Две полосы были отданы допросу, проведенному комиссией в Голливуде, куда были вызваны – в качестве свидетелей, подтверждающих коммунистический заговор в киноиндустрии Штатов, – писательница Анн Рэнд, актеры Гари Купер, Адольф Менжу и Роберт Тейлор, самые известные в Америке.

«Следователь Стриплинг. – Пожалуйста, миссис Рэнд, как бывшая советская подданная, объясните комиссии, что вы понимаете под термином «коммунистическая пропаганда».

Рэнд. – Коммунистической пропагандой я считаю все то, что изображает жизнь в России как вполне нормальную, даже хорошую. Возьмите, к примеру, фильм, снятый в Голливуде, «Песнь о России». Он посвящен дружбе наших стран в борьбе против Германии. Роберт Тейлор играл роль американского дирижера, приехавшего в Россию. Он встречает девушку из русской деревни. Она умоляет его, великого дирижера, приехать к ним в деревню. Агенты ГПУ не мешают ей сделать это. Доверчивый американец влюбляется в хорошенькую крестьянку. Он показывает ей Москву. Зритель видит высокие дома и чистые улицы, – но таких нет в Москве! Потом вы посещаете московский ресторан, – но ведь их нет в городе! Там есть только один буфет для партийных бюрократов и приезжающих иностранцев, куда впускают по разрешению НКВД! Но русская девушка, которая по советским законам не имеет права въехать в Москву без специального разрешения, оказывается с американским дирижером в ресторане! Он протягивает ей меню... Но в России нет таких меню! Разве что были до революции! А из ресторана они отправляются на прогулку, ездят в роскошных вагонах метрополитена, а потом заглядывают в парк, где бегают чистенькие, улыбающиеся дети! Это совсем не те бездомные оборвыши, каких я видела в России двадцать лет назад, это какие-то херувимчики! Затем дирижер отправляется с любимой в ее деревню, и нам ни слова не говорят о тех миллионах мужиков, которых по решению правительства погубили голодной смертью, чтобы остальных заставить войти в колхозы!

Стриплинг. – А священники были показаны в фильме «Песнь о России»?

Рэнд. – Конечно! Я собиралась сказать об этом! Священник венчает дирижера с его русской пассией! Но ведь каждому известно, что в России запрещены свадебные обряды в церкви! Зачем нужна эта ложь, вводящая в заблуждение американского зрителя?! А после свадьбы колхозники слушают его концерт по радио. Еще одна ложь! В России не больше ста человек владеют собственным радио! И вот начинается война, Гитлер напал на бедненькую, не ожидавшую войну державу Сталина, который был союзником нацистов! Дирижер хочет увезти русскую жену в Америку, но она отказывается: «Я должна сражаться с врагом». И это не есть коммунистическая пропаганда?! А кончается киноидиллия тем, что русские уговаривают жену дирижера поехать в Штаты, чтобы рассказать там о борьбе русских против немцев... Я верю хозяину фирмы «Метро-Голдвин-Майер» мистеру Майеру, что он не думал о коммунистической пропаганде, делая этот фильм. Однако показ нормальных, смеющихся и симпатичных людей в стране террора и рабства – это коммунистическая пропаганда, вне зависимости от благих намерений мистера Майера.

Сенатор Вуд. – Но ведь фильм был сделан в годы войны, когда русские противостояли нацистам.

Рэнд. – Это не имеет никакого отношения к вопросу о коммунистической пропаганде.

Вуд. – Вопрос в этом фильме шел о поддержке русских, которые воевали...

Рэнд. – А мы помогали им ленд-лизом. Но не надо при этом врать американцам, что в России есть счастливые люди! Пусть бы сказали правду: «На какое-то время мы кооперируемся с диктатурой Сталина, чтобы разрушить диктатуру Гитлера». Это было бы честно! А еще надо было послушать, что бы на это ответили американцы. Согласились бы они с таким предложением или отвергли б его...

Вуд. – Можно ли вас понимать в том смысле, что мы не должны были поддерживать русских в их борьбе против Гитлера?

Рэнд. – Мы обсуждаем не этот вопрос. Мы обсуждаем другое: что нужно говорить о России – правду или ложь? Я считаю, надо было постоянно повторять слова Черчилля: «Мы идем на блок с дьяволом, чтобы одолеть другого дьявола».

Вуд. – Вы полагаете, что лучше было бы позволить России потерпеть поражение в войне?

Рэнд. – Я против того, чтобы мораль базировалась на лжи.

Сенатор Макдовэлл. – Вы нарисовали довольно мрачную картину русской действительности... Скажите, в России действительно нельзя встретить на улице смеющихся людей?

Рэнд. – Очень мало. Они улыбаются только при закрытых шторах. Они просто-напросто не могут смеяться в условиях той системы, в которой живут.

Макдовэлл. – Правильно ли я вас понял, что все их разговоры сводятся к вопросу о пище?

Рэнд. – Да, там говорят только о еде и ни о чем другом.

Макдовэлл. – Ну, хорошо, а они могут делать хоть что-то такое, что делаем мы, американцы? Например, посетить тещу? Или приятеля? Да просто перейти улицу, в конце концов?!»

Роумэн сломался от смеха; надо запомнить этого сенатора; выходец из Шотландии, видимо, крутой парень; зачем мракобесы выставили эту свидетельницу? Девочка для битья? Или что-то случилось в комиссии?

«Рэнд. – Человек, живущий в условиях свободы, никогда не поймет людей, оказавшихся в тираническом государстве социалистической диктатуры. Там каждый шпионит друг за другом! И ни от кого нет защиты!»

Странный свидетель, снова подумал Роумэн, а вот с сенатором Макдовэллом надо бы увидеться... Постараться увидеться, поправил он себя, Криста права: во всем необходима сослагательность, только тогда можно ждать исполнения желаний...

«Стриплинг. – Мистер Адольф Менжу, сколько лет вы заняты в киноиндустрии?

Менжу. – Тридцать пять лет я считаю себя актером.

Стриплинг. – Правда ли, что вы занимались изучением коммунистической активности в Соединенных Штатах?

Менжу. – Да, это так. Я изучал марксизм, фабианский социализм, коммунизм и сталинизм.

Стриплинг. – Исходя из этого анализа, замечаете ли вы угрозу киноиндустрии Соединенных Штатов?

Менжу. – Коммунистическая активность суть антиамериканская активность. Это работа, направленная против свободной инициативы и предпринимательства.

Стриплинг. – Вам известны фильмы, использованные для коммунистической пропаганды?

Менжу. – Мне не нравится термин «коммунистическая пропаганда». Коммунисты не так глупы, чтобы бить в лоб... Другое дело, я видел много фильмов, произведенных в Голливуде, которые были направлены против американизма... Вот такие фильмы здесь делали!

Стриплинг. – А какие-нибудь антикоммунистические фильмы вы видели?

Менжу. – Нет, сэр. А я очень хочу посмотреть такие фильмы. Я думаю, что для тех продюсеров, которые ранее делали антифашистские фильмы, настало время переключиться на производство антикоммунистических картин... Думаю, они добьются невероятного успеха с такими лентами...»

Не прошло и двух лет после победы, подумал Роумэн, как нам – в сенатской комиссии – предлагают оставить в покое фашизм и начать атаку против коммунистов. Слишком быстро меняют лошадей, некрасиво, форма провокации, русские не преминут ответить.

«Стриплинг. – Вы знаете мистера Джона Кромвэлла?

Менжу. – Да, сэр.

Стриплинг. – Вам известно, что он коммунист?

Менжу. – Я никогда не видал его членской карточки, сэр.

Стриплинг. – Но он похож на коммуниста?

Менжу. – Да, сэр... Он самолично сказал мне – в своем огромном доме на берегу океана, – что эре капитализма приходит конец и что я буду свидетелем этого. Достаточно странное заявление для человека, зарабатывающего двести сорок тысяч долларов в год и владеющего рядом предприятий в Лос-Анджелесе и Голливуде. Он зарабатывает на капиталистической системе и в то же время заявляет, что ей приходит конец...

Стриплинг. – Мистер Менжу, каковы ваши наблюдения о коммунистической активности в Голливуде? Особенно после тридцать шестого года, когда подрывные элементы стали проявлять себя совершенно открыто?

Менжу. – Я заинтересовался социализмом еще во время первой мировой войны. Тогда я прочитал «Капитал». Это была довольно трудная работа для меня, не скрою... В начале тридцатых годов здесь создались группы, которые говорили правду о восточной тирании мистера Сталина. В ответ на это был создан Независимый комитет искусств, науки и профессий. Ясно, это был коммунистический комитет. Я понял это, когда попал на заседание директоров и они отказались принять антикоммунистическую резолюцию... Это было, мне кажется, в тридцать третьем году... Одним из заправил, кстати, там был сын Рузвельта – Джеймс... Но он вышел из этого комитета накануне президентских выборов... Потом была создана Американская ассоциация за демократические действия, ее возглавляла миссис Элеонора Рузвельт, жена президента... Это тоже была коммунистическая организация, поскольку они не принимали антикоммунистических резолюций...

Стриплинг. – Какой период вы считаете наиболее опасным – с точки зрения коммунистической инфильтрации в Голливуд?

Менжу. – Сразу после Перл-Харбора, в декабре сорок первого, когда мы вступили в войну против японцев и Гитлера. Это было как раз то время, когда Сталин и Гитлер были союзниками, заключив договор о ненападении22... Именно коммунисты организовали тогда забастовку в Голливуде... А возглавлял ее Герберт Сорелл, явный коммунист, выполнявший приказы Коминтерна...

Стриплинг. – Какой путь борьбы с коммунизмом в Голливуде вам видится наиболее целесообразным, мистер Менжу?

Менжу. – Ну, вообще-то я считаю, что борьба уже начата. То, что здесь работает Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности, пробудило людей ото сна и апатии. Все поняли, какая угроза нависла над нашей страной. Показания о коммунистическом шпионаже никого не оставят равнодушными. Даже те актеры, которые раньше были против комиссии, сейчас начали понимать, как важна ее работа. Теперь все поняли, что Коминтерн никогда не был распущен и что Коминформ, заседающий у Тито в Белграде, есть подпольный штаб мирового коммунизма... Все члены коммунистической партии Америки являются агентами Коминтерна.

Стриплинг. – Считаете ли вы, что члены американской коммунистической партии являются изменниками?

Менжу. – Конечно.

Стриплинг. – Во время работы нашей комиссии поступило несколько предложений запретить коммунистическую партию Соединенных Штатов. Как вы к этому относитесь?

Менжу. – Она должна быть запрещена решением конгресса. Это не политическая партия, а группа подпольщиков, ставящая своей целью свергнуть наше правительство путем вооруженной борьбы и поставить во главе страны правящее политбюро из четырнадцати членов.

Стриплинг. – Мистер Менжу, о нашей комиссии кое-кто пишет, что, мол, мы хотим установить в стране «жесткий контроль», стать законодателями всех тем для книг и фильмов. Так ли это?

Менжу. – Меня самого называют «охотником на коммунистов». Что ж, я этим горжусь! Я действительно охочусь за ними... Мне стыдно, что американское командование выдало красным генералов и офицеров, которые сражались в русских соединениях23... К счастью, один из таких генералов сбежал в Буэнос-Айрес. Я считаю, что Соединенные Штаты не должны никого выдавать русским!»

А как же быть с теми русскими, которые воевали в частях Гиммлера, подумал Роумэн. Как быть с теми русскими гестаповцами, кто возглавлял зондеркоманды и расстреливал женщин? Как быть с теми, кто по приказу генерала Власова воевал против наших ребят во Франции?!

«Сенатор Вайл. – Мистер Менжу, в газетах появляются письма видных голливудских актеров, которые публично называют работу нашей комиссии «охотой за ведьмами». Как вы относитесь к такого рода заявлениям?

Менжу. – Это пишут некомпетентные люди. Они не смогут назвать даже четырех имен членов политбюро! Они ничего не читают, они необразованны! Они изменят свою позицию!

Сенатор Никсон. – Можете ли вы назвать человека или людей, которые бы действовали как активные коммунисты?

Менжу. – Конечно. Все те концерты, на которых выступает Поль Робсон со своими коммунистическими песнями, позорят Америку. Сталин мечтает, чтобы наступил крах капитализма, он четыре раза спрашивал Гарольда Стассена, когда наступит новая «черная пятница», он ее ждет, но она не наступит!

Никсон. – Что должен сделать кинопродюсер, если ему станет известно, что сценарист является членом коммунистической партии? Должен ли он уволить его?

Менжу. – Вообще-то среди коммунистов все же есть талантливые писатели... Просто им нельзя позволять писать по-коммунистически... Надо постоянно следить за ними, за каждым их шагом...

Никсон. – Иными словами, голливудской киноиндустрии надо запретить показ хотя бы какой-либо демократии у русских?

Менжу. – Да. И еще я считаю, что мы должны открыто сказать народу про то, как безобразно ведут себя русские с американцами. Я считаю необходимым прищучить русских с визами. Мне говорили, что сейчас в Штатах живут три тысячи красных, а в России всего двести американцев. Так вот, надо вышвырнуть отсюда две тысячи восемьсот русских! И еще... У нас слишком много границ... И весьма мало пограничников... Поэтому коммунисты массами проникают в Америку, особенно через мексиканскую границу. И китайцы тоже лезут сюда. Я считаю, что нам пора вооружиться до зубов. Необходимо военное обучение всей молодежи! Всеобщее военное обучение приведет народ к дисциплине и патриотизму!

(Аплодисменты присутствующих в зале.)»

Роумэн отложил газету, лег, положив под голову высокую подушку, забросил руки за голову; ведь это по-настоящему страшно, подумал он, замени слово «коммунист» на «еврей» или «славянин», и вполне можно было печатать в прессе Германии начала тридцатых годов. Неужели Штирлиц прав? Как это страшно – оказаться страной свободы, обнесенной колючей проволокой...

«Следователь Стриплинг. – Мистер Лоусон, вы писатель и кинодраматург. Являетесь ли вы при этом коммунистом?

Лоусон. – Перед началом допроса я прошу разрешения зачитать заявление.

Председатель. – Дайте мне его. (Читает.) Нет, я не разрешу вам читать это заявление! С меня было достаточно прочитать первые две строчки.

Лоусон. – Вы потратили неделю, чтобы публично позорить мое имя в глазах американской общественности, и лишаете права прочесть заявление?!

Председатель. – Мы – комиссия, созданная по закону этой страны! Приступайте к допросу, следователь Стриплинг.

Лоусон. – Я протестую! В этой комнате вы разрешили прочитать заявления директорам кинокомпаний – Майеру, Уорнеру и другим, отчего вы лишаете меня этого же права?

Стриплинг. – Ваше имя?

Лоусон. – Джон Хоуард Лоусон, и я требую дать мне право, гарантированное первой и пятой поправками к Конституции!

Председатель. – Отвечайте на вопросы следователя Стриплинга!

Лоусон. – Я не в тюремной камере, председатель! Я в суде! Здесь проходит суд над вашей комиссией перед лицом американского народа!

Следователь. – Какую должность вы занимали в Гильдии американских сценаристов?

Лоусон. – Этот вопрос является вторжением как в права Гильдии, так и в гражданские права!

Председатель. – Если вы не будете отвечать, мы проведем слушание дела в ваше отсутствие.

Лоусон. – Права вашей комиссии точно такие же, как и мои, гражданина Соединенных Штатов! Вы не можете слушать мое дело, не выслушав мое заявление и мои ответы!

Председатель. – Ведите себя как остальные свидетели!

Лоусон. – Вы не третировали остальных свидетелей, как меня!

Председатель. – Надеюсь, вы знаете, что произошло с теми людьми, которые вели себя подобно вам на наших заседаниях?!

Лоусон. – Я очень рад, что вы признали открыто, как вы третировали свидетелей и обвиняемых на ваших заседаниях! Но я американец! И я не позволю вам третировать меня так легко, как вы это делали с другими, рожденными не в этой стране!

Стриплинг. – Повторяю вопрос: вы занимали какие-то должности в Гильдии американских сценаристов?

Лоусон. – Хотя этот вопрос и незаконен, я отвечу: да, я был первым президентом Гильдии сценаристов и начиная с тридцать третьего года постоянно являюсь членом ее Совета директоров.

Стриплинг. – Назовите ваши фильмы.

Лоусон. – Вы же их прекрасно знаете! Их знает вся Америка.

Стриплинг. – Назовите их.

Лоусон. – Повторяю, они вам прекрасно известны!

Стриплинг. – «Сахара» – ваш фильм?

Лоусон. – Да.

Стриплинг. – «Блокада»?

Лоусон. – Да.

Стриплинг. – Этот фильм посвящен войне в Испании, событиям тридцать седьмого года, не так ли?

Лоусон. – Именно.

Стриплинг. – «Успех любой ценой», «Динамит», «Контратака»?

Лоусон. – И много, много других.

Стриплинг. – Вы работали для «Твэнти сенчури Фокс», «Коламбиа», «Метро-Голдвин-Майер» и «Юнайтед артистс»?

Лоусон. – Да.

Стриплинг. – Являетесь ли вы членом коммунистической партии?

Лоусон. – Этот вопрос является попыткой ввести тоталитаризм и таким образом поставить под контроль государства мою личную жизнь! Такого рода вопрос был отвергнут конституцией Соединенных Штатов, которая не позволяет вторгаться в права гражданина, кем бы он ни был: протестантом, демократом, католиком, иудаистом или республиканцем!

Председатель. – Тише, тише, мистер Лоусон! Спокойнее! Вопрос о вашем членстве в коммунистической партии является для нас самым главным. Вы намерены отвечать?

Лоусон. – Вы используете технологию допроса, принятую в гитлеровской Германии, чтобы нагнести атмосферу истерии и подозрительности.

Председатель. – Мистер Лоусон...

Лоусон. – Вы хотите сделать так, чтобы в стране нарушились все контакты между гражданами, чтобы здесь царили страх и подозрительность друг к другу!

Стриплинг. – Господин председатель, свидетель не отвечает на вопросы...

Лоусон. – Потому что свидетель хорошо знает закон о гражданских правах, который оберегает достоинство каждого американца от вмешательства в его личные дела! Я требую, чтобы сюда были приглашены ваши свидетели, чтобы я и мои адвокаты могли подвергнуть их перекрестному допросу!

Председатель. – На это потребуется неделя. Являетесь ли вы коммунистом, вот что нас интересует!

Лоусон. – Трагично, что мне приходится учить комиссию конгресса основным принципам американской конституции...

Председатель. – Это не ваше дело! Ваше дело ответить: вы коммунист?!

Лоусон. – Я готов отвечать на все те вопросы, которые являются конституционными и не ущемляют моих гражданских прав!

Председатель. – Встаньте со свидетельского кресла!

Лоусон. – Я всегда писал для Америки, я всегда был патриотом моей страны, я всегда исповедовал американизм, и впредь я буду таким же – то есть я буду бороться за гражданские права, которые вы намерены отнять у нашего народа!

Председатель. – Охрана, уведите его! Следователь Стриплинг, продолжайте дело в отсутствие мистера Лоусона.

(Лоусона удаляют из зала.)

Стриплинг. – Следствие располагает неопровержимыми данными, что Лоусон является членом коммунистической партии Америки. Об этом прежде всего свидетельствуют его портреты, печатавшиеся на первых полосах газеты «Дейли уоркер», а также две его статьи... Я вызвал сюда мистера Луиса Рассела, он даст исчерпывающие показания... Могу ли я допросить его в вашем присутствий?

Председатель. – Да.

Стриплинг. – Вы следователь нашей комиссии, мистер Рассел?

Рассел. – Да.

Стриплинг. – До этого в течение десяти лет вы были агентом ФБР?

Рассел. – Да.

Стриплинг. – Говорите громче! Что вы расследовали, работая в ФБР?

Рассел. – В нашем распоряжении находятся копии учетных карточек... Одна из них, за номером 42275, выписана на имя Джона Лоусона. Подчеркнуто, что он состоит в клубе пишущих для «Дейли уоркер»... Я готов передать вам меморандум на девяти страницах о Лоусоне, данные наблюдения за ним начиная с тридцать четвертого года... Здесь, в частности, есть статьи Лоусона, в которых он открыто защищает агента Коминтерна Эйслера и генерального секретаря коммунистической партии США Юджина Денниса».

Роумэн не выдержал, закурил; черт с ним, подумал он, пускай ищейка Макайра, которую он перекупил здесь, напишет рапорт, что тяжелобольной, с разорванным сердцем, курит; все равно, именно сегодня настало время принять решение; ожидание – великая штука, кто не умеет ждать, тот проигрывает, но еще сокрушительнее проигрывает тот, кто тянет с началом дела; если ожидание, то лишь как предтеча поступка; только так и никак иначе; если же успокаивать себя тем, что, мол, повременю еще чуток, время не созрело, можно пропустить тот именно момент, когда действие угодно всевышнему; перезрелый плод так же плох, как и недозрелый...

Он пролистал полосы, нашел заявление Лоусона, которое ему не позволили огласить, – петит, заметить почти невозможно, – цензурировать можно и не вычеркивая материал: окружи его сенсационными фото, дай сообщение о том, что Роберт Тейлор женится на греческой королеве, а в горах Аляски открыта золотая жила, столбите, пока не поздно, – никто Лоусона читать и не станет.

«...Я никогда не писал сценариев, которые бы не служили идеалам американской демократии. Я никогда не писал того, что мне приказывали диктаторы, амбициозные политиканы или самоконтролирующие гестаповцы. Мое право на свободу выражения чувств и мыслей не есть объект купли-продажи в обмен на записку председателя Комиссии по антиамериканской деятельности: о'кей, может писать – но лишь „впредь до особого указания“.

Следствие, начатое против меня, есть следствие против миллионов тех американцев, которые смотрели мои фильмы и писали о них самые лестные слова, ибо мои фильмы исполнены высокого духа американского патриотизма. Если комиссия раздавит меня, она раздавит всех тех американцев, которым дорого мое искусство, живопись Пикассо, музыка Эйслера, драматургия Брехта, поэзия Элюара, фильмы Чаплина...

Страна вошла в пору национального кризиса. Я вижу только один выход из сложившейся ситуации: общенациональная дискуссия по поводу происходящего. Американцы должны узнать факты – с обеих сторон. Заговор против американского народа заключается в том, чтобы скрыть от него факты, историю, истину. Комиссия по антиамериканской деятельности с самого начала приняла решение: заявление Лоусона не имеет права быть прочитано перед лицом прессы всей страны, перед микрофонами радио, потому что оно подлежит предварительной цензуре. А если оно подлежит цензуре, то и вся киноиндустрия, для которой он пишет, также должна цензурироваться. А поскольку продукцию Голливуда смотрит Америка, значит, и народ должен находиться под контролем, а его мысли обязаны быть проштампелеваны цензорами. Чего же боится комиссия? Она боится американского образа жизни, она боится нашей демократии, которая гарантирует каждому свободу выражения мыслей, она хочет навязать нам свои представления о демократии, о контролируемой демократии, она хочет науськать народ на негров и евреев, обвинив их в экономических неурядицах, она хочет науськать народ на инакомыслящих, возложив на них, честных и неподкупных граждан, вину за все наши недостатки. Борьба между контролерами мыслей и теми, кто стоит за свободу самовыражения, есть сражение между народом и непатриотичным, трусливым меньшинством, которое боится народа...»

Еще более мелким шрифтом было набрано: «Все, привлекающиеся к допросам в комиссии и отказывающиеся отвечать на вопросы о своей подрывной деятельности и принадлежности к коммунистической партии, обязаны – на основании Указа № 9806 президента США – предстать перед временной президентской комиссией по проверке лояльности государственных служащих; по предварительным подсчетам, два с половиной миллиона чиновников государственного департамента, министерств и ведомств обязаны пройти строжайшую проверку».

Все, понял Роумэн, это начало конца; я обложен; если не я нанесу первый удар, они меня превратят в пыль... Сотрудничество с Геленом не может не наложить отпечатка на нашу жизнь; диффузия демократии и гитлеризма, оказывается, тоже возможна; господи, спаси Америку!

...Днем приехала Элизабет с мальчиками; Роумэн пригласил их на прогулку; когда малыши начали свой обычный визг и беготню по лужайке, а Пол сделал вид, что вот-вот припустит за ними, Элизабет, дождавшись, когда мимо проходила сестра, сокрушенно заметила:

– Милый, пощади же себя! Доктор запрещает тебе резкие движения.

– Я здоров, как бык! Я занимаюсь гимнастикой, – ответил Роумэн, – не делайте из меня инвалида!

Когда сестра скрылась в здании, Элизабет сказала:

– Пол, пришло какое-то странное письмо на «Твэнти сенчури», тебе рекомендуют учиться летать на самолете, подпись «М».

– Это Штирлиц.

– Второе. Получена информация от Джека Эра, он накопал материалы, которые интересовали тебя: о летчике Чарльзе Линдберге, нацистах, особенно шефе гестапо...

– Сделай копию, сестренка, три, четыре копии, две спрячь надежно, одну отдашь мне, а одну сегодня же отправишь в Буэнос-Айрес, до востребования, фамилию, надеюсь, помнишь? Ко мне больше не приезжай. Возможно, Спарку придется слетать в Гавану, если, конечно, в этом возникнет необходимость. Если у меня ничего не получится, пусть хорошенько покупается в Кохимаре и возвращается домой – через две недели...

Той же ночью Роумэн исчез из госпиталя, оставив Рабиновичу записку: «Вы делаете из меня больного, а я здоров. Если я буду по-прежнему ощущать себя инфарктником, сверну с ума. Лучше пожить месяц здоровым, чем тлеть годы. Не сердитесь. Пол».