29

Все утро Веженский, запершись в своей адвокатской конторе, посетителей не принимал, конспектировал Ленина: помощники подобрали ему опубликованные в «Новой жизни» статьи большевистского лидера.

Работал Веженский резко, устремленно, быстро: выделял те именно положения, которые казались ему наиболее важными, концепционными. Чем больше вчитывался в Ленина, тем более суровел лицом: перед ним была законченная программа, другой такой ни У кого в России не было.

«Осуществить ее конечно же не удастся ему, — думал Веженский, выписывая на листочки бумаги основные ленинские положения, — однако как способ мышления сие рецепторно, в методе отказать нельзя. А мы более всего грешим именно отсутствием метода, растекаемся по древу, уходим в словопрения… »

Первая работа, опубликованная в «Новой жизни», касалась задач РСДРП, обусловленных новым этапом развития русской революции, вынудившей царя к манифесту о гражданских свободах.

Ленин — в отличие от всех других лидеров левых групп, будь то эсеры, анархисты, коммунисты-максималисты, — потребовал немедленной перестройки всей работы партии: создания широкой, легальной организации, при сохранении конспиративного аппарата, поскольку репрессии правительства против социал-демократии продолжались.

Веженского это особенно озадачило. Ленин вырвался вперед, проявив куда большую смелость и политическую прозорливость по сравнению со всеми патриархами: и Вера Фигнер, и Засулич, и Кропоткин, и Брешко-Брешковская по-прежнему выступали против легальности.

«Что же такое, по Ленину, легализация? — записывал Веженский. — Это, следуя его логике, демократизация партии, привлечение в кружки и ячейки новых сил, завоевание молодежи. Легальность позволит провести выборы делегатов на съезд партии это, по его мысли, положит конец расколу, подведет черту под кружковщиной, выведет партию к рубежам общегосударственным, приучит ее членов к тому, чтобы принимать быстрые решения, обязывающие меньшинство подчиняться большинству. Этот ленинский пассаж опасен еще и потому, что в глазах всего общественного мнения РСДРП перестает быть таинственной подпольной организацией, а становится общеобозримой партией рабочих, открыто защищающей их интересы и, таким образом, подчиняющей фабричных своему влиянию не тайным словом, но явным делом».

Второй удар, нанесенный Лениным по всем оппонентам слева, также заинтересовал Веженского. Его статья о крестьянстве вызвала в стране сенсацию: Ленин поддержал лозунг эсеров «Земля ы поля»! Видимо, думал Веженский, человек этот во всем умеет видеть иерархию стремительной постепенности: «Борьба за землю и за волю, — утверждает Ленин, — есть демократическая борьба. Борьба за уничтожение господства капитала есть социалистическая борьба».

«То есть, — отмечал Веженский в своих записях, — большевистский фракционер и в этом сложнейшем для России вопросе не считает необходимым скрывать — хоть в малости — свой план, свое негативное отношение к сельской буржуазии, перед которой стелются и кадеты и с.

—революционеры».

«Выступления Ленина в повременной печати есть костяк целостной доктрины, — продолжал записывать Веженский. — После обращения к партии рабочих, — демократизм, легальность, выход на арену общенациональной политической жизни, — последовало изложение платформы по крестьянскому вопросу. Таким образом, Ленин обозначил — для политиков ясно — те две силы, на которые он намерен опираться. После этого, выделив фабричных и крестьян, он публикует статью о партийной литературе. Он провозглашает, отхлестывая по щекам наших цензоров, что можно говорить и писать все, что угодно, без малейших ограничений. Но далее — опять-таки отвергая игру в уступки, столь дорогую центру во главе с П. Н. Милюковым, — режет без компромисса, отказываясь от бесконечных словопрений нашей интеллигенции, что каждый союз, а партия — это и есть союз — волен прогнать таких членов, которые пользуются фирмой партии для проведения антипартийных взглядов. То есть Ленин, обещая литературе заинтересованную поддержку РСДРП, требует, как расплаты, верности от писателей. Однако он, видимо, хорошо знаком с миром литературы, ибо сразу же оговаривается, что литература — хрупка, ранима, многообразна; для определения грани между партийностью и антипартийностью может служить лишь партийная программа, устав. Ленин подчеркивающе выделяет критерий оценки истины — партийную программу, а не личные симпатии, столь характерные для крестьянской идеологии соц.

—революционеров и утонченной интеллигентности к. -демократов. Ленин никак не очерчивает вкусовые границы партийности, говоря, что у них твердый желудок, что они переварят христиан и даже мистиков. (Видимо, в данном случае он имел в виду Леонида Андреева, близкого к Горькому.)

Потом Ленин обращается к той силе, от которой во многом зависит судьба русского бунта, — к армии. И снова неожиданный поворот. Ленин берет армию под защиту!!! Это совершенно особое качество революционной пропаганды, рожденное, вероятно, восстанием на «Потемкине». Армия, по его концепции, не имеет права быть нейтральной. С кем же ей быть? Кому служить? Присяге? Государю? Нет — народу. Армия не должна быть прислужницей черной сотни, пособницей полиции.

И, в заключение, решительное размежевание с анархизмом, который, по Ленину, «буржуазное миросозерцание», «между социализмом и анархизмом лежит целая пропасть», а разжигание дурных наклонностей, спаивание, грабежи — дело рук полицейских провокаторов».

Веженский особо отметил: «Симптоматично, что статья против анархизма была опубликована после обращения к армии. Причина? Ленин, понятно, великолепно знает от своих пропагандистов, что армию призывали стрелять не в „народ“, а в „анархистов“. Он, таким образом, отделяет анархистов в элемент, угодный как раз реакции, он подчеркивает их отдельность от революционного движения».

Веженский отложил газеты с ленинскими статьями, посидел в задумчивости и заключил свои заметки следующим: «В Думе нашему братству надобно опираться не на кадетов и не на правых, — поздно уже, это силы ниспадающие. Задача состоит в том, чтобы оформить особую группу депутатов, исповедующих религию труда; русский народ гневается, когда ему мешают работать широко и мощно, так, как он мог бы; подобного рода отношение будет перенесено на думских депутатов, которые просят миром дать им возможность развернуть работу. Это угодно нашей идее „мастерка и кирпича“, идее возведения каменного здания всемирного масонства. Такого рода группу вынуждены будут поддерживать как соц. -демократы, так и кадеты. Постепенно, следовательно, эта „группа труда“ получит шанс выдвинуться в парламентское лидерство. Во тогда-то и придет время выдвижения нашего вождя, только тогда и никак не раньше».

В двенадцать часов Веженский отправился на встречу с мсье Гролю из «Монда». «Подмастерье» парижской ложи франкмасонов Жак Гролю прибыл в Петербург по просьбе Веженского. После давешнего собрания братства у постели умирающего Балашова нажали на все рычаги: вопрос о займе стоял как никогда остро, экономика России была на грани банкротства. Такого еще не случалось в истории; огромная держава, богатейшая народом, умом землею, должна была — не получи треклятых франков — объявить во всеуслышание: «Долги иностранцам вернуть не можем; кормить армию, полицию, чиновничество нечем; заводы — без поступления новых станков из Европы — хозяева останавливают; конец империи!»

Несмотря на то что Веженский и Гролю были членами одного и того же ордена франкмасонов, принадлежали, следовательно, одному и тому же классу имущих, однако интересы отстаивали — в определенной мере и на данном этапе истории — разные: Гролю представлял торжествующих французских финансистов, а Веженский — бесправных до недавнего высочайшего манифеста — русских буржуа, лишенных веса при выработке внешнеполитических решений — все делалось по усмотрению царя и окружавших его треповых (в иные времена — аракчеевых, бенкендорфов, Победоносцевых).

Поначалу Гролю решил было повести себя, как иные его соплеменники,

— покровительственно и снисходительно: «просветитель приехал в медвежье царство». Однако Веженский сразу же ощетинился.

— Европе следует помнить, — ослепительно улыбнулся он, выслушав вводные поучающие фразы парижанина, — что старушка вступает в пору заката. На смену Элладе шел дерзкий Рим, и в памяти мира остался тот из надменных эллинов, который вовремя почувствовал рождение нового исполина. И Цезарь и Наполеон рождались голыми и писклявыми; мы с вами

— тоже. Через три-четыре года Россия станет необъятным рынком сбыта для европейских товаров, а ведь именно рынок определяет тех, кто на него работает. Так что не жалейте нас и не давайте мне профессорских советов: в России каждый мужик — Руссо, он вам сутки будет давать советы, а вот что касается работы, тут он начнет чесать в затылке. К работе его надо подвигнуть интересом. Высший интерес, увы, — это золото, а его у нас нет. Если вы не подействуете через ваших братьев, мужику ничего не останется, как продолжать точить вилы против господ, а поддев своих господ, то есть нас, он, мужик, не умея толком трудиться, пойдет за едою к вам, в Европу… Неизвестно, кто кому более нужен, Жак: Россия — Европе или Европа — России. Мы нашу Россию можем пока что удерживать. Не дадите заем — не сдержим, сил не хватит.

— Я отдаю дань вашей честности, дорогой Александр, — ответил Гролю, не обидевшись за то, как отбрил его магистр русского ордена — отбрил поделом, в каждом слове логика, и не простая, а переплавленная в тигле чувств, с такой — не поспоришь, с ней соглашаться надо. — Я принимаю вашу позицию, да, поднимающемуся колоссу нужны деньги, чтобы отвратить подданных от кровавого хаоса, заставить заниматься собою, вместо того чтобы претендовать на чужое. Но братья уполномочили меня спросить: вы можете дать гарантию, что, поднявшись с нашей помощью, русский медведь не сблокируется с немецким дрессировщиком?

— Вопрос неправомочен.

— Вы меня уже один раз отчитали, — заметил Гролю. — Мне казалось — достаточно.

— Вы не привыкли к нашей манере, милый Жак, — ответил Веженский. — Я с вами говорил — по нашим, российским понятиям — как начинающий доктор с богатым пациентом. Отчитывают у нас иначе: по уху да в рыло…

— Что, что? — Гролю не понял, нахмурился, хотя по-русски говорил без видимого акцента.

— Трудно переводимый идиом, — ухмыльнулся Веженский. — «Рыло» — это физиономия. А что касаемо гарантий… Ошибок было много — за это расплачиваемся. Но только ли с нашей стороны? Париж отказал нам в займе еще в дни войны против микадо, вы ведь боялись нашего усиления, боялись, что медведь подомнет япошат и станет двуединым — евроазиатским. Но и после того, как нас затолкали на мирную конференцию в Портсмут и договор мы подписали с Японией, вы снова ведь отказали нам в займе…

— Мы не отказали. Мы выставили условие…

— Это «условие» равносильно отказу. Вы хотели, чтобы мы вывернули руки кайзеру и заставили его отдать вам Марокко…

— Марокко — повод. Мы хотели и хотим вашего разрыва с кайзером. Мы хотим безусловного франко-русского союза. Мы поняли трудное положение Витте, ибо он вынужден считаться с кайзером, насколько нам известно, и согласились с его идеей международной конференции финансистов в Москве

— мы верили, что здравый смысл франко-русской идеи восторжествует над его германо-франко-русской утопией. Не наша вина, что финансисты съехались в Москву, когда там начали стрелять анархисты… Не наша вина… Кто же даст деньги стране, разрываемой междоусобицами?

— У нас революция, Жак, а не междоусобица. Когда междоусобица, заем дают тому, кто может в этой сваре своих стать первым. Отдайте должное Витте — он все же принудил кайзера отступить в Марокко. А ваш Нецлин и все его банки до сих пор медлят. И кончится это катастрофой: неуправляемый мужик пойдет на Европу. Неужели непонятно? ..

— Гарантии, — повторил Гролю упрямо. — Где гарантии, что господина Витте не сменит другой политик? Где гарантии, что этот новый политик не окажется сторонником чисто немецкой ориентации? Где гарантии, что он, этот новый русский премьер, не поедет на поклон к кайзеру в бронепоезде, построенном на французские деньги?

— У вас есть данные о неустойчивости Витте?

— О, что вы, мой дорогой Александр, что вы! Мы убеждены в его незыблемой прочности… Я выдвигаю версии — если не с друзьями фантазировать, то с кем же?!

— А вот у нас есть данные, брат, что дни Витте сочтены. — Веженский уперся взглядом в гладкий лоб француза. — И свалят его на днях.

— О-ля-ля! — Гролю сыграл изумление, и это рассердило Веженского: он сообщил парижским братьям шифрограммой о положении, сложившемся в Зимнем дворце, — следствием этой информации и явился приезд француза в Петербург, чего ж сейчас дурака валять?

— Послушайте меня, брат, — во второй раз уже подчеркнул «брата» Веженский. — Не надо с нами играть. Все равно проиграете, Россия — это Россия. О том, что Витте уже мертв, Парижу сообщил я, магистр нашей ложи, да, да, это я. Коли вам об этом не сообщил ваш мастер, значит, вы не имеете полномочий говорить со веною, значит, у нас с вами разные уровни в братстве.

Гролю тронул усы мизинцем — показывал, как старательно скрывает улыбку всезнания.

«Дурак, — сказал себе Веженский. — В каждой организации тайных единомышленников есть свой дурак. И зовут его „первой ласточкой“. А вот за то, что парижская ложа посмела прислать к нам дурака, мы еще счет выставим».

— Мой дорогой Александр, не думайте обо мне слишком плохо. Я следую инструкциям.

— Я тоже.

— Пожелание моих братьев сводится к тому, чтобы делегация вашего генерального штаба, прибывшая в Париж, немедленно подписала тот договор, который подготовлен нашими военными.

— Подпишет.

— Погодите… Вам ведь неизвестны наши условия…

— Нам известны ваши условия. Вы требуете от нас выработки совместного плана развертывания войск в случае войны с Германией. Мы готовы на это.

К этому готовы не были. Веженский сказал неправду. Он, однако, должен будет сделать так, чтобы подписали. Всепроникаемость масонства давала такую возможность. Генерал Половский обязан сделать так, что подпишут. Балашов сегодня же пригласит на ужин — придется старику вынести это, коли не отдает фартука мастера, — генерала Иванова, товарища министра; князь Тоганов встретится с братом Трепова — тот поддается.

… Сразу же после беседы с Гролю, проводив его до кабриолета, Веженский позвонил по телефонному аппарату в канцелярию военной разведки и попросил передать, что ждет генерала Половского в два часа в ресторации Гурадзе.

Половский, когда его провели в отдельный кабинет, удивленно пожал тонкую, длинную руку адвоката:

— Я решил, что-то стряслось, Александр Федорович? Отложил ланч с британским атташе, приехал к вам.

— Мы примем условия французского генерального штаба?

— Милютин — за.

— Это не ответ. Милютин пока не министр. Кто против?

— Сухомлинов против, Редигер, Штюрмер…

— Как можно заставить их замолчать?

— Развести государя с немкой, — улыбнулся Половский.