– Кто там? – услыхал он веселый девичий голос.

– Из американского представительства, – сказал Снайдерс.

Звякнула цепочка, дверь отворилась, Роумэн увидел молоденькую девушку и даже зажмурился от того, что лицо ее было таким же веснушчатым, как у Кристы.

– Где мистер Морсен? – спросил Снайдерс.

– Папа! – крикнула девушка. – К тебе! Проходите, пожалуйста.

Снайдерс вопросительно посмотрел на Роумэна – стоит ли проходить? Может, сразу же сажать в джип и везти в казарму; Пол, однако, сразу же пошел по коридору в гостиную, цепко оглядывая стены, увешанные маленькими миниатюрками – виды Скандинавии, Португалии и юга Франции; Марсель и Лион узнал сразу же, часто бывал еще до войны, когда учил там французский, – во время летних каникул.

В большой, весомо обставленной комнате прежде всего в глаза бросался огромный «Бехштейн»; видно было, что это не деталь гарнитура, но тот предмет, который здесь необходим: он был завален нотами, крышка открыта, на подставке стояла большая папка, видимо, разбирали партитуру концерта.

Морсен легко поднялся навстречу Роумэну, сдержанно поклонился и спросил – на чистейшем английском:

– Чем могу служить?

– Это мы решим позже – можете ли вообще служить, – сухо ответил Снайдерс, – а пока собирайтесь.

– Собираться? – несколько удивленно переспросил Морсен. – Я должен понять вас так, что следует взять с собою какие-то веши?

Девушка подошла к нему, побледнев; она полуобняла его, прижалась к отцу, и Роумэн заметил, как у нее затряслись губы.

Лет семнадцать, подумал он, совсем еще маленькая, но как сразу все почувствовала; зло рождает зло, мир ужасен, боже праведный...

– Это зависит от вас, – заметил Роумэн. – На всякий случай возьмите зубную щетку, мыло и джемпер.

– Я буду готов через минуту, – сказал Морсен и пошел в свой кабинет.

Дочь и Роумэн пошли следом за ним.

– Вы можете сидеть, полковник, – сказал Снайдерс, обращаясь к Роумэну. – Я за ним погляжу. А вы пока отдохните...

Это он начал свою игру, понял Роумэн. Он делает из меня большого начальника; пусть, ему виднее, в конце концов он тут работает, ему лучше знать, как надо себя вести.

– Я могу позвонить? – спросил Морсен, вернувшись из кабинета с джемпером в руках. – Мне надо предупредить, что я... Что я...

– Нет, звонить никуда не надо, – отрезал Роумэн. – И вам, – он посмотрел на девушку, – не надо никому звонить. Если разговор пойдет так, как я хочу, папа вернется домой через пару часов. Не в ваших интересах, чтобы кто-то еще узнал о нашем визите.

– Я вернусь, маленькая, – сказал Морсен и невыразимо нежным движением погладил девушку по щеке. – Пожалуйста, не волнуйся.

– Папочка, – сказала девушка, и голос ее задрожал, – пожалуйста, папочка, сделай так, чтобы поскорее вернуться... Мне так страшно одной...

– Да, маленькая, я сделаю все, что в моих силах...

Когда спускались по лестнице, Роумэн спросил:

– Где ваша жена?

– Она погибла при бомбежке, – ответил Морсен. – Незадолго перед концом всего этого ужаса.

– Вы живете вдвоем с дочерью?

– Да. Мой сын также погиб, – ответил тот. – На Восточном фронте.

В джипе Роумэн сел рядом с Морсеном, предложил ему сигарету, выслушал любезный отказ (лицо было совершенно недвижимым, словно театральная маска) и спросил:

– Ваша настоящая фамилия...

– Если вы из американских служб, она должна быть известна...

– Она мне известна, Густав, – ответил Роумэн. – Но есть большая разница между тем, что я читаю в документах – и наших, и Верена, – и тем, что я слышу из уст, так сказать, первоисточника... Итак, ваше имя?

– Густав Гаузнер.

Роумэн достал из кармана блокнотик – точная копия того, что была у Бласа (подарил ему во время последней встречи в Мадриде; Бласа спасало то, что мать была американка, жила в Майами, поддерживала сына финансово), – и глянул в свои записи, касавшиеся совершенно другого дела, но сделал это так, что Гаузнер не мог видеть того, что у него написано, а Снайдерс был обязан увидеть эту записную книжечку и соответственно сделать вывод, что у Пола разработан план, иначе зачем же туда заглядывать?

– Ваше звание? – спросил Роумэн.

– Майор.

– В каком году вступили в абвер?

– В абвер не вступали, это не партия, – сухо ответил Гаузнер. – Я был приглашен туда адмиралом Канарисом в тридцать пятом.

– Вас использовали только на скандинавском направлении?

– В основном – да.

– Ваша штатская профессия?

– Преподаватель Берлинского университета.

– Специальность?

– Филолог.

– Это я знаю. Меня интересует конкретика. У кого учились? Где проходили практику?

– Моя специальность норвежский и шведский языки. Заканчивал семинар профессора Баренбойма. Работал переводчиком в торговой миссии Германии в Осло. Затем был корреспондентом «Франкфуртер цайтунг» в Стокгольме.

– До Гитлера?

– Да.

– Кому подчинялись в абвере?

– Майору Гаазе. Затем полковнику Пикенброку.

– Меня интересуют живые, а не покойники.

– Гаазе жив.

– Разве он жив? – Роумэн обратился к Снайдерсу. – У вас есть на него материалы?

– Сейчас проверим, – ответил тот. – Рихард Гаазе? Или Вернер?

– Не надо считать меня ребенком, – ответил Гаузнер. – Я в ваших руках, поэтому спрашивайте, а не играйте во всезнание. Гаазе зовут Ганс, он живет в Гамбурге, работает в прессе.

– Это крыша? – спросил Роумэн. – Его откомандировал туда ваш Верен?

– На такого рода вопросы я стану отвечать только в присутствии генерала. Я готов рассказывать о себе, но о работе – вы должны меня понять – я вправе говорить только с санкции генерала.

– Вы будете отвечать на те вопросы, которые я вам ставлю, – отрезал Роумэн. – И не вам диктовать, что я могу спрашивать, а что нет.

– Вы меня неверно поняли, полковник, – ответил Гаузнер. – Я отнюдь не диктую вам. Я говорю о себе. Не о вас, а о себе. Вы можете спрашивать о чем угодно, но я буду отвечать лишь на то, что не входит в противоречие с моим пониманием офицерской чести.

– Чтите кодекс офицерской чести? – спросил Роумэн.

– Как и вы.

– Кодекс нашей офицерской чести не позволял убивать детей, сжигать в камерах евреев и вешать на площадях людей за то лишь, что они придерживались иных идейных убеждений, – врезал Снайдерс. – Так что не надо о чести, Гаузнер. Мы про вашу честь знаем не понаслышке...

– Не смешивайте СС с армией, – сказал Гаузнер.

– А какая разница? – Роумэн пожал плечами. – Такая же преступная организация, читайте материалы Нюрнбергского трибунала.

– Не премину прочесть еще раз, – сказал Гаузнер. – Хотя я не очень-то подвержен ревизии собственной точки зрения на историю.

Они въехали на территорию казармы, караульные взяли под козырек, вопросительно глянув при этом на Гаузнера.

– Этот со мной, – ответил Снайдерс, кивнув на Гаузнера. – Полковник хочет с ним поговорить.

Караульные козырнули еще раз, подняв шлагбаум, и только в этот миг лицо Гаузнера дрогнуло, перестав быть лепной маской.

– Теперь я готов к разговору, – сказал он. – Я допускал возможность похищения противником, поэтому был столь сдержан. Надеюсь, вы понимаете меня.

Противником, повторил Роумэн; он выразился однозначно, а Снайдерс не спросил его, «каким именно».

В маленьком кабинетике Снайдерса горела яркая лампа, от чего обстановка казалась лазаретной, словно в ординаторской, откуда хирурги идут в операционную.

Роумэн устроился в кресле, что стояло в простенке между окнами, выходившими на плац, и спросил:

– Скажите, пожалуйста, кто и когда дал вам санкцию на командирование Кристиансен в Испанию?

– Кого? – Лицо Гаузнера дрогнуло, вопрос был неожиданным. – Как вы сказали?

– Я оперирую именем Кристины Кристиансен, а хочу знать об этой женщине все. Кто санкционировал ее командирование в Мадрид на связь с Кемпом? Кто утверждал ее задание? Сколько времени ушло на подготовку? Какими вы пользовались источниками, ориентируя ее на работу с интересующим вас объектом?

Глядя на ожившее лицо Гаузнера, на его острые скулы, Роумэн вдруг испугался того, что Снайдерс сейчас брякнет его имя, а ведь он, именно этот Гаузнер, называл его имя Кристине, рассказывал о нем что-то такое, что получил в конверте, запечатанном сургучом, с грифом «совершенно секретно»; а что, если там была и моя фотография, подумал он. Что, если он уже догадался, что я и есть тот самый Пол Роумэн, к которому его агент так ловко подошла в Мадриде, разломав бампер своего арендованного «шевроле» о задок моей машины?

Роумэн поднялся, кивнул Снайдерсу:

– На одну минуту, пожалуйста, – и вышел из комнаты.

Снайдерс оглядел сейф, стол, все ли заперто, нет ли каких папок, вышел следом за Роумэном, не прикрыв дверь, посмотрел на него вопросительно, тот прижал палец к губам, взял его под руку и шепнул:

– Оставь нас двоих. И не вздумай произнести мое имя. Меня зовут Чарли, понял? Чарли Спарк, запомнил?

– Хорошо, – так же шепотом ответил Снайдерс. – Ты долго будешь с ним говорить?

– Как пойдет.

– Я буду к вам заглядывать, – сказал Снайдерс. – Я тебе подыграю.

– Как?

– Я знаю как, поверь.

– Хорошо, только не брякни мое имя, понял?

– Понял.

Роумэн вернулся в комнату, тщательно прикрыл дверь и только после этого посмотрел на Гаузнера, подумав, что он сделал ошибку, прервав разговор, ибо немец получил ту паузу на раздумье, которая была ему, видимо, крайне необходима...

– Итак, – сказал Роумэн, – я слушаю вас...

– Я продумал ваш вопрос... Простите, я не имею чести знать, кто вы и как вас зовут?

– Меня зовут Чарльз Рихард Спарк, я полковник американской разведки... Итак...

– Все-таки на этот ваш развернутый вопрос, мистер Спарк, я бы хотел ответить в присутствии Верена...

– Вас следует понимать так, что именно он санкционировал эту комбинацию?

– Я сказал то, что счел возможным сказать, мистер Спарк... Кстати, у вас нет в родстве мистера Грегори Спарка?

– Кого? – спросил Роумэн, чувствуя, как в груди сразу же захолодело. – Какого Грегори?

– Этот человек работал в Португалии под другой фамилией. Он интересовал абвер, поэтому я и спросил вас о нем.

– У меня нет в родстве никаких Грегори, – ответил Роумэн. – Я попрошу вас подробно рассказать о Кристиансен. Вы имеете право это сделать, никак не нарушая нормы офицерского кодекса...

– Да, пожалуй, – согласился Гаузнер. – Все относящееся к поре войны вы вправе знать досконально...

– А к нынешней поре? Я не имею права знать этого?

– Вы меня неверно поняли, мистер Спарк. Вы обязаны знать все и о сегодняшнем дне, но я готов помогать вам в этом деле лишь в присутствии генерала.

– Принято, – кивнул Роумэн. – Я слушаю.

– Фрейлейн Кристина Кристиансен на самом деле Кристина Эрнансен. Ее привлекли к сотрудничеству в сорок третьем, после ареста отца, профессора Эрика Эрнансена и матери, достойнейшей фру Гретты... Ее привлек Гаазе, затем ее работой руководил я... Она хороший человек, мистер Спарк. Мне было ее очень жаль. Я делал все, что мог, только бы помочь ей вызволить родителей из гестапо...

– К кому именно вы ее подводили?

– Нас интересовали группы террористов, которые блокировали порты... Они взрывали суда...

– Термин «террористы» к ним вряд ли приложим. Это были диверсанты, вас так надо понимать?

– В общем-то да, вы правы. Сейчас бы я назвал их именно так, но в те годы к ним относились, как к террористам... Они взрывали суда, на которых находились не только солдаты, выполнявшие свой долг, но и мирные жители...

– Понимаю, – Роумэн снова кивнул. – Я понимаю вас... Она, эта Эрнансен, работала по принуждению?

– Нет, нет... Гаазе влюбил ее в себя, он значительно моложе нас с вами, ну, а потом началась профессиональная деятельность фрейлейн Кристины... Я бы не сказал, что она работала по принуждению... Конечно, она норвежка, ей был горек выпавший на долю их страны удел оккупированной державы, но она делала все, чтобы спасти отца... Поначалу она не очень-то понимала свою работу... Так мне, во всяком случае, кажется...

– Она знала, что ей придется спать с теми, кого ей называли, во имя спасения отца?

– Да, это был главный рычаг...

– Понятно, – сказал Роумэн и снова закурил; пальцы его были ледяными и чуть дрожали; дрожь была мелкой, судорожной, практически неконтролируемой. – Понятно, господин Гаузнер. А теперь я нарисую вам маленькую сценку. Я, возможно, буду говорить коряво и несвязно, но вы потом поймете, отчего я говорю так. Мы с вами работаем в сфере жестокой профессии... Ничего не поделаешь, все надо называть своими именами... Итак, представьте, что если вы сейчас не ответите мне, не изложите в письменном виде правду о мадридской комбинации, то сегодня вечером, когда в вашем подъезде все уснут, мой человек отправится к вашей дочери и скажет, что ее отец арестован, ему грозит смерть за то, что он делал во время войны, и что из создавшейся ситуации есть только один выход. Он уложит девушку в кровать, а наутро назовет ей того человека, к которому ей надо будет подойти, стать его любовницей, а затем докладывать ему, то бишь моему парню, все то, что его будет интересовать.

По мере того как Роумэн забивал свои фразы, лицо Гаузнера становилось все более и более бледным, заострился нос, как-то изнутри, совершенно неожиданно, появились черные тени под глазами, резко увеличились уши, – такие бывают у раковых больных в последние недели перед смертью...

– Вы не сможете так поступить, – едва разлепив посиневшие губы, прошептал Гаузнер. – Это... это... невозможно, мистер Спарк...

– Почему?

– Потому что... это злоде...

– Что, что?! Кончайте слова, Гаузнер, коли начали! Злодейство? Вы это слово хотели сказать? Но почему же? Это не злодейство. Вы ведь не считали себя злодеем, когда работали с Эрнансен? Вы честно выполняли свой долг перед рейхом, вы иначе не могли, вы были обязаны сделать то, что вам поручали, я вполне понимаю ваше положение...

– Нет, не пони... не понимаете... Невыполнение приказа гро... грозило мне смертью... А вам это ни... ничем не грозит...

– То есть как это «ничем»? Погонят с работы! И правильно поступят, если погонят! А что мне тогда делать? Я ведь даже не профессор норвежской филологии. Просто-напросто полковник и ничего не умею, кроме как заниматься разведкой... И вы знаете, что в нашей с вами профессии значит фактор времени... А я его теряю с вами, Гаузнер. Так что отвечайте на все мои вопросы и возвращайтесь к своей милой дочери.

В дверь заглянул Снайдерс, строго посмотрел на Гаузнера, поинтересовался:

– Я пока не нужен полковник?

– Нет, нет, спасибо, – ответил Роумэн. – Я вызову вас, когда понадобитесь.

Две фразы были достаточны для Гаузнера, чтобы стремительно просчитать ситуацию; он же американец, опомнись, сказал он себе; он никогда не сделает того, что бы на его месте сделал человек гестапо (он даже не успел успокоительно подумать, что он-то ведь не был человеком гестапо), он берет тебя на пушку, это пустая угроза, не более того...

– Я жду, – сказал Роумэн, дождавшись, когда Снайдерс закрыл дверь. – Я хочу освободить вас, Гаузнер.

– Нет, мистер Спарк. Не взыщите. Можете делать все, что угодно с моей дочкой, если вы решитесь на такое злодейство, но я отвечу вам только в присутствии генерала.

Он что-то придумал, понял Роумэн. Я дал ему время, пока отвечал Снайдерсу. Он был готов все открыть, но передумал за те секунды, пока меня спрашивал Эд. Что же ты придумал, собака, подумал Роумэн. Почему ты так перевернулся за эти секунды?!

– Хорошо, – сказал Роумэн и тяжело поднялся с кресла. – Сейчас мы поедем с вами к вашему Верену. Отдайте документы, пожалуйста. Я вас задерживаю.

– Пожалуйста, – ответил Гаузнер, снова начав бледнеть. Он протянул паспорт и продуктовую карточку. – Больше у меня ничего нет.

– Этого достаточно, – ответил Роумэн. – Едем.

В коридор он вышел первым, крикнул Снайдерса, тот выглянул из соседней комнаты; Роумэн сказал, что он едет в Гаузнером к Верену, спросил, есть ли в машине карта Мюнхена, спустился во двор, сел за руль, разложил план города, цепко схватил глазами дорогу, которая вела к Швейцарии, попросил Гаузнера вытянуть руки и схватил их тонкими стальными наручниками.

Через несколько минут – они ехали в абсолютном молчании – Гаузнер заметил:

– Вы едете не той дорогой, мистер Спарк.

– Я еду той дорогой, которая мне нужна.

– Вы хотите куда-то заехать?

– Да.

– Я могу помочь вам найти правильный путь. Вы плутаете. Тут есть хорошая дорога, совершенно прямая... Куда вы должны заехать?

– Я знаю, куда мне надо попасть, Гаузнер, я знаю.

Плохо, подумал он, если меня остановят наши патрули и начнут спрашивать, почему я везу человека в наручниках; они потребуют разрешение на взятие его под стражу. А Снайдерс мне не нужен. Сейчас мне уже никто не нужен. Любой американец мне сейчас только помешает; я и он, ее руководитель, и никого больше.

Роумэн проскочил патруль; ребята помахали ему руками, он весело осклабился и нажал на акселератор еще резче.

– Куда мы едем? – спросил Гаузнер, когда они свернули на проселочную дорогу. – Вы не ошиблись дорогой?

Роумэн не ответил; он молил бога, чтобы машина не уперлась в забор какого-нибудь коттеджа; у них такие аккуратные заборчики, просто чудо что за порядок, а мне нужно хоть немножечко беспорядка, мне нужно еще метров семьсот, всего семьсот, чтобы вокруг не было домов и чтобы мою машину никто не видел с дороги, и чтобы его крик, если он станет орать, никто не услышал, больше мне ничего не надо, ибо единственно, что он мог надумать, пока Снайдерс открывал дверь, так это то, что я не стану поступать, как он, как поступали все они, черные, зеленые и штатские, и в общем-то он верно подумал, только он не знает, как меня пытали у них током, как меня предала Лайза, как я стал инвалидом, пока не встретил Кристу и не поверил в то, что она послана мне богом, за все мои прегрешения послана, за мое добро и зло, за то, что я такой, каков есть, и ни за что другое...

Гравиевая дорожка кончилась возле канала; раньше здесь ловили рыбу, понял Роумэн, а в том сгоревшем домишке пили пиво или прятались от дождя; слава богу, я попал в то место, которое мне нужно...

– Ну, вот и приехали, – сказал Роумэн, судорожно вдохнув воздух. – Вы бледнеете, когда волнуетесь? А вот я теряю дыхание... Сейчас я вам что-то скажу, Гаузнер... После этого вы поймете, что поступлю с вашей дочкой именно так, как вы поступали с Кристиной... Я был у вас в плену... Понимаете? И меня пытали током... Чтобы сделать импотентом... Я не буду рассказывать подробности, как это делалось, вы их знаете...

– Я их не знаю... Я работал в абвере, мы не пытали, мистер Спарк...

– Моя фамилия Роумэн. Пол Роумэн, вот в чем все дело...

Он не отрывал глаз от Гаузнера, и он правильно делал, потому что заметил в глазах немца высверк ужаса и понял все, что ему надо было понять.

– Кристина очень хорошо сделала свою работу, Гаузнер... Так хорошо, что я прилетел к вам за правдой. За всей правдой: с именами, телефонами, паролями, понимаете? Если вы мне не ответите на те вопросы, которые я поставил в казарме, пеняйте на себя: я поступлю с вашей девочкой так, как вы поступали с Кристиной...

– Но я... но я не по... не посту... не поступал с ней так...

– Все, Гаузнер. Я должен успеть на самолет. Выходите из машины. Время кончилось. В случившемся виноваты вы. Выходите, я пристрелю вас. Меня будут судить, черт с ним, пусть. Если я не узнаю всю правду, меня это не очень-то огорчит... Но после того как я вас пристрелю, я приеду к вашей дочери и сделаю то, что обещал. Клянусь, я поступлю именно так.

Роумэн вылез из машины, достал из заднего кармана брюк «вальтер», распахнул дверцу и оказался с Гаузнером лицом к лицу. Черные тени под глазами, исчезнувшие было, снова сделались будто бы рисованными, и губы плясали, и были сухие, как у алкоголика...

...Через два часа Роумэн вылетел в Мадрид, узнав все, что хотел, но, главное, поняв, отчего Криста работала на них; бедная девочка, она верила, что, выполнит последнее задание и ей назовут имя убийцы ее отца.

...Через три часа Мерк позвонил Гаузнеру и попросил его заехать «на чашку чая, у меня гость из Стокгольма, мечтает с вами встретиться и вспомнить былое»!

Однако никакого гостя у него не было, Мерк сидел в своем кабинете один; сказал, что «в казармах у Гелена есть свои люди; о произошедшем все известно; спасти может только полное признание»; выслушав коллегу, спросил:

– Вы понимаете, что произошло?

– Да.

– Ну, и что вы намерены сделать?

– Я готов выполнить то, что вы мне поручите, Мерк.

– Господин Мерк! Господин! Это сегодня утром я был «коллегой»! А сейчас я стал «господином»! И останусь им для вас навсегда!

– Говорите тише, – попросил Гаузнер. – У меня могут порваться сосуды, и тогда я не сделаю того, что мне предстоит сделать.

– А что вам предстоит сделать?!

– Не знаю. Но я не считаю положение безвыходным...

– Вы отдали ему подлинное имя генерала?

– Нет.

– А испанские связи?

– Да. Если бы он понял, что я ему лгу, он наверняка выполнил бы свое зловещее обещание...

– Да плевать...

– Господин Мерк, – перебил его Гаузнер, – пожалуйста, выбирайте выражения... Речь шла о судьбе ребенка...

Он кончен, понял Мерк; он растерт подошвой об асфальт, только таким его и можно сейчас воспринимать.

– Простите меня, – сказал Мерк. – Я так оглушен случившимся, что перестал собою владеть... Спасибо, что вы пришли, Гаузнер... Я должен обсудить ситуацию и принять решение, а вы сейчас поезжайте отдыхать, на вас нет лица.

И тут Гаузнер заплакал; лицо его тряслось, слезы катились по щекам, словно капли весеннего дождя по немытым с зимы стеклам веранды на маленькой дачке в лесу.

«Почему я подумал о даче? – удивился Мерк, провожая визитера в прихожую; понял, лишь когда закрыл за ним дверь: – Его лицо покрылось седой щетиной, это неопрятно, хотя типично для тех минут, когда переживаешь стресс; неопрятность в лице напомнила мне дачу; весной стекла в потеках, серые, похоже на небритость...»

Усмехнувшись, Мерк начал одеваться; по-прежнему моросил дождь; он натянул свитер: очень боялся простуды, а до Пуллаха путь неблизкий, неровен час – сляжет, а сейчас это невозможно, полная боевая готовность, противник узнал то, чего не имеет права знать...