Невысокий, крепкий в плечах, похожий на отца скорее общим обликом, чем лицом или голосом, наследник Акбар-хан любил беседовать с эмиром. Образованность Акбара была случайной и складывалась из занятий с муллами, чтения корана и разговоров с иностранцами. Он был очень понятлив. Ум его проявлялся не в широких, разносторонних познаниях, но в умении цепко схватить все новое, что встречалось ему где бы то ни было.

Дост Мухаммед любовался сыном, когда тот, быстро расхаживая по кабинету, рубил воздух ладонью и отрывисто бросал сердитые фразы:

— Я знаю, что кизыл-баши, да и вообще большинство людей персидской партии при дворе неискренни. Почему ты терпишь неискренность их, отец? Ты, сильный и храбрый. Почему?

Дост Мухаммед засмеялся:

— Горячность не делает чести мужчине, сын мой. Если я начну смещать кизыл-башей, занимающих высокие посты, об этом узнает народ. Какая же будет вера мне и моим помощникам? Излишняя жестокость никогда не приносит пользы. Зачем мне сейчас смещать кизыл-башей, когда я знаю каждый их шаг? Они ничего не могут сделать помимо меня. Они не согласны со мной? Пусть. Я не могу велеть им соглашаться во всем.

— Но ведь они не любят тебя, — горячился Акбар-хан. — Они говорят, что ты излишне крут и суров!

— Вот и хорошо. Слышать это из их уст для меня блаженство. Помнишь, как писал Казем-хан? «Я сгораю в огне, но вы вьетесь вокруг меня мотыльками, не в силах оторваться от мен».

Дост Мухаммед подошел к сыну и обнял его за плечи. Никогда афганцы не выражают своих чувств открыто, кроме одного чувства — гнева. Отец всегда старается скрыть любовь к сыну грубоватой, мужской шуткой. Но сейчас они были одни: отец и сын, эмир и его наследник.

— Послушай, сын мой, — сказал Дост Мухаммед задумчиво, — мы живем с тобою в трудные дни. Я не знаю, что будет через месяц или два. Поэтому выслушай то, что я скажу тебе. Ты будешь хорошим эмиром, если главною твоей заповедью будет заповедь справедливости. Если ты справедлив до конца — убей. Но если ты справедлив — оправдай даже тогда, когда оправдание будет неугодно тебе. Если ты справедлив — одари; но если ты справедлив — брось в темницу. Чем должна измеряться твоя справедливость? Не отношением к женам или к детям. Не отношением твоим ко мне, отцу твоему и повелителю. Справедливость — это целостность государства нашего, сила его и самостоятельность. Это справедливость! Если у тебя будет везир, который говорит тебе открыто и честно о том, что неприятно тебе, терпи его и люби. Люби, если даже не можешь любить. Такой везир не продаст себя неверным. Если начальник, ведающий финансами и налогами у тебя будет скряга, береги его, он друг твой и раб, потому что не помышляет о благости личной и о том, как относишься к нему ты, сильный в мире правоверных. Если одна из жен будет ласкаться к тебе сверх меры, изгони ее. Она неверна и продажна. Женщина не знает любви. Если к тебе придет неверный из другой страны и станет говорить, что ты самый сильный и мудрый государь, не верь ему, он лгун и в душе прячет черную мысль. Больше всего цени у людей честность в глазах и резкость на словах. Помни стихи Казема:

Вошел адъютант. Поклонился, скользнув быстрым взглядом по лицу наследника.

— Что тебе? — недовольно спросил Акбар-хан.

— Ваше высочество, к его величеству прибыл господин Бернс с делом чрезвычайной важности.

— Пусть войдет через несколько минут, — сказал эмир.

Когда адъютант вышел, Дост Мухаммед подошел к столу.

— Я говорил тебе все это потому, что скоро отправлю письмо, — он указал пальцем на большой лист бумаги, — прочти его.

Акбар-хан взял бумагу и начал читать.

Дост Мухаммед внимательно следил за выражением лица сына, когда тот читал.

Отложив письмо Акбар-хан опустился перед отцом на колени и поцеловал его руку.

Опустив глаза, Джелали смотрел, как вода из кружки падала на землю. Жара была так сильна, что даже капли воды поднимали пыль. Джелали сполоснул лицо из родника, встал с колен и пошел дальше. До кабульской дороги оставалось верст пять.

Чайхану около развилки выстроили совсем недавно. Наверху пили чай, а внизу жарили кебаб и гушт. У входа было повешено старое, с синими пятнами зеркало.

Джелали посмотрел на свое отражение и строго заметил мальчику-слуге, что зеркало лжет. За последний год Джелали поседел, и ему неприятно было видеть это.

Владелец чайханы вышел навстречу гостю. Узнав Джелали, он приложил руки к груди.

— Салям алейкум, непобедимый.

Джелали было приятно, когда его узнавали, и поэтому он улыбнулся чайханщику особенно приветливо.

— Салям алейкум.

— Как здоровье?

— Спасибо, как твое здоровье?

— Спасибо, как здоровье твоих сыновей?

— Спасибо. Интерес такого человека, как ты, приносит удачу.

— Идешь в Кабул?

— Да.

— И снова победишь всех в пахлевани[13]?

— Думать так, не испробовав силы рук противника, — похвальба. Да и потом твое зеркало… — Джелали кивнул головой в угол. — Я увидел много белых волос в моей голове, а это признак ума, но не силы…

Чайханщик по достоинству оценил столь мужественное остроумие. Хлопнул легонько ладонью о стол. Подбежавшему мальчику-слуге сказал:

— Принеси нам чаю. С сахаром в кусочках, не слишком мелко колотых.

Большая головка сахару — угощение для самых знаменитых путников. Джелали знал это. Поэтому благодарность его была столь искренна, что чайханщик даже закрыл глаза от восторга.

…Каждый раз, когда Джелали подходил к мазари-шерифским воротам, у него начинали потеть ладони от волнения. Он приходил в Кабул вот уже пятнадцать лет подряд, но каждый раз его ослепляли огни иллюминаций, зажженные в честь праздника, и оглушали голоса многих тысяч людей, пришедших со всех концов страны.

Джелали допоздна гулял по городу, заходил в лавки, присматривая подарки сыновьям и внукам. А когда с Гиндукуша спустились белые облака и хлопковыми горами навалились на город, Джелали спустился к реке, расстелил на теплых, прогретых дневным солнцем камнях свою бурку, лег, укрылся полой и уснул.

Рано утром он уже был на огромной площади Чамане, как раз в том месте, где всегда собирались самые известные в стране борцы. Соперником Джелали оказался Ибрагим Али — молодой парень из Газни. Он был на полголовы ниже Джелали, но шире в плечах. Когда они вышли на середину поля, зрители дружно зааплодировали.

Джелали поклонился и, подтянув кушак, обернулся к противнику. Тот смущенно улыбался и не знал, куда деть руки. Джелали заметил, что у парня толстые губы.

«Это признак доброты души, — подумал Джелали, — таким, как он, нельзя бороться».

Парень почесал затылок и, широко расставив ноги, стал в исходную позицию.

Джелали тоже согнулся и, уперев руки в колена, начал раскачиваться, переступая с ноги на ногу. У Ибрагима стойка была низкой, и Джелали решил, что парня можно будет обхватить сверху.

Первым вытянул руку Ибрагим. Джелали сделал вид, что ничего не заметил. Но когда Ибрагим выбросил руку вперед еще раз, Джелали намертво схватил ее своими длинными, тонкими пальцами. Парень рванулся назад и стронул Джелали с места.

Увидав это, парень рванулся еще сильнее, потом стремительно вперед, и Джелали почувствовал руки парня на своей пояснице. Джелали растерялся. На какую-то долю секунды мускулы ослабли. Ибрагим поднял его и с силой бросил на землю. Джелали успел расставить ноги, и удар пришелся на правую. Надсадно заныло колено. На лбу выступил пот. Джелали не успел толком осмыслить происшедшего, потому что парень снова поднял его над собой и снова грохнул о землю, С головы упала тюбетейка, и Джелали почувствовал, как солнце начало плавить волосы на затылке. «Почему я не выпил воды? — подумал он. — Такая холодная…»

Джелали постарался высвободить левую руку, чтобы локтем отжать подбородок парня, но не смог. Тогда он напряг тело и начал извиваться в руках Ибрагима. Тот еще крепче сжал его и, медленно дрожа набухшими мышцами рук, начал сгибать. Джелали увидел небо: высокое и спокойное. Потом он опустил глаза и увидел красное, мокрое лицо парня. Их глаза встретились. Мгновенье Ибрагим Али смотрел в лицо Джелали. Он увидел в его бороде и бровях седые волосы. Он увидел морщинки у глаз и стянутую кожу у мочек ушей.

Победитель никогда не должен смотреть в глаза побежденному. Ибрагим Али увидел в Джелали отца. И он разжал руки.

Судьи объявили победу Джелали. Ибрагим медленно уходил с поля. Джелали пожал руки судьям, поднял тюбетейку и побежал вслед за ним. Догнав парня, он обнял его за шею и прошептал:

— Я не приду сюда больше, победитель…

И когда народ на площади увидел, как Джелали трижды по-мужски поцеловал Ибрагима Али, все еще раз убедились, как силен и великодушен человек, которого так любят в Кабуле: Джелали-победитель.

…В афганском языке нет слова «старик». Когда человеку много лет, его называют «спингырай», что в переводе означает «белобородый».

Когда Джелали и Ибрагим Али выбрались из толпы, к ним подошел невысокий, крепкого сложения юноша и, приветливо поздоровавшись, попросил:

— Я хочу, чтобы вы оба стали моими гостями.

— Кто ты? — спросил Джелали.

— Меня зовут Акбар[14], я учусь быть сильным…

— По виду ты пока еше больше походишь на Кабира[15], — пошутил Джелали.

— В твоих устах и это звучит похвалой, — ответил Акбар.

— Пойдем к нему? — спросил Ибрагим Али своего старшего друга.

— Пойдем, — согласился Джелали, — почему не пойти?

С этих пор Ибрагим Али и Джелали стали мюридами, телохранителями эмира Дост Мухаммеда и большими друзьями Акбар-хана, наследника престола.

Перед тем как эмир собрался идти гулять — после дня трудов он обязательно уходил в горы, — к нему в кабинет неслышно проскользнул адъютант, склонился низко и, приблизившись, положил на край маленького, сандалового дерева стола листки бумаги, скрепленные красным воском.

— Что это? — недовольно спросил эмир. — Неужели не мог принести завтра?

— Подари хотя бы один взгляд этой бумаге, повелитель, — ответил адъютант, — здесь о русском…

Дост Муххамед относился к своему адъютанту Искандер-хану со смешанным чувством любопытства, благожелательства и недоверия. Может быть, именно поэтому он говорил с Искандером откровенно, а подчас и просто доверительно. Но доверительность эмира простиралась ровно настолько, чтобы иметь возможность наблюдать; что особенно интересовало адъютанта, а что — не особенно. В последнее время эмир заметил, что самый большой, подчас неприкрытый интерес Искандер-хан проявлял к русскому.

Свое любопытство к Искандеру эмир объяснял себе тем, что адъютант был ловок, силен, хитер и в отличие от подавляющего большинства придворных не столь раболепен и льстив. Дост Муххамед любил играть в шахматы, но удовольствие от игры получал только тогда, когда противниками его были Акбар-хан либо Искандер.

И тот и другой отчаянно сопротивлялись эмиру, не делали намеренно глупых ходов, радовались всякой выигранной фигуре, искренне сокрушались проигрышу. Эта на первый взгляд ничего не значащая черта адъютантского характера заставляла эмира быть особенно к нему внимательным: в широком и узком смысле этого слова. Где-то в глубине души Дост Мухаммед верил, что когда-нибудь адъютант сам придет к нему и расскажет все, что его тяготило. А в том, что Искандера, особенно в последнее время, тяготило что-то, эмир был уверен. Все то время, пока Искандер был рядом, эмир старался понять его, а поняв, сделать вывод, всесторонне подтвержденный фактами.

— Ты подобен гончей, — сказал Дост Мухаммед адъютанту, — гоняешь меня до тех пор, пока не добьешься своего.

— Свое — это ваше, повелитель.

— Мое? — переспросил эмир и быстро глянул в адъютантовы огромные глаза.

…В докладе говорилось о том, чем был занят русский посланник в течение тpex последних дней.

— Кто велел следить за ним? — удивился эмир. — Кто, кроме меня, мог отдать такой приказ? Он гость, а плох тот хозяин, который смотрит, сколько кусков мяса положил в рот приезжий.

— Тут не о мясе речь, ваше величество. Он гость — так сиди в своем доме, пей шербет и радуйся жизни! А русский с утра до ночи ходит по базарам, улицам и площадям, говорит о разном…

— О чем говорит?

— О всяком, — повторил Искандер.

— Вспомни, о чем? Можешь вспомнить?

— Он говорил, что в мире есть два льва. Это Россия и ваша страна. И что Россия — это лев, а Афганистан — львенок малый, и что лев львенка всегда защищать должен…

Дост Мухаммед прошелся по кабинету, потом стал перед адъютантом и толкнул его пальцем в грудь.

— Сядь.

Искандер-хан сел.

— Кто сказал тебе об этих словах русского?

— Аль Джабар.

— Где он слыхал их?

— В лавке… Кажется, в лавке.

— В какой лавке?

Искандер замешкался.

— Ну! — прикрикнул эмир.

— Кажется, в лавке Гуль Моманда, оружейника.

— Та-ак… — задумчиво протянул эмир и снова неторопливо заходил по кабинету.

Ходил долго, минуты три. Потом остановился перед адъютантом и спросил шепотом:

— Ты зачем врешь мне, Искандер?

Адъютант стал желтеть. Когда он волновался, лицо его не бледнело, а делалось серо-желтым.

— Я не вру, повелитель.

— Ты врешь мне, — повторил эмир, — только не понимаю зачем.

Подошел вплотную к Искандеру и, взяв его за кушак, приблизил к своей груди:

— Зачем, ответь мне?

— Я не вру, повелитель.

— И ответь мне еще, Искандер: почему ты не дал аудиенции русскому, когда тот пришел к тебе в приемную в первый раз? И почему ты не пропустил его ко мне позавчера? Ответь мне…

Адъютант смотрел в лицо эмиру и молчал.

Гуль Моманд поднял голову и тотчас же опустил. Отложив в сторону маленький молоток, поднялся; перед ним стоял эмир Дост Мухаммед, переодетый в костюм воина. Чуть позади, заслоняя своей могучей квадратной спиной почти всю дверь, врос в пол телохранитель эмира, мюрид Ибрагим Али.

Гуль Моманд пошел навстречу гостю, поздоровался с ним. Веселый ум оружейника подсказал ому верное решение: коль скоро эмир пришел к нему не в пышных одеждах, не с многочисленной свитой, а всего-навсего простым воином, то и обращаться с ним следует учтиво и почтительно лишь постольку, поскольку он гость. Обменявшись с эмиром рукопожатием, Гуль Моманд предложил ему садиться. Когда Дост Мухаммед опустился на раскладной стульчик, стоявший около полировальных каменных кругов, присел и Гуль Моманд.

— Устраивайся и ты, — предложил он Ибрагиму Али.

Мюрид отрицательно покачал головой и усмехнулся уголками губ.

— Здесь могут быть те, кто жаждет увидеть нас с тобой, — сказал эмир. — А сейчас я должен видеть тебя, потому что мне надо поговорить с тобой, Гуль. И пусть наша беседа, после окончания ее, сотрется в пыль, которая улетает в небо во время твоей работы за полировальными камнями.

— Твоя наблюдательность, воин, радует глаз мастера.

Дост Мухаммед рассмеялся, открыв ровные, не тронутые табачной копотью зубы. Пошутил:

— Ты хитер, как Рудаки. Быть тебе везиром.

— А я уже везир.

— Отчего так?

— Оттого, что в моей мастерской бывают гости из разных стран.

— Ты глядишь в будущее, словно в воду большого отстойного хауза.

— Будущее имеет разную меру.

— Наша мера — мера минут, и плох тот кот, который слишком долго ловит мышь.

— Я вижу здесь воина, его друга и оружейного мастера, — быстро ответил Гуль Моманд, — но я не вижу здесь ни кота, ни мыши, да простится мне несообразительность ремесленника.

Эмир рассмеялся от души. Потом поманил к себе Гуль Моманда пальцем и спросил:

— Русский — плохой?

— Хороший везир с плохим чужестранцем долго игру не играет.

Когда Дост Мухаммед чему-либо сильно удивлялся, у него обиженно опускались уголки губ, а брови вскидывались высоко вверх, собирая кожу на лбу толстыми складками.

— Ты слышишь, Ибрагим Али? Этот человек воистину везир и в отличие от большинства людей подобной должности мудр.

— Единственное, что не нуждается в красивом определении и не поддается измерению, так это мудрость, — заметил Гуль Моманд.

— А мудрость русского измерима?

Гуль Моманд не торопился с ответом. Он долго думал, прежде чем стал говорить.

— Воин, верь мне, он добр сердцем и широк умом. Велика ли мудрость его — не ведаю. Думаю, что не очень. Мудрым человек делается к старости. Но человек, ясно видящий цвет утра и сумерек, верно ощущающий снег и жару, должен называться умным. Ум — первая ступень в великой лестнице мудрости.

— Говори, — попросил эмир, — говори дальше, друг.

— Наш народ не верит речам, — пошутил Гуль Моманд. — Ведь речь-порожденье языка, а язык — оружие женщины. Русский мало говорит, потому что больше он любит слушать. Он любит слушать наши песни. Песня — зеркало души, окно в сердце. Так?

— Да, это так, — ответил Дост Мухаммед.

— А этот русский понимает и любит наши песни. Больше я ничего не знаю о нем, но и этого хватит, чтобы отвести ему место в душе.

— О львах, помнишь, он говорил о льве и львенке? — спросил эмир рассеянно. — Ты согласен с ним?

— Он честный человек, этот самый русский, он не стесняется переспросить, когда не понимает названия места или зверя. Но о львах у нас разговора пока что не было.

В это время Ибрагим Али, все так же неподвижно стоявший в дверях, сердито обернулся. Замахнулся на кого-то, кто подошел к входу в мастерскую.

Гуль Моманд обиженно поджал губы.

— Если ты слуга воина, так пусть аллах поможет тебе в твоей службе. Но ты у меня в гостях, а я буду плохим мусульманином, если разрешу тебе обидеть того, кто пришел к моему дому. Ну-ка, повернись! Кто там позади тебя?!

Ибрагим Али не сдвинулся с места. Тогда эмир сказал:

— Обернись и посмотри.

Мюрид обернулся. На пороге стоял Иван Виткевич.