— У ваших на флоте есть контакты?

— Мои — под контролем. Стрелять и взрывать без приказа не станут. А все другие — ваша забота. Ищите.

В тот же день Герасимов попросился на прием к Столыпину; премьер любезно пригласил на чай; расспрашивал о новостях, был, как всегда, чарующе добр, но тем не менее на прямые вопросы не отвечал, предпочитал давать обтекаемые ответы; взгляд потухший, сеть мелких морщин под глазами; сдал, бедняга.

— Думаю, охрана августейшей семьи будет на этот раз особенно сложной, — задумчиво сказал Герасимов. — Я бросил на эту работу практически всех моих людей, столица останется без охраны…

— Почему «особенно сложной»? — спросил Столыпин, помешивая длинной ложечкой крепкий чай в своем серебряном, ажурном подстаканнике.

— Потому что террористы имеют все данные о маршрутах и плане августейших встреч.

— Как они к ним попали? Измена?

Герасимов вздохнул:

— Демократия, а не измена, Петр Аркадьевич… Эсеров снабжают материалами британские журналисты, там ведь все открыто, не то что у нас…

— Я попрошу Извольского снестись с нашим послом в Лондоне по этому вопросу…

И тут Герасимов запустил:

— Ах, Петр Аркадьевич, я ведь не об этом… Меня страшит иное: поскольку все силы охраны будут передислоцированы в Ревель, северная столица остается совершенно незащищенной… Найдись десять человек, которые бы рискнули взять власть, — особенно если имеют связи с армией и полицией, — она, как спелое яблоко, сама бы упала им в руки… Да здравствует республика! Или — конституционная монархия, коли с кем из великих князей уговорятся…

Столыпин закаменел лицом; хотел было резко подняться, но сдержал себя (не желает выдавать волнение, понял Герасимов; знает, что я к нему достаточно присмотрелся, каждый его жест расписал по формулярчикам); спросил холодно:

— У вас есть какие-то сведения о такого рода возможности, Александр Васильевич?

Герасимов медленно поднял глаза на премьера, долго молчал, потом ответил — чуть не по слогам:

— Я фантазирую, Петр Аркадьевич… Но это вполне реальная фантазия… Во имя России люди ведь и на больший риск шли…

Ну же, думал он моляще, придвинься ко мне, положи руку на колено, открой душу! Ведь я вижу, как ты страдаешь! Я понимаю ужас твоего положения, как никто другой, дай только приказ, я все сделаю… Ладно, бог с тобой, не приказывай — намекни хотя бы, мне и того хватит.

Столыпин все же не выдержал, поднялся, начал мерить кабинет мелкими, семенящими шажками, чуть косолапя, словно застенчивая женщина на людях.

— Это правда, — глядя в его спину, проскрежетал Герасимов, — что его высочество великий князь Николай Николаевич жаловался вам на государя: «тот попал в плен Александры Федоровны, Россия живет без самодержца»?

Столыпин резко остановился, словно бы кто натянул невидимые глазу поводья, обернулся так стремительно, что не удержал равновесия, покачнулся даже:

— От кого к вам это пришло?!

— От камердинера, Петр Аркадьевич… Не великий же князь мне наблюдательные листы пишет — о себе самом…

— Александр Васильевич, — тихо, с какой-то невыразимой, страдальческой болью сказал Столыпин, — если я чем и горжусь в жизни, так тем лишь, что меня в газетах называют «русским витязем». А вы слыхали, что значит по-мадьярски слово «витязь»? Нет? «Осторожно»! Да, да, увы, это так! «Осторожно»! Пошли к ужину, Ольга Борисовна сулила блины с творогом…

… А Карпович все ж таки нашел в Ревеле связи с максималистами; не зря говорил друзьям: «С таким учителем, как Иван note 37, можно свернуть горы, главное — отвага и убежденность в конечном торжестве нашего дела».

Имя Карповича было легендарным для всех, кто считал террор единственным средством борьбы с самодержавием; над социал-демократами смеялись: «Книжные черви, балласт революции, такие никогда не смогут поднять народ на решительный бой с деспотизмом; слово бессильно; только бомба может всколыхнуть массы».

От максималистов он получил явку к боевой группе, готовившей акт независимо от эсеровского ЦК, в глубокой тайне.

Руководитель группы представился «Антоном», смотрел на Карповича влюбленными глазами, сразу же угостил чаем, заваренным в матросской металлической кружке, предложил расположиться в его мансарде: «Хозяин дома наш друг, хорошо законспирирован, так что здесь вам будет надежно, город полон филеров, право, оставайтесь у меня».

Однако, когда Карпович спросил, что и где планируют провести максималисты, Антон замкнулся:

— Вы должны понять меня… Я видел вас с товарищем Иваном, поэтому принял вас, как брата… Приди кто другой, кого я не знаю, пришлось бы убрать. Акт будет осуществлять другой товарищ, не я, к сожалению. Я не вправе рисковать его жизнью до той минуты, пока он не приведет приговор над тираном в исполнение…

— Словом, не доверяете, товарищ Антон?

— Вы брат мне, товарищ Карпович! Как же я могу вам не доверять? Но если бы я спросил, где ваши друзья, которые ждут на улицах того часа, когда поедет Николай Кровавый, чтобы взорвать его, вы бы мне ответили?

— Нет, — согласился Карпович. — Я бы не ответил ни в коем случае. Но мне кажется, что наш опыт несколько больше вашего, товарищ Антон. Я не претендую на то, чтобы влезать в ваше дело. Я думаю, что совместное обсуждение . вашего плана, его детальное исследование может помочь вам. Все же согласитесь, мы обладаем большей информацией, чем вы…

— Ваши товарищи намерены проводить акт в Ревеле? — спросил Антон в упор.

Карпович оглядел его юное лицо, пшеничные усы, добрые, чуть близорукие голубые глаза и, сопротивляясь себе самому, тем не менее ответил:

— Да.

— Где это должно произойти?

— Я не могу ответить на ваш вопрос. Антон удовлетворенно кивнул:

— Верно. Я не в обиде. Теперь вам будет ясно, отчего и я вынужден молчать.

— Такое недоверие друг к другу может принести нам много бед, — заметил Карпович. — Мы можем пересечься. Тогда провал ждет и вас, и нас.

— Вы же знаете, как много сейчас говорят о провокации в вашем ЦК, товарищ Карпович…

— Вы заметили, я не спросил ваше настоящее имя… Так что и вы переходите-ка на «Вадима», ладно?

— Да, да, конечно, — сразу же согласился Антон, — я должен был в первую же минуту поинтересоваться, как мне следует вас называть, простите.

— Что же касается провокации, о которой распускает слухи охранка, дабы нанести удар престижу партии социалистов-революционеров, то в первую очередь удар направлен против Ивана, вам это прекрасно известно. Нас сие не удивляет, удар против товарища Ивана пытаются нанести уже не первый год. Это понятно, товарищ Антон, враг всегда норовит бить по вершинам. Не верьте бормотанью Бурцева, им играет охранка. Точнее: я хочу думать, что им играют. Если же мы убедимся в осознанной провокации Бурцева, я убью его. Вот так.

— Коли вы скажете, где намерены произвести акт, — задумчиво сказал Антон, — тогда и я отвечу на ваш вопрос.

— Хорошо, — после долгой паузы откликнулся Карпович. — Акт будет поставлен на улицах, во время проезда царского кортежа к порту.

— Они же придут сюда на «Штандарте», — удивился Антон. — Они и в городе-то вряд ли появятся.

— Они приедут сюда по чугунке, — сказал Карпович. — Вот в чем дело, товарищ Антон.

— Информация надежна?

— Вполне.

— В таком случае я скажу, что мы ставим акт на царском фрегате. Наш человек застрелит царя на борту.

— Я могу с ним увидеться?

— А я смогу увидеться с тем, кто будет казнить императора на ревельских улицах?

— Можете, — ответил Карпович. — Я один из них. «Антон» взглянул на собеседника своими ясными, детскими, сияющими глазами, вздохнул:

— Чем будет работать товарищ? Бомба или револьвер?

— Револьвер.

— Это рискованно. Оружие могут выбить из рук, особенно если акт приурочен к обходу строя. Надежнее обмотать себя динамитом, полная гарантия успеха.

— На военном корабле динамит не спрячешь, товарищ Вадим. И шнуры тоже, нереально.

— Револьвер опробован?

— Да.

— Я оставлю вам свой адрес, товарищ Антон. Если человек, взявший на себя счастье покончить с тираном, появится в городе — найдите меня, хорошо?

— Я сделаю это.

Азеф выслушал Карповича, гуляя по ночному Ревелю; когда тот кончил, сыграл рассеянность; он не должен помнить всего, что ему рассказал адъютант; в случае удачи максималистов он будет в стороне:

— Прости, я задумался о своем, все пропустил мимо ушей… Пусть молодежь делает, что хочет, я ставлю на боевую организацию, пойдем встречать наших: я отправил телеграмму, они должны приехать вечерним поездом.

Никто конечно же не приехал, поскольку боевики получили сообщение Азефа за десять минут перед отправлением поезда в Ревель и за час перед тем, как из Петербурга вышел царский состав. Поэтому путешествие на «чугунке» прошло спокойно; в Ревель Герасимов привез с собой двести филеров; сто человек обеспечила местная охранка; армия выстроила шпалеры солдат по дорогам следования августейшей семьи; вся ревельская полиция была на улицах, сдерживая спинами жаркую толпу зевак; мальчики и девочки, одетые в белые платья, махали трехцветными флажками; хористы рвали горло, исполняя «Властный державный»; когда государь ступил на борт катера, Герасимов облегченно вздохнул: конец — делу венец, на море царя никто не достанет.

С этим он отправился в отель и провалился в сон, тяжелый и какой-то душный; проснулся в ужасе: увидел государя голым, к болезни; бросился в ванную комнату, пустил воду, смыл дурь с кончиков пальцев; в эту примету верил свято, — если после пригрезившегося кошмара смыть кончики пальцев водой, сон не сделается явью, сколько раз так бывало и всегда кончалось добром…

Вернувшись в широкую двуспальную кровать, тяжело затянулся папиросой, подумав: «Был бы Столыпин покрепче, не стал бы я пальцы водою смывать, да здравствует республика и ее создатель Александр Герасимов!»

А между тем директор департамента полиции Максимилиан Иванович Трусевич, поселившийся в «штабной» гостинице вместе с «тихоней» — товарищем министра внутренних дел Александром Александровичем Макаровым (старый друг Петра Аркадьевича — еще с тех пор, как Столыпин был саратовским губернатором, а он, Макаров, председателем судебной палаты, поэтому и тащил за собою повсюду), генералом Курловым (змей, грязный человек, навязан департаменту, пользуется поддержкой дворцового коменданта Дедюлина), получив в руки депешу, залитую сургучом, «строго секретно, вручить лично», отправился к себе в номер, сломал сургуч, достал сводку наружного наблюдения, поставленного им за Герасимовым (без занесения в делопроизводство; работали свои, самые доверенные люди) и углубился в чтение.

Из пяти страниц, написанных убористым почерком от руки (машинке такое не доверишь, у Герасимова всюду свои люди, не исключено, что и в стенографическом бюро департамента кого заагентурил), Трусевич подчеркнул лишь несколько строк: « Сероглазый» (так филеры обозначили Герасимова) в 13.32 зашел в кафе и занял столик в глубине зала. В 13.40 к нему присел «Урод» (так был обозначен Азеф). В течение двадцати пяти минут они, заказав две чашки кофе со сливками, беседовали о чем-то; ввиду указания «не пугать», попыток прослушать собеседование не предпринималось.

В 14.05 «Урод» вышел из кафе и, взяв пролетку, отправился в центр города.

В 14.11 «Сероглазый» вышел из кафе и, сев в ожидавший его экипаж, поехал в военную гавань, где встретился с «Толстым» (такую кличку филеры департамента дали дворцовому коменданту Дедюлину) и «Рыжим» (так был обозначен начальник личной охраны государя генерал Спиридович).

В 14.42 все трое на боте отправились на военный корабль.

В 14.57 «Урод» встретился в ресторане «Золотая корона» с «Черным» (так был обозначен Карпович).

В 15.08 «Черный», расставшись с «Уродом», который стал обедать, отправился в район Нымме, дом семь, собственность шкипера Густава Юрна.

В 15.53 «Черный» вышел из дома и, тщательно проверяясь, отправился в центр, в ресторан «Золотая корона», где «Урод», не входивший ни с кем в контакт, заканчивал обед кофеем. «Черный» присел за столик «Урода» и беседовал с ним в течение пятнадцати минут. После этого они расстались, «Урод» отправился на вокзал и, взяв билет на петербургский поезд, зашел к начальнику железнодорожной станции «Ревель». Через окно было видно, что он спросил разрешения позвонить по телефонному аппарату. Такое разрешение ему было дано.

Опросом барышни с телефонной станции вокзала удалось выяснить, что из кабинета начальника действительно звонили в город, назвав номер отеля «Люкс». Точного содержания разговора телефонистка не помнит, но смысл сводился к тому, что «кризис заболевания прошел, ничего опасного для организма более нет, только нельзя допускать максимальной температуры, следует сразу же применять хирургические меры». Это послание просили передать некоему «Александру Васильевичу».

Между тем в 15.45 из дома шкипера Юрна вышел неизвестный, примерно двадцати трех лет, высокий блондин с пшеничными усами, нос прямой, глаза голубые, круглой формы, сам очень высокий, примерно двух метров росту, одетый в форму мичмана военного флота, и отправился к военной гавани, где сел на парапет, ожидая кого-то в течение часа, не сходя ни с кем в контакт. После этого вернулся домой и более никуда не выходил и никого из неизвестных не принимал; присвоена кличка «Усатый».

Трусевич позвонил доверенному сотруднику особого отдела, ведавшему агентурой, и попросил немедленно прийти, захватив привезенные дубликаты фотографий боевиков-максималистов; заговор против себя понял сразу же, прочитав строчку по поводу «максимальной» температуры. «Урод» своих боевиков, понятно, от дела отвел, служит Герасимову не за страх, а за совесть, но ведь если охрана ведет социалистов-революционеров, то проклятые максималисты на нем висят, на Трусевиче, будь они неладны! Сам Азеф от контактов с ними воздерживался, но чует мое сердце, этот «Усатый» в Ревеле неспроста, и то, что Азеф сам с ним не встретился, а послал к нему своего «Черного», весьма симптоматично.

Разложив на столе пятнадцать фотографических портретов, Трусевич пригласил Василия Саввича Опарышкина, который возглавлял филерскую «летучую группу» (на пенсии уже, приглашен на штучную работу, с правом набрать себе семь филеров с поденной оплатой), подчиненную одному ему, директору департамента, Максимилиан Иванович попросил глянуть, нет ли среди предложенных к опознанию «Черного» или «Усатого».

Опарышкин лишь только глянул на стол, где были разложены фотографии, так сразу и ткнул пальцем в ту, что лежала с самого края, возле перламутрового, переливчатого телефонного аппарата:

— Это «Усатый», ваше превосходительство.

Трусевич перевернул фотографию; каллиграфическими буквами было выведено: «Иван Савельевич Грачев, 1886 года рождения, дворянин, быв. студент физико-математического факультета Спб. университета, стажировался у профессора Баха, член ЦК соц. -рев.; после казни Зильберберга, Никитенко, Сулятицкого и Стуре руководит боевым отрядом максималистов; состоит в розыскных листах ДП».

Трусевич сердечно, но при этом в обычной своей суховатой манере поблагодарил Опарышкина и, протянув старику четвертной билет, заметил:

— Пригласи своих сотрудников в трактир и хорошенько угости, но более двух четвертей не пить, завтра будет хлопотная работа. Если информация о сегодняшнем дне уйдет на сторону — сгною всех вас в каземате. За «Усатым» сейчас кто смотрит?

— Нушкин и Гандыба.

— Хохол?

— Да.

— Зачем хохла взял в дело? Что, русских мало?

— Он — наш хохол, ваше превосходительство, проверенный, да и его дед по матери великоросс…

— Смотри, под твою ответственность… А «Черного» кто водит?

— Пашков и Каныгин.

— Когда увидишь, что сотрудники и офицеры департамента окружили дом «Усатого», своих сними. Чтоб все тихо было и культурно. Ясно?

— Ясно, ваше превосходительство.

— «Черного» продолжайте пасти сами, его никому . не отдавать.

— Юркий больно, двое могут не уследить, профессионал высокого класса.

— За то и деньги плачу, чтоб профессионала пасли. Придурки меня не интересуют.

«Антона» взяли ночью вместе со шкипером Юрна; оставили в доме засаду; на допросах, которые продолжались всю ночь, ни тот, ни другой не произнесли ни слова; а ведь завтра приходит фрегат «Виктория и Альберт» с королем Англии на борту, спаси господи, сохрани и помилуй.

Трусевич даже подумал, не пригласить ли ему Герасимова для откровенного разговора; этот нелюдь никому не желает подчиняться, только со Столыпиным имеет дело, информацией владеет уникальной, еще бы, член ЦК Азеф, лидер всех боевиков, стоит с ним на связи, ему, понятно, можно спать спокойно, супостату.

Так, мол, и так, сказать ему, давайте объединимся на время визита, забудем споры, речь идет о жизнях августейших особ, пусть все личное отойдет на второй план, сочтемся славою, в конце-то концов; нет, после тяжелого раздумья возразил себе Трусевич, такого рода беседа не для полковника, только посмеется, поняв мой страх.

Лишь под утро нашел выход из положения; разбудил столыпинского дружка, товарища министра Макарова, и сказал:

— Департаменту удалось захватить боевика-максималиста, Александр Александрович… Это очень тревожно. На допросе субъект молчит… Но поскольку гроза бомбистов Александр Васильевич Герасимов привез с собою коронную агентуру, просил бы вас подписать приказ — вот он, извольте ознакомиться, — что именно на него, учитывая его богатейший опыт, с сего часа возлагается наблюдение за всеми преступными элементами в Ревеле, а не только за эсерами. Думаю, если он возьмет в свои руки наблюдение и за максималистами и за анархистами, мы можем быть спокойны за исход августейшей встречи.

Прочитав приказ, присланный с нарочным в пять часов утра, Герасимов снова вернулся в постель и, выкурив папиросу, с тянущей яростью захотел сплюнуть на пушистый ковер хорезмской работы.

Как ужи выскользнули, подумал он о Трусевиче и Макарове; а ведь я один, Азеф-то уехал, — никаких претензий, он свое дело сделал, эсеровские боевики остались в столице, Карпович не в счет, он получил инструкцию самому ничего не предпринимать, ждать команды. А максималисты здесь, «Антон» этот самый. Готовит акт на воде. Господи, господи, вот ужас-то!

Герасимов выкурил еще одну сигарету, потом поднялся, сбросил халат, принял холодный душ и отправился в триста седьмой номер, где разместился его штаб, работавший круглосуточно.

Дежурил полковник Глазов, по счастью.

— Глеб Витальевич, — голос Герасимова был сух и требователен, — немедленно свяжитесь с командованием флота и передайте указание: перед торжественным построением экипажей обыскивать каждого, включая офицеров, на предмет обнаружения оружия.

Глазов склонил голову, поинтересовался:

— Это чье указание?

Ох, какая умница, ликующе, с облегчением подумал Герасимов.

— Не почтите за труд позвонить Максимилиану Ивановичу Трусевичу и предупредите его, что проект приказа отправлен ему с нарочным. Печатать умеете?

— Конечно.

… Трусевич, выслушав Глазова, спросил:

— А где Герасимов?

— Александр Васильевич выехал в город.

— Вот тогда вы его дождитесь и скажите, что я такой приказ не подпишу. Ему поручено дело, ему и подписывать все приказы.

— Ваше превосходительство, — ответил Глазов, — господин Герасимов объяснил мне, отчего он обременяет вас этой просьбой: его указание — полковника по чину — не может быть отправлено адмиралу. Тот не станет брать во внимание предписание полковника…

Герасимов, напряженно слушая разговор, не сдержал затаенной улыбки; сердце в груди ухало, кончики пальцев покалывало иголочками, ныло сердце.

Трусевич долго молчал, потом поинтересовался:

— А я с кем говорю-то?

— Полковник Глазов, Глеб Витальевич, ваше превосходительство…

— Ах, это вы… Что ж, передайте Александру Васильевичу, когда он вернется, чтоб снесся со мною. Пусть он мне этот приказ направит. С развернутым объяснением, а то как-то неловко получается: ему оказана честь, доверен самый боевой участок работы, а я за него, видите ли, подписываю приказы, несолидно…

Герасимов поглядел на часы: семь минут шестого. В десять должен прибыть английский король. В восемь все чины полиции и охраны будут в гавани; цейтнот.

— Вы прекрасно с ним говорили, Глеб Витальевич, — сказал Герасимов. — Если все кончится благополучно и коли охране выделят несколько Владимиров или Анн, вы будете первым в числе награжденных,

— Сердечно благодарю, Александр Васильевич… Мне очень приятно работать под вашим руководством. Я учусь у вас смелости. Увы, сам-то я лишен одного из ее компонентов — дерзости, способности принимать волевые решения. Я и впредь готов быть полезен вам всем, чем могу.

— Спасибо. Итак, за работу… Я продиктую приказ…

… Через семь минут, запечатав два конверта — один товарищу министра внутренних дел Макарову, а второй Трусевичу, — приказы были отправлены адресатам с нарочным.

После этого Герасимов позвонил товарищу министра Макарову и, сдержанно извинившись за ранний звонок, сказал:

— Александр Александрович, сейчас вы получите приказ, который я не имею права подписывать, — только генеральский чин. Ознакомившись, вы поймете, отчего в этом возникла необходимость. В случае, если Максимилиан Иванович откажется поставить свое факсимиле, я сейчас же пишу рапорт об отставке: без такого рода приказа я не могу гарантировать благополучный исход известной вам встречи. Приказ должен уйти в штаб флота незамедлительно.

— А что, собственно, случилось? — спросил Макаров, с трудом сдерживая зевоту, — засыпал обычно поздно, вставал к полудню.

— Случилось то, — ответил Герасимов, — что бомбисты, которыми занимался Максимилиан Иванович, могут учинить ужас не на суше, а именно на кораблях. Если обыски всех членов экипажей — перед построением, никак не раньше, — не будут проведены, я умываю руки. И шифрограмму такого рода передам Петру Аркадьевичу немедленно.

— Хорошо, я снесусь с Петром Аркадьевичем, обсудим все толком.

— У нас нет времени на обсуждение, поймите! Через полтора часа нам всем нужно быть в гавани! Позвольте мне потревожить вас повторным звонком, и если приказ не будет отправлен во флот, я немедленно пишу рапорт об отставке.

— Но вы понимаете, что такой приказ может вызвать трения с флотом? Здесь собраны гвардейские экипажи, командиры знакомы с известным вам лицом, все они отвечают за матросов и офицеров, возможен скандал, Александр Васильевич.

Слава богу, подумал Герасимов, этот хоть называет вещи своими именами… Пусть думает. Я свое сказал.

Через пятнадцать минут отзвонил Трусевич.

— Как славно, что вы уже вернулись, милый Александр Васильевич, — сказал он своим вибрирующим, актерским голосом; говорил сейчас так, будто бы самому себе сопротивлялся, слова выдавливал, обсматривая каждое со стороны, как бомбу какую, — Мы тут с Александром Александровичем посовещались по поводу вашего документа… Разумно, в высшей степени разумно… И порешили так: вы приказ подписываете, а — в свою очередь — Александр Александрович, как товарищ министра, присовокупит личное письмо адмиралу. По-моему, это прекрасный выход из того положения, которое рождено нашим неповоротливым протоколом…

— Неповоротливый протокол утвержден его величеством, — отрезал Герасимов. — Я его нарушать не намерен.

Когда корабль «Альберт и Виктория» входил в гавань, все с ужасом заметили, как на передней мачте лихорадочно-быстро засигналили флажками.

Трусевич, наблюдавший за церемонией прибытия из штабного помещения в гавани, ощутил пустоту в поддыхе и стремглав бросился к телефонному аппарату, чтобы срочно продиктовать свой приказ о необходимости обыска всего флотского экипажа; неважно, что опоздал, важно, что останется документ; Герасимов в штаб не пришел, однако наблюдал в бинокль за всем, что там происходило; поведение Трусевича раскусил сразу же; посмотрел на часы, позвонил телефонной барышне, с которой познакомился загодя, и попросил отметить время, когда во флот был отправлен — причем открытым текстом, всем на позор — приказ за подписью директора департамента полиции.

Только после этого перевел окуляры на англичанина. Глазов, сопровождавший его, мягко улыбнулся: — Все в порядке, Александр Васильевич, это не тревога, отнюдь; британцы сигналят срочно прислать на борт портного, чтобы подогнать английскому королю русский мундир полковника Киевского драгунского полка; в Лондоне, видать, не примерил; тесен, боится выглядеть смешным…

Покушение на фрегате не состоялось из-за того, что высшие офицеры лично обыскивали перед построением матросов, юнг и мичманов; Трусевич вернулся в Петербург и, получив внеочередную награду (канитель со сбором подписей прошла до странного быстро), позвонил бывшему директору департамента полиции Алексею Александровичу Лопухину и договорился о встрече; «если согласитесь пообедать со мною, буду сердечно рад».

Поскольку оба служили в девятисотом году прокурорами Петербургского суда и знакомы были с тех еще лет, Лопухин на встречу согласился, хотя не без колебаний, ибо Трепов, обвинив его в пособничестве убийству великого князя Сергея в Москве, понудил подать в отставку, грозя — если добром не согласится — позорным увольнением. И это несмотря на то, что Алексей Александрович слыл дворянином одного из самых древних русских родов (Евдокия Лопухина была царицей всея Руси, несчастной женой Петра); потом только, начав в девятьсот шестом работать одним из председателей крупного Соединенного банка, понял, что Трепов торопился его убрать из департамента, опасаясь прихода Столыпина, с которым Лопухина связывали отношения тесного дружества еще с детских лет; вперед смотрел несостоявшийся диктатор, себе берег место премьера, хотел свою команду собрать, да переторопился, сердце надорвал, туда ему и дорога, не интригуй!

В отличие ото всех своих предшественников, Лопухин был уволен без сохранения оклада содержания и перевода в сенаторы, — форма гражданской казни, после такого не поднимаются, повалили навзничь.

… Во время обеда много говорили о прошлом, вспоминали то блаженное время, когда трудились по судебному ведомству; понимающе, с грустью сетовали на бюрократию, которая мешает проводить в жизнь нововведения, дивились переменчивости настроений в Царском Селе, воистину «сердце красавицы склонно к измене»; а затем уж, расположив Лопухина, умаслив его, Трусевич спросил о том, во имя чего рискнул встретиться со своим опальным предшественником:

— Алексей Александрович, давно хотел поинтересоваться: вы к работе Азефа как относитесь? Считаете его сотрудником или же провокатором?

— Чистейшей воды провокатор, — ответил Лопухин не раздумывая. — И наглец, доложу я вам, первостатейный

— Кто его привлек?

— Рачковский. Кто же еще гниль будет собирать?! Ах, не хочу даже об этой мрази вспоминать… Брр, затхлым несет, «Бесами»…

— Но вы согласны с тем, что такие, как Азеф, не столько борются с революцией, сколько ее провоцируют?

— Совершенно согласен, Максимилиан Иванович, совершенно!

— Вы по-прежнему считаете его работу опасной для империи?

— В высшей степени, — убежденно ответил Лопухин. — Если положить на две чаши, что он — в мою бытность — делал для охраны порядка, с тем, какую прибыль извлекли для себя эсеры, то стрелки весов покажут выигрыш для бомбистов, а не для власти…

Больше Трусевичу ничего и не нужно было. Запросив данные перлюстрации писем Лопухина к своей жене и тестю, князю Сергею Дмитриевичу Урусову, осужденному на три месяца тюрьмы за подписание «выборгского манифеста» после роспуска Первой думы, членом которой тот был, Трусевич до конца убедился, что настроения бывшего директора департамента совершенно переменились; глубоко обижен на двор, стал радикалом, не скрывает своих мыслей и открыто говорит, что России необходима конституция. Такая метаморфоза объяснима: в банке теперь зарабатывает в шесть раз больше, чем в департаменте, вот тебе и смелость в суждениях; чиновный человек, живущий на оклад содержания, не вымолвит лишнего слова, пусть себе империя горит ясным огнем — потушат, а вот если за неугодную мысль погонят, чем семью кормить?!

Поняв то, что требовалось понять, Трусевич задумался над следующим этапом плана: как свести Лопухина с разоблачителем шпионов, редактором журнала «Былое» Владимиром Львовичем Бурцевым; тот от герасимовского террора снова уехал в Париж; что ж, надобно помочь Лопухину отправиться за границу; дело техники, поможем.

Пусть бывший директор полиции и парижский борец с провокацией побеседуют с глазу на глаз. Лопухин молчать не станет; отмывайтесь, полковник Герасимов, пишите объяснения о том, что помогали двойнику, посмотрим, с чем, вы останетесь; всю агентуру себе заберу, все будет как раньше, ишь кого захотел обыграть!

Очередное представление Герасимова на генерала, подписанное во всех семи инстанциях, Трусевичем было задержано: «по техническим причинам, надобно подправить мелочи»; всех, кто обеспечивал визит английского короля, отметили наградами — кроме Герасимова. Ведь не дело важно, а времечко; пропустил — не догонишь; будьте здоровы, Александр Васильевич! Слезы, а не смех

Павел Николаевич Милюков, лидер партии «Народная свобода», иначе называвшейся конституционно-демократической, в просторечии «кадетской», по злой иронии судьбы смог пройти лишь в Третью думу, только после того как царь разогнал две предыдущие, против чего — аккуратно, но тем не менее последовательно — выступали кадеты.

Выбрали его потому, что новый закон, написанный и отредактированный в Зимнем дворце, был совершенно исключителен в своей несправедливости: если каждые тридцать помещиков отправляли одного выборщика для участия в многоступенчатом голосовании («Мы держава земли, — заметил царь, — этим и сильны, а не дымной индустрией, посему дворянству ею и править»), если торгово-промышленный класс был представлен одним выборщиком на тысячу человек, мелкая и средняя буржуазия одним от пятнадцати тысяч, то крестьяне — лишь от шестидесяти, а уже рабочему классу и вовсе было дозволено иметь одного выборщика от ста двадцати пяти тысяч. Следовательно, все те, чьим трудом строились железные дороги, дома, заводы, фабрики, дворцы, станки, броненосцы, чьим трудом тачались сапоги, шились платья и шубы, печатались газеты и книги, возделывались земли, убирался хлеб, были практически лишены доступа в Таврический дворец.