Штирлиц (Санта-Фе, декабрь сорок шестого)

В Корриентес, когда иностранных пассажиров самолета аргентинской авиакомпании пригласили в зал ожидания, Штирлиц сразу же отправился в буфет и сел за тот столик, где устроился коротко стриженный парень с лицом профессионального спортсмена – именно тот, что прилетел одним рейсом с Роумэном и пас его два дня, пока они не оторвались от слежки в Асунсьоне, – Джэк Эр.

– Сандвич, пожалуйста, – попросил Штирлиц подошедшего официанта. – Тут очень вкусные сандвичи, – пояснил он парню, простодушно улыбаясь. – Советую попробовать.

– Я не понимаю по-испански, – ответил тот, несколько растерянно. – Я не говорю на вашем языке.

– Американец? – Штирлиц перешел на английский. – Из Штатов?

– Из Канады, – неумело солгал Джек Эр. – Из Оттавы.

– О, я прекрасно знаю этот город, как приятно! – заметил Штирлиц, сразу же поняв, что парень лжет. – Где вы там живете?

– Я? На этой... На Спринг роад, такой большой дом, знаете?

«Суки, – подумал он о своих преподавателях, – что ж они не объяснили, как себя надо вести, если объект заговаривает с тобою? „Тебя не должно интересовать, кто он, откуда, о чем думает; ты обязан знать, куда он пошел, с кем контактировал, по какому телефону звонил, от кого получал деньги или же, наоборот, кому их передавал, все остальное – наше дело; когда ты натаскаешься и пересядешь в мое кресло, тогда станешь принимать решения; а пока что – забудь о себе, ты – всего лишь глаза и уши нашей борьбы против нацизма“».

– Ну, как же! Такой красный, угловой, там еще внизу аптека? – Штирлиц играл снисходительно, ему это было просто, жизнь прошла в такого рода игре, будь трижды неладно это постоянное лицедейство, приучающее к тому, чтобы настраиваться на каждого человека, который приближается к тебе ближе, чем ты считаешь это возможным. Самое страшное, если в тебе рождаются стереотипы: можно проглядеть врага и пройти мимо друга – последнее, кстати, страшнее.

– Да, вообще-то, да, – растерянно ответил Джэк Эр, который ни разу в Оттаве не был. – Сейчас я вернусь. В туалет схожу, ладно?

– Я подержу ваше место, – пообещал Штирлиц, – здесь очень непоседливые люди, стоит отойти, как сразу же занимают стул...

Парень пошел в туалет. «Наверняка его проинструктировали, что он должен пробыть там не меньше трех минут, – подумал Штирлиц, – пока-то расстегнул ширинку, постоял над писсуаром, пока помыл руки, все ведь должно быть замотивировано, все по правде. Я успею выскочить на площадь и сесть в машину, – только я поеду за город. Он тоже схватит машину – если она есть, – но обязательно поедет в город. Он заинструктирован, он будет поступать по правилам. Выигрывает тот, кто живет своей головой; за следование инструкции можно получить отличные оценки в их секретных школах, но ты никогда не уследишь за мной, курносый парень с добрыми, испуганными глазами. Плохо, конечно, если меня пасут два человека, тогда я проиграл, но ведь попытка – не пытка; давай, Исаев, двигай!»

Он положил на столик доллар, быстро поднялся и, вбирающе разглядывая людей в зале ожидания, – тот, кто слишком резко отведет глаза, скорее всего и есть тот искомый второй – бросился к выходу.

Такси – огромный «Плимут» без переднего левого крыла – стояло возле дверей. Шофера за рулем не было. Штирлиц распахнул переднюю дверь (вообще-то здешние шоферы не любят, когда пассажир едет рядом: здесь врожденно почтительны к тому пассажиру, который сидит сзади), потянулся к рулю, нажал на сигнал и даже испугался того лающего рева, который вырвался из-под капота.

– В чем дело? – Штирлиц услыхал у себя за спиной сердитый голос: – Что случилось?

Он обернулся: шофер медленно поднимался с заднего сиденья – спал, видимо, – лицо помятое, потное, волосы слиплись, цветом – воронье крыло, такие же смоляно-черные, но с каким-то глубинным серебристым отливом.

– Кабальеро, мне надо срочно отъехать отсюда, – сказал Штирлиц. – Я не хочу, чтобы меня увидели в этой машине. Держите деньги, – он протянул ему тридцать песо, – и поторопитесь, в дороге я объясню вам причину.

Как и всякий испаноговорящий человек, шофер обожал интригу и тайну; от сонливости его не осталось и следа, он мигом очутился на своем месте, включил зажигание и резко тронул свой грохочущий, как консервная банка, «Плимут», нажав до отказа на акселератор.

Штирлиц посмотрел на часы: прошло две минуты. «Писай, милый, – подумал он о сыщике, – не торопись, тебе надо как следует облегчиться, когда-то еще придется, предстоит хлопотный день, бедолага». Он оглянулся: у дверей маленького аэропорта пока еще никого не было. «Парнишка выскочит через пару минут, – понял он, – только бы не подъехало какое такси; если не будет второй машины, можно свободно ехать в город, останавливаться возле автобусного вокзала и садиться на первый попавшийся рейс, который идет на юг, куда угодно, только на юг. В Кордову я должен приехать один, если только Райфель сказал Роумэну правду и там именно обосновался особый нацистский центр».

– Сеньора преследуют? – спросил шофер.

– Да.

– Полиция?

– Ну, что вы... Неужели я похож на преступника?

– Соперник?

– Ближе к истине.

– Сеньор прибыл из Испании?

– Да.

– Я бывал в Испании.

– Как интересно... Где же?

– В Барселоне. До того, как я смог купить машину и лицензию, я плавал на сухогрузах. Хотите остановиться в нашем городе?

– Да. Лучше, чтобы моя подруга приехала сюда... Сколько времени сюда идет автобус из Буэнос-Айреса?

– Депенде41... Часов тридцать, кажется... Точно не знаю... Поселитесь в отеле? Или отвезти в пансионат?

– В центр. Там я определюсь.

– Хорошо, – шофер посмотрел в зеркальце; на шоссе всего лишь три крестьянские повозки, два велосипедиста и никого больше.

– Пусто? – спросил Штирлиц.

– Мы оторвались, – ответил шофер, но, тем не менее, еще круче поднажал на акселератор; машина загрохотала совершенно угрожающе.

– Не развалимся? – поинтересовался Штирлиц.

Шофер пожал плечами:

– Может отвалиться правое крыло, но это не опасно.

– Лучше бы избежать этого.

– Тогда не будет хорошей скорости... Да и вообще я не очень-то понимаю, зачем нужны крылья? Чем больше обдув – тем лучше для деталей. Мой коллега Фернандес – он тоже ездит на «Плимуте» – позавчера приварил крылья, и у него тут же стали сдавать баллоны. Три раза пришлось менять их, представляете? Три раза за один день! А ведь сейчас наступает лето, согласитесь, корячиться под солнцем – работа не из приятных.

– Сколько такси в городе?

– О, масса! Уже пятнадцать. А еще два года назад было всего пять. Тут работал один «гринго», взял лицензию на уборку города, ну, он и объяснил, как выгодно истратить деньги на такси, чтобы выгадать время на бузинес.

– На что? – Штирлиц снова оглянулся – все чисто, шоссе пустое.

– На бузинес, – повторил шофер. – На языке «гринго» это означает «дело».

«„Бизнес“, – понял Штирлиц и в который раз подумал – бедные немцы... Гитлер огородил их колючей проволокой от мира, тоже произносили иностранные слова по-написанному, вот только „бузинес“ все-таки их минул, это слово было на слуху до тридцать третьего, множество американских фирмачей жило в Германии, особенно в Гамбурге и Бремене. Сколько же времени Гитлер мог бы эксплуатировать талант народа, не сломай мы ему голову? Да, немцы очень талантливая людская общность, к тому же от природы наделенная дисциплинированностью, – поди, не наработай ее в себе, как уживешься на том небольшом пространстве, которое отпущено ей историей?! Вмиг передрались бы! Да, немцы умеют работать так, как мало кто умеет, но, ведь получи они возможность лучше и больше знать, что происходит в университетах Штатов, Союза, Лондона, как бы они могли рвануть! Действительно, кого хочет наказать бог, того он лишает разума...»

Он вышел из машины в центре, возле отеля «Трес рейес», подождал, пока шофер отъедет, заглянул в лавочку, где продавали продукты, поинтересовался, как найти автобусную станцию, пришел туда («Какое счастье путешествовать без чемодана и сумки!»), посмотрел расписание, обратился к старику в широкополой черной шляпе, сидевшему с большим баулом под навесом, выставив ноги на солнце, и попросил у него совета, как лучше добраться до Санта-Фе (Кордову называть не стал. «Черт его знает, этот америкашка вполне может приехать сюда через двадцать минут. Господи, надо поскорее отсюда убираться!»). Выслушав его совет «взять поезд» – можно поспать и не так трясет, как в автобусе, – отправился на вокзал, благо он был всего в трех «блоках» от лавки.

«Надо запомнить, – подумал Штирлиц, – мелочь – основа основ моей профессии. Впрочем, какая у тебя сейчас профессия, нет ее. Разве понятие «беглец» можно определить профессией? Это состояние. А оно не может быть бесконечным. Стоп, – сказал он себе, – хватит! Не смей об этом. Ты в деле, им и живи! А если так, то запомни, что «блоком» здесь называют промежуток между двумя улицами; в Испании распространено «близ», «около», «наискосок»; тут же заметно американское влияние, никакой приблизительности, количество блоков – и все в порядке, только держи в памяти, не заплутаешься».

По счастью, поезд отправлялся через полчаса. Штирлиц купил билет второго класса и сел в последний вагон, к окну: отсюда виден перрон. «Если парнишка появится, я его непременно замечу. А что ты будешь делать, если он появится? Снова выскакивать и зайцем петлять по улицам? Бежать на автобусную станцию? Какая-то страшная магнитная привязанность существует между преследователем и преследуемым; среди всех сотен тысяч людей, которые спокойно ходят по улицам, лишь между ним и мною существует некая таинственная связь, возможностей наших пересечений куда как больше, чем у всех, живущих здесь. Почему так? Зачем эта дьявольская мистика, не поддающаяся объяснению? Это поддается объяснению, – возразил он себе. – Ты и он думаете об одном и том же. Если бы ты заставил себя забыть о преследователе и смог жить, как все те, за кем не гонятся, ты бы пошел в кино или начал толкаться в магазинах, присматривая рождественский подарок, или же отправился в музей, – тогда возможность твоей с ним встречи была бы сведена до минимума. Но ведь ты думаешь о том, где можно затеряться или уехать, и он знает, что ты об этом думаешь. Он знает, что ты будешь стремиться на вокзал, на автобусную станцию или на пристань; он поэтому пойдет по твоим следам и вытопчет тебя, как охотник вытаптывает выводок вальдшнепов в августовском лесу. Если бы я заставил себя сесть в кафе на центральной площади, он бы не нашел меня. Он, этот парень, – егерь. А я ринулся в то место, которое подобно тому, где в лесу таится зверь, и егеря ведут сюда безошибочно. И вот я начал плавать. Это – плохой симптом. Так что ж, выходить из вагона? – спросил он себя. – И отправляться на открытую веранду кафе? Заказывать стакан минеральной воды и ждать, пока мой егерь, обессилев от усталости, просчитает и эту мою мысль, сядет рядом за столиком и начнет рассказывать про свой красный кирпичный дом в Оттаве? Он, кстати, там никогда не был, я его оглушил верно. Это заставит его повертеться и не быть таким наглым. Пусть будет наглым, – сказал он себе, – только бы поскорее отошел поезд, пусть он тогда хоть сто раз нагличает!»

...Парень на перроне не появился. Поезд, провожаемый сотнями людей («Чисто испанское, – отметил он про себя, – поездка в соседнее село здесь расценивается как событие всемирно-исторического значения, будто на войну провожают или в тюрьму; каждый третий плачет. Ну что за люди, а?!»), медленно набрал скорость.

Штирлиц вытянул ноги, расслабился и сразу же уснул; спал он спокойно, без сновидений, только перед тем самым мгновением, когда открыл глаза, ему показали его дом под Бабельсбергом и ту молоденькую девочку из Саксонии, которая убирала у него и готовила ужин; какая же она была хорошенькая. («Я люблю седых мужчин, наше поколение слишком инфантильно».) «Дурашка, это же не твои слова, нельзя повторять заученное».

В Санта-Фе он приехал ночью. Город спал уже, и, хотя центр был похож на Испанию – такие же затаенные улочки, такое же подобие Пласа Майор, – людей не было, а ведь в полночь все испанские города полны народа («Кроме разве что Барселоны, – поправил себя Штирлиц, – но ведь это Каталония, ближе к Франции с ее буржуазной размеренностью и привычкой религиозно ценить время, которое следует обращать на дневное дело, а не полуночное бражничество»).

Перед тем как выйти в город, он посмотрел расписание поездов на Кордову; запретил себе запоминать время отправления экспресса на Буэнос-Айрес («семь сорок пять» – попробуй забудь, теперь это будет врублено в память навечно). «Ничего, из Кордовы тоже есть поезд в столицу. После того, как я сделаю то, что мне надлежит сделать, отправлюсь туда. Хирург, который не провел до конца чистку раны, зная, что гниль осталась еще, нарушает клятву Гиппократа; полководец, позволивший смертельному врагу оторваться от преследования и встать на отдых для переформирования, обязан быть судим, как изменник; я не вправе не открыть их сеть, я знал, что она есть – тайная сеть наци, но я никогда не думал, что она может быть столь могущественной и разветвленной. И я не знаю, что мне еще удастся открыть в процессе поиска. Нам, – поправил он себя, – не мне, а нам, Роумэну и мне. Двое – не один».

В городе он остановился в пансионате «Кондор». Хозяин спал уже, позднему гостю, однако, не удивился:

– Вы из Корриентес?

– Да.

– Слава богу, теперь поезда стали ходить без опозданий, чувствуют руку сеньора президента Перона.

– Хорошая рука? – поинтересовался Штирлиц.

– Крепкая. Нам нужна именно такая рука... Нам и тем инглез, которые владеют всеми нашими железными дорогами.

– Разве дороги еще не ваши?

Хозяин покачал головой:

– Нет. Пока что они принадлежат Англии. Поэтому и был бордель: не боялись власти, имели дело только с Лондоном... Так, у вас есть паспорт, сеньор?

– Конечно.

– Заполняйте анкету.

– Обязательно? Я уеду утром.

– А ночью может прийти полиция. И составит бумагу, что я принимаю клиентов без занесения в реестр, чтобы не платить налог с прибыли. Знаете, чем это для меня кончится?

«Не надо ему давать мой американский паспорт, – подумал Штирлиц. – Я не знаю почему, но я чувствую, что этого делать не надо. Тем более Роумэн сказал, что документ вполне может быть меченным. Неужели против него играет кто-то из своих? Кто? Он боготворит Даллеса: „Его обманули, он не знал, кто такой Вольф, он не мог и предположить, что с ним говорит высший чин СС, он вел переговоры с генералом, это по-солдатски“. Я не смогу его переубедить, он относится к числу тех людей, которые по-настоящему верят тем, кому верят. Наверное, поэтому он мне так симпатичен, хотя верит Даллесу, который знал, с кем он садился за стол переговоров. Жать на Роумэна бесполезно, такие люди должны убедиться сами, а любое вторжение в свою убежденность они воспринимают как нарушение личного суверенитета, нет ничего обиднее этого – возникает ощущение собственной малости и незащищенности. Впрочем, – подумал Штирлиц, – малость и незащищенность суть синонимы, неужели мир обрушивается в то, чтобы исповедовать примат силы? Но тогда человечество окажется совершенно незащищенным, ибо первыми погибнут как раз те, кто не умеет защищаться: поэты, композиторы, философы, ведь нет никого ранимее, чем они. Их субстанция приближена к женской: поначалу – чувство, потом – мысль. Ощущение несправедливости рождало строки Гарсии Лорки; новое чувство времени подвигало Пикассо к «Гернике»; атака кинематографа на слово привела не к краху литературы, но к четкому покадровому выявлению мысли в строках Пастернака и Хемингуэя».

– Можно посмотреть ваши комнаты? – спросил Штирлиц.

– Если у вас нет документа, я не смогу пустить вас, сеньор, очень сожалею.

– Что делать...

– У вас неприятности с полицией?

– Нет. Просто я иностранец... Не знаю, нужно ли мне было получать визу на посещение других городов, кроме Буэнос-Айреса?

– Зачем? Зайдете в полицию, зарегистрируете свое дело или объясните, почему вы приехали сюда, – вот и все... Надеюсь, вы не «гринго»?

По тому, как он это спросил, Штирлиц понял, что говорить о зеленом паспорте с гербом Соединенных Штатов нецелесообразно.

«Отчего они так не любят их, – подумал он. – Все как один говорят об американцах „гринго“, это же бранное слово, почему? Воевать с ними не воевали, люди доброжелательные, открытые, шумные, – правда, чрезмерно, – но ведь это от детства, молодая нация. Почему такая въедливая нелюбовь к Северу? А вот то, что он мне посоветовал „зарегистрировать дело“, – это серьезно. Как это говорили русские преферансисты – «курочка по зернышку клюет»?» (Он несколько раз ездил в поездах вместе с русскими; был тогда в черной форме; впитывал родную речь, наблюдал за «пульками», слушал споры, вдыхал пьянящий запах черного хлеба, нет такого в мире, нигде нет, ни в одной стране; и колбасы сказочные есть, и роскошные сыры, и прекрасные вина, но нигде нет такого черного хлеба – странно!)

– Я не «гринго», – ответил Штирлиц. – Я немец.

– Изгнанник?

– Да.

– Ну, к вам в полиции относятся хорошо, если только вас не разыскивают в Нюрнберге...

– А что, я похож на такого?

– Разве сеньор Адольфо Хитлер был похож на людоеда? Вполне респектабельный человек... А в Нюрнберге рассказали про него такое, что волосы становятся дыбом.

– Вы верите тому, что там рассказывали?

– Здешние немцы говорят, что все выдумано... Но есть и такие, кто убежден, что в Нюрнберге сказали только половину правды... Здесь ведь живут и те, которые убежали от Хитлера... Тоже очень порядочные люди... У них есть свой клуб имени немецкого ученого Гете...

– Гете был поэт, – заметил Штирлиц, и сразу же подумал, что неправ: «Поэт, если он не только сочинитель строк, но и мыслитель, обязательно являет собой новый шаг в истории цивилизации; информация, заложенная в его творчестве, сообщает миру новое качество, слово легче запомнить, чем формулу, рифму – тем более. Пушкин – зарифмованная философия девятнадцатого века, кодекс морали, прозрение и одновременно ретроспектива человеческой истории, преломленная сквозь судьбу России».

– Возможно, – согласился хозяин, – я его не знаю. А те, кто приехал сюда после войны, вступили в клуб моряков крейсера «Граф Шпее». Тоже очень хорошие люди. Но слишком громко поют песни про сеньора дона Адольфо Хитлера, когда перепьют пива... Неужели вы все пьете так много пива?

– Как один, – ответил Штирлиц и, попрощавшись, вышел из пансионата.

По тихим, совершенно безлюдным улицам он прошел по городу, задержался около одной из витрин: дед Мороз в сомбреро держал за руку Снегурочку; кукла была черноволосая, с глазами, наведенными, как у оперной певицы, настоящая Кармен. «Любопытно, – подумал Штирлиц, – а по прошествии лет, когда мир станет еще более крошечным, а самолеты будут летать не с нынешней сумасшедшей скоростью пятьсот километров в час, а с еще большей (мысль ученого, работающего в военном конструкторском бюро над преодолением скорости, вполне может оказаться более революционной, чем бунт Лютера или утверждение Галилея; только те вошли в историю, а этот останется безымянным), что станет с людскими представлениями, объединяющими человечество? Станет ли Снегурочка, пришедшая сюда из Европы, голубоглазой, беленькой, в платьице с рюшечками или по-прежнему будет такой же черноволосой Кармен в обтягивающем платье и с шалью за спиной? Или родится какой-то новый, единый эталон для всего мира? Хорошо, – возразил он себе, – а почему Снегурочка должна обязательно стать голубоглазой блондиночкой, а не желтенькой, нежной японочкой? Потому что, – ответил он себе, – я думаю так, как привычно; это дурно; мысль не имеет права на удобство, – это от лености; конец прогресса. Пусть здешняя Снегурочка остается жгучей брюнеткой, – сказал он себе устало, – а мне бы неплохо поспать в кровати, все-таки поезд – это мучительное ожидание приезда, плохо думается; самолет в этом смысле лучше, тебя растворяет небо, предлагая свой закон, ты подвластен во время полета ему, а не земле, не только иной ритм, но даже объем тех проблем, о которых думаешь».

В пансионате «Альпараисо»42 («Чем хуже комнаты, тем громче название. Неужели в раю могут быть такие узенькие оконца?!») хозяйка поинтересовалась, не из Испании ли сеньор: «Моя бабушка была испанка, я неравнодушна к людям с Пенинсулы, даю им скидку на пять процентов». На вопрос, требует ли она у испанцев паспорта, ответила: «Нет, конечно»; пообещала разбудить в шесть тридцать, принесла кувшин с водой: «Водопровод безумно дорог, трубы приходится покупать у проклятых „гринго“. Вот вам тазик для умывания, ничего, так мылись наши родители и жили неплохо, лучше нас; согласитесь, люди живут все хуже и хуже от поколения к поколению».

– Если вы сделаете водопровод, – заметил Штирлиц, – к вам не будет отбоя от желающих, хорошо заработаете...

Женщина улыбнулась (лицо у нее было чуть опухшее от сна, мягкое, прелестное, Штирлиц только сейчас понял, как она мила).

– «Все, что имеешь, раздай нищим и будешь иметь сокровище на небесах, и приходи, следуй за мной». Услыхав же это, человек опечалился, ибо был очень богат. Увидав его печаль, Иисус сказал: «Легче войти верблюду в ушко иглы, чем богатому войти в царство божие». И сказали услышавшие: «Кто же может быть спасен?» Он же сказал: «Невозможное людям возможно богу».

Штирлиц, вздохнув, продолжил:

– И сказал Петр: «Вот мы, оставив то, что имели, последовали за тобой». Он же сказал им: «Истинно говорю вам, что нет никого, кто, оставив дом, или жену, или братьев, или родителей, или детей ради царства божия, не получил бы во много раз больше во время сие, а в веке грядущем – жизнь вечную».

– А дальше? – сказала женщина, пропуская его в маленькую комнату.

– Вы помните?

– Конечно.

– Прочтите.

– Я больше люблю слушать. Прочтите вы, ваш язык такой испанский, такой чудный, у нашего священника такой же, я его слушаю и плачу...

– Отозвав же двенадцать, он сказал им: «Вот мы восходим в Иерусалим, и свершится все написанное чрез пророков о сыне человеческом: ибо он будет предан язычниками и подвергнется поруганию и оскорблению и оплеванию, и по бичевании убьют его, и в день третий он воскреснет...» И они ничего не поняли из этого, и слово это было сокрыто от них, и не разумели они того, что говорилось...

– Вы не священник? – спросила женщина.

– Нет.

– Я очень люблю учить наизусть... Это помогает мне заполнять документы для налоговой инспекции, все в голове, не напутаешь, а то ведь такой штраф сдерут.

– Не кощунствуйте, – мягко улыбнулся Штирлиц. – Если вы учите Евангелие для того, чтобы оперировать с банковскими счетами, бог вас накажет.

– Если бы он был по-настоящему справедлив, – тихо сказала женщина, – он бы давно наказал тех, кого надо... А они живут себе, злорадствуют и даже в церковь не ходят...