, а это залог успеха. Спасибо вам за мужество и честность, Александр Иванович…

Чокнулись, махнули; Карпов сразу же принялся за угрей; Петров засмалил папироску, то и дело разминая ее в тонких пальцах, словно бы щупал, нет ли в ней чего спрятанного, — тюремная привычка искать записку; только в тюрьме не затягивался, в Париже начал смалить.

— Почему не кушаете? — спросил Карпов, наливая по второй. — Угри отменные, кишки сальцом обволочет, никакая водка не проймет.

Сытый физиологизм этой фразы показался Петрову отвратительным; лицо Карпова — в общем-то открытое, добродушное — сразу же сделалось для него отталкивающим, даже какое-то «хрю-хрю» услыхал; пьянеть нельзя, сказал он себе, ночью напьюсь, у Герасимова, с тем можно, в глаза не льстит.

— За наше дружество, — провозгласил Карпов, наливая по второй, — за то, чтоб работа у нас шла, как говорится, душа в душу. Я за своих жизнь готов отдать, Александр Иванович… Если деньги нужны, документы, что иное — сразу ко мне, без всяких там цирлих-манирлих…

Выпив, недоуменно поглядел на нетронутую рюмку Петрова:

— У нас так не полагается…

— Сергей Георгиевич, — ответил Петров, закурив новую папироску, — сначала давайте обговорим дело. Вы ж меня не просто так в этот номер пригласили… Вы ведь намерены узнать, с чем я вернулся из Парижа… Так?

— Так-то оно так, — ответил Карпов, — но мне хочется вас от всего сердца принять, чтобы по-нашему, по-русски, все было широко…

— Не уйдет, — сказал Петров, поняв, что игра пошла, он в форме и этот спектакль с полковником ему угоден. — Свое возьмем, когда кончим дело… Так что давайте прервем трапезу, пока я вам не расскажу… Я ведь сегодня почти не спал, оттого что ночь провел у генерала Герасимова…

Карпов чуть не подавился угрем, отодвинул тарелку, нахмурился:

— Это когда же было?

— Когда ваш филер уснул в гостиной «Метрополя». Около часу ночи… Я тогда и выскользнул…

— И где же вы с ним встречались?

— Я город плохо знаю… Где-то на берегу реки, там его дом стоит…

— Значит, вы рассказали ему обо всем, что смогли вызнать в Париже о бомбистах?

— У нас об этом и разговора не было, Сергей Георгиевич… Меня Герасимов подбивал поставить акт против генерала Курлова…

— Ну, уж это вы мне бросьте! — Карпов не уследил за собою, рявкнул; заметил, как в глазах у Петрова что-то метнулось и рот поволокло влево, но не придал этому должного значения — так ошеломило его сообщение агента.

— Бросают гниду, если ее из волос вытащить, — чуть не по слогам произнес Петров. — А я чистоплотен, мне бросать нечего, ванну принимаю каждый день.

— Ну, не гневайтесь, Александр Иванович! Что ж вы так на слово обидчивы? Поймите мое состояние! Вы говорите совершенно невероятную вещь: чтоб жандармский генерал подбивал бом… подбивал…

Петров перебил его:

— Да вы договаривайте, Сергей Георгиевич, договаривайте: «подбивал бомбиста»… Вы ведь так хотели обо мне выразиться? — повторив ледяную интонацию Савинкова, заключил Петров, усмехнувшись.

— Он так прямо и назвал все вещи своими именами? — откашлявшись, чтобы хоть как-то выиграть время и собраться, спросил Карпов. — Предложил вам ставить акт против генерала Курлова?

— Именно так и предложил.

— Хорошо, а чем он это мотивировал?

— Говорил, что Курлов — после истории в Минске — позорит звание сотрудника секретной полиции…

— Слушайте, это совершенно невероятно! Нет, положительно, я в это не могу поверить!

— Вы — ладно, — усмехнулся Петров. — Вам сам Курлов не поверит, да и Виссарионов на смех поднимет…

Карпов изумленно посмотрел на Петрова: неужели какая-то дьявольская мистификация? Тот, словно бы заметив, как полковник растерялся, спросил с хорошо сыгранной яростью:

— Вы знаете, что Герасимов бросил меня в Париже?

— Конечно, знаю… Это так бесстыдно с его стороны…

— Хорошо, что вы поставили точку над «и», не придется объяснять, каково жить на чужбине без средств и связи, оставленным на произвол судьбы. Думаете, я это смогу простить? Да никогда! И отомстить я Герасимову могу лишь с вашей помощью…

— Как?

— Очень просто. Я соглашусь с его предложением убить Курлова и всех, кто будет с ним, — ну, Виссарионова, Комиссарова… может, придет и…

— Но, но! — Карпов снова сорвался, перешел на грубый начальственный тон. — То есть как это согласитесь?! Без моей санкции вы ни на что не согласитесь!

В глазах у Петрова высверкнуло еще ярче, рот совсем сполз вниз; справившись с судорогой, он продолжил:

— Понятно, что без вашего указания я ничего делать не стану. Но ведь и вы ничего не сможете предпринять, покуда не убедитесь в правоте моих слов… А убедиться в этом можно, если вы и ваши начальники все услышат своими ушами… Снимите мне квартиру… Филеров своих уберете: Герасимов большого уровня мастер, он ваших соглядатаев за версту разглядит, я приглашу его на квартиру для решающего разговора… А за полчаса перед тем, как он туда прибудет, в соседней комнате, — пусть только квартиру подберут с фанерной перегородочкой, чтоб все было слышно, — расположатся Курлов, Виссарионов и вы. И станете свидетелями нашего с Герасимовым разговора… Я ему ни «да», ни «нет» еще не сказал, он уговаривать меня будет… Ежели вас интересуют особые вопросы к Герасимову, могу их выучить заранее и поставить их во время нашей встречи…