1

Айсман позвонил к Бауэру в неурочное время – около двенадцати ночи.

– Прошу простить за столь поздний звонок. Мне привезли телетайп с парижской биржи, я бы хотел, чтобы вы ознакомились с новостями.

– Ладно, – ответил Бауэр, чуть подумав, – приезжайте. Хотя у меня сейчас покер. Через часок, а?

– Хорошо. Я буду у вас в ноль сорок.

Положив трубку, Бауэр вернулся в холл. Он сыграл два хороших «флеш рояля» и взял довольно много денег. Как и до звонка Айсмана Бауэр шутил и сыпал новыми анекдотами – он знал их бесчисленное множество. Сильный, умный, приветливый, твердый, красивый, он был восходящей звездой делового мира. Никто, правда, не думал, что он так внезапно вознесется, заняв пост погибшего Ганса Дорнброка. Впрочем, кто-то из экономических обозревателей в Гамбурге писал, что в Западной Германии проблема выдвижения молодых кадров «с бульдожьей хваткой и без нацистского прошлого» является главной, ибо поддерживать контакты с Америкой, где на передний план уже вышли представители новой волны, обязаны «наши люди этого же возраста и примерно такой же внешнеполитической ориентации».

Бауэр прошел на пост заместителя председателя совета наблюдателей перевесом в два голоса. Эти два голоса принадлежали одному человеку – Дорнброку. Если бы не его непреклонная позиция, то заместителем был бы утвержден шестидесятипятилетний адвокат Арендт, работавший юристконсультом концерна с 1935 года.

Разыгрывая партию – Бауэр объявил «каре», – он продолжал обдумывать предстоящий разговор с Айсманом, и разговор этот должен был состояться отнюдь не о «новых данных полученных с телетайпа парижской биржи», – это был лишь пароль на случай опасности в той комбинации, которую проводил Айсман.

...Он принял Айсмана в баре. Отделанный грубым камнем бар помещался в подвале особняка. Окон там не было, так что даже случайные свидетели разговора исключались.

– Ну что у вас? – спросил Бауэр, не ответив на приветствие Айсмана. – Заигрались? Выкладывайте правду. Я предупреждал вас несколько раз: я не Гиммлер, мне надо говорить всю правду, какой бы она ни была угрожающей. Я не собираюсь ничего никому уступать и поэтому не льщу себя иллюзиями.

– Берг только что был в «Ам Кругдорф».

– Ну и что?

– Мы записали его беседу с хозяином. Тот сказал, что видел здесь Ганса Дорнброка и Кочева, и что они тут сидели до половины первого, и что Кочев хватался за голову и писал под диктовку Ганса какие-то цифры, и что потом Ганс дал ему какой-то телефон... Вот послушайте, – сказал Айсман и включил диктофон. – «Я, вообще-то, не хочу влезать во все эти штуки, господин прокурор... Я и сидел при Гитлере, и воевал за него, и за это потом сидел у русских... Так что мне не хотелось самому звонить к вам после того выступления по телевидению...» – «Вы мне ничего по своей воле и не сказали. И если бы я не представил вам доказательства, что друзья красного приезжали сюда, разыскивая его, вы бы мне так ничего и не выложили... – Я вынудил вас к признанию, господин Раушинг...» – «Да, это вы верно говорите, господин прокурор, вы меня вынудили... Я бы никогда не подумал, что вы сами придете сюда, как простой человек... Да разве я мог знать, что ко мне тогда приехал сам сын Дорнброка? Теперь буду у всех просить визитные карточки...» – «Ну, это отпугнет от вас посетителей, прогорите... Так чей же он дал ему телефон?» – «Я не слышал номера и имени...» – «А что же вы слышали? Может быть, Дорнброк давал ему адрес? Или писал записку?» – «Нет, он давал ему телефон. Он сказал, что будет ждать его звонка. „Как только, – сказал он, – придете на Чек Пойнт, сразу же позвоните к режиссеру...“ А тут снова заиграл автомат, и я ничего не слышал. Я, вообще-то, не люблю слушать, о чем говорят посетители, если только они не со мной говорят. Это у меня с Гитлера: я слушал, что говорили, а потом сам говорил – при Гитлере ведь тоже были люди со злыми языками. А меня за это посадили на восемь месяцев в лагерь...» – «А Дорнброк был с машиной?» – «Да. Здоровенный такой серый автомобиль. Он еще когда уезжал, наскочил левым колесом на тротуар и крыло помял – такой он был пьяный. Красный, я слышал, просил его не ездить в таком виде, а тот приглашал красного отвезти его до зональной границы, а тот сказал, что сам доберется. А у него было денег мало, я видел, как он наскребал мелочь, когда расплачивался за пиво...» – «У вас есть телефон?» – «Вон у стены, господин прокурор».

Бауэр сказал:

– Ну ясно. Он уже отправил экспертов в гараж Дорнброка?

– Да.

– Когда?

– Три часа назад.

– Вы предупредили, чтобы этих экспертов пустили в гараж?

– Нет, я как раз просил никого не пускать в гараж.

– Это глупость номер один. Как вы можете ее исправить? Сейчас же, немедля?

– Я не могу этого сделать, потому что люди Берга были в гараже Дорнброка и их туда не пустили.

– Кто?

– Густав.

– Завтра же увольте его и принесите официальные извинения Бергу.

– Хорошо.

– Тот парень, которого вы подводили к Кочеву, надежен?

– Поэт? Из съемочной группы Люса? Он вполне надежен.

– Откуда Берг узнал про «Кругдорф»?

– Не знаю.

– Надо узнать. Он же не мог высосать эти данные из пальца. Когда вы записывали разговор Люса с Гансом, тот ничего ему не говорил про пивную?

– Нет. И про красного он ему тоже ничего путного не сказал. Он ему только сказал, что ждет звонка...

– Хозяин кабака сказал и про звонок... Люс сказал Бергу про то, что Ганс ждал звонка?

– Берг никого не подпускает к своим материалам...

– Значит, сами вы ничего узнать не можете?

– Ну почему же... Мы работаем в этом направлении...

– Я просил вас отвечать правду, Айсман. Я спрашиваю еще раз: своими силами вы сможете завтра или послезавтра подойти к материалам Берга?

– Мы стараемся это сделать...

– Да или нет?

– Мне трудно ответить так определенно.

– Значит, следует ответить: «Нет, не смогу». И это будет правда. Не предпринимайте никаких шагов до конца завтрашнего дня. Утром я вылетаю в Париж с часовой остановкой в Бонне. Кройцману из министерства юстиции я позвоню сам. Подготовьте материалы по парижской бирже... Что-нибудь такое, за что я бы мог зацепиться, надо же оправдать целесообразность полета... Будем считать, что биржевики ввели вас в заблуждение – это для прессы... Ну а я вылетел для проверки... Понимаете?

– Да. Я подготовлю такую дезу сегодня ночью...

– Что такое «деза»? Дезинформация?

– Это наш жаргон...

– Следите за жаргоном, Айсман.

– На случай непредвиденного, пока вы будете в Париже...

Бауэр перебил его:

– Никаких непредвиденностей. Я вернусь из Парижа в шесть вечера. Надеюсь, за это время вы сможете ничего не предпринимать?

– Господин Бауэр, я думаю не о себе, а о нашем общем деле...

– Понимаю... Простите, если я был резок. Словом, пока мне трудно наметить перспективу в подробной раскладке возможных изменений... Сначала надо ознакомиться с материалами Берга... Но если вы в чем-то ошиблись, не рассчитав, надо круто менять курс. Здесь я учусь у политиков. Когда они заходят в тупик, использовав все возможности для выполнения задуманной ими линии, они эту линию ломают. Это производит шоковое впечатление, и это шоковое впечатление дает выигрыш во времени. А время – это все. Так вот, если нам придется отступать, мы поможем Бергу доказать алиби Люса. Это раз.

Бауэр взглянул на Айсмана и усмехнулся: у того в глазах было детское изумление.

– Это раз, – повторил Бауэр, – как это сделать – подумаем. Я вам подброшу пару мыслей, а вы разработаете операцию. Теперь второе – мы поможем Бергу запутаться, выдвинув через наших свидетелей две новые версии. Первая: Кочев – агент КГБ, он пытался вербовать наших людей... Впрочем, вторую трогать пока не будем.

– А пленка Ленца?

– Пленка нам на руку. У Люса этот материал скопировали агенты Ульбрихта и подсунули Ленцу, чтобы вызвать напряженность в Западном Берлине. И подумайте – на самый крайний случай, – как нам обернуть Кочева против покойного Ганса. Это была бы окончательная победа... Болгарин отравил Ганса, который ездил налаживать контакты в Китай. Как? Ничего?

– Когда станете канцлером, не забудьте старого глупого Айсмана...

– Хорошо, – серьезно ответил Бауэр, – не забуду. Только одна беда – я не собираюсь становиться канцлером. Я не хочу менять свободу на кабалу. Неужели вам по-прежнему хочется быть лакеем?

– Я ваш подчиненный, но есть грань допустимого в разговоре...

– Вы не понимаете шуток, Айсман... Все эти гиммлеры, гессы, таддены... Ваше поколение не понимает шуток.

– Наше поколение понимает шутку, но не любит высокомерия, господин Бауэр. Я могу быть свободным?

– Не сердитесь. Дело-то слишком серьезное, чтобы сердиться по пустякам.

– Я не считаю пустяком обиду.

– Тогда извините меня, я не хотел, вас обидеть, Айсман.

Айсман поднялся и, поклонившись, молча пошел к двери.

– Не сердитесь, – снова попросил Бауэр, – послали бы меня к черту, если так уж обиделись.

Айсман заставил себя улыбнуться:

– Считаем инцидент исчерпанным... Я считаю его исчерпанным лишь потому, что лучше получить оплеуху от умного, чем поцелуй от дурака. Мне интересно работать с вами.

– Ну спасибо, старый волк, – ответил Бауэр, – я пойду спать, а вы страдайте до утра: у меня на аэродроме должны быть хорошие материалы для Парижа. Уж если алиби – так во всем алиби.

– Положитесь на меня, господин Бауэр.

– Я только это и делаю, – улыбнулся Бауэр, – поэтому у меня столько неприятностей.

2

– Здравствуйте, дорогой старик! – сказал Кройцман, входя в кабинет Берга. – Извините, что я не позвонил вам, утром ваш номер не отвечал, а с аэродрома уже не было смысла трезвонить.

– Здравствуй, Юрген, – сказал Берг, поднявшись из-за стола, – или теперь я должен называть тебя «господин статс-секретарь министерства юстиции»?

Берг все понял, когда вошел Кройцман, и поэтому решил ударить первым – боннское министерство не имело права вмешиваться в его дела, поскольку прокурор подчинялся лишь сенату Западного Берлина.

– Тогда я обязан обращаться к вам «господин профессор, мой дорогой учитель», – ответил Кройцман, поняв тайный смысл слов Берга.

– Я читал, что Пушкину один из старых поэтов подарил книгу с надписью: «Победителю-ученику от побежденного учителя».

– В этом есть что-то от кокетства...

– Прошлый век вообще был кокетлив, и, признаться, мне это нравится. Наш прагматизм похож на естественные каждодневные отправления: поел, значит, через пять часов надо бежать в клозет... Ну, что стряслось?

– Вот, – сказал Кройцман, положив перед Бергом страничку машинописного текста с грифом «Совершенно секретно».

– Зачем мне это знать, если тут штамп МИДа и все наглухо засекречено, Юрген? Это имеет отношение к делам, которые я веду?

– К одному из ваших дел – к Кочеву это имеет прямое отношение...

Берг прочитал документ, в котором МИД просил ускорить разбирательство дела Кочева. Болгары неоднократно напоминали и продолжают напоминать, что судьба аспиранта Кочева беспокоит их и что они требуют либо встречи с ним, либо официального уведомления властей о том, что они предоставляют ему политическое убежище.

– Я не могу выдвинуть никакой версии, Юрген... Ответь им, что дело находится в стадии следствия... Пока что любая версия будет преждевременной.

– Пресса на все лады обсуждает арест Люса. Это странная съемка Кочева... Люс левый. Стоит ли нам идти на конфронтацию с нашими левыми во всем этом деле?

– Я бы поставил тебе самый низкий балл за такой ответ, Юрген. Я не знаю, стоит или не стоит идти на конфронтацию: это не моя сфера. Я служу закону, верю закону и отчитываюсь перед законом, принятым сенатом Западного Берлина.

– Я не призываю вас нарушать закон. В данном случае, однако, мне кажется нецелесообразным разделять понятия «нация» и «закон». Речь идет – естественно, в какой-то мере – о престиже государства.

– Нация и закон – разные категории, Юрген. Я до сих пор не совсем понял: ты приехал с каким-то предложением? Или ты хочешь отдать мне приказ?

– Я не смею отдавать вам приказа, профессор, – пожал плечами Кройцман, – вы же это знаете. Вы не подчинены нам... А если бы и подчинялись – я бы не посмел отдать вам никакого приказа. Не согласились ли бы вы встретиться с представителями болгарского посольства и ознакомить их с ходом следствия? Это моя просьба, а не приказ.

– Это не мое дело, Юрген, не надо опять-таки преступать закон. Пусть этим занимается министерство иностранных дел.

– Они давят на нас. Они вправе потребовать у нас отчета в том, как идет расследование. Ваши уклончивые пресс-конференции не устраивают болгар. Они хотят знать правду. И в наших интересах пойти им в этом навстречу, ибо официальный курс «наведения мостов» может быть сильно скомпрометирован дурацкой историей с Кочевым...

– Насморк у Наполеона при Ватерлоо, – заметил Берг, – похоже, а?

– Именно.

– А при чем здесь Люс? Почему ты начал с Люса? Какое он имеет отношение к Кочеву?

– Они уже начали поговаривать о том, что преступления правых мы перекладываем на плечи левых интеллигентов, так уже, пишут они, было в тридцать третьем.

– Ну и пусть себе пишут... Мало ли что мы пишем друг о друге.

– Все верно, – согласился Кройцман, – но министр поручил мне ответить на эту бумагу МИДа. Поэтому сначала я предложил вам ознакомить красных с ходом следствия. Если вы отказываетесь, то мне придется лишь проинформировать МИД о проделанной вами работе.

– Это пожалуйста, – согласился Берг. – Когда ты рассчитываешь вернуться в Бонн?

– Я это должен сделать сегодня же. Желательно до конца дня.

– А завтра? До завтра никак нельзя подождать?

– К сожалению, нет. Министр пообещал Кизингеру, что я сегодня же привезу исчерпывающие материалы.

– Значит, тебе обязательно надо вернуться туда сегодня?..

– Обязательно.

«Ну вот тут я тебя и прихлопну, малыш, – подумал Берг, – а то уж больно ты интересуешься тем, что у меня лежит в сейфе. И это неспроста. Все здесь неспроста – в этом я теперь не сомневаюсь. И то, что Айсман вчера ночью ездил к Бауэру, и то, что тот улетел наутро в Париж, и то, что по пути он где-то садился, иначе мне бы сообщили из Парижа о его прилете туда в то время, когда он должен был прилететь, а он задержался на два часа, этот парень с челюстями...»

– Тогда, Юрген, бери карандаш и записывай то, что я стану тебе рассказывать.

– Зачем мне отрывать вас от дел? Я посмотрю материалы, сделаю необходимые выписки и улечу.

– Я поэтому и спрашивал: сколько ты имеешь времени, Юрген? У меня накопилось более двухсот пятидесяти страниц с расшифрованными допросами... Мой почерк – ты же знаешь... Теперь все стали такими говорунами на допросах... Просто сил моих нет выслушивать их... Ты не успеешь просмотреть и четверти материалов, Юрген, так что лучше тебе записать мои показания, – усмехнулся Берг, – так будет вернее...

«Как он ловко загнал меня в угол, – с каким-то даже удовлетворением подумал Кройцман, – я даже не успел понять, где он расставил силки, и уже оказался в углу».

– Прекрасно, – сказал Кройцман, – я возьму бумагу... Или лучше мы все наговорим на диктофон?

– На диктофон даже вернее, Юрген... Мы с тобой сэкономим время...

Кройцман достал магнитофон из плоского портфеля, зарядил кассету и сказал:

– Я готов.

– Зато я не готов, – вздохнул Берг, – извини, язва есть язва, и за нее я не отвечаю... Клозет рядом, так что я скоро...

Когда Берг вышел, Кройцман ощутил усталость. «Как после экзамена у этого беса, – подумал он. – Он всегда гонял нас на экзамене, но мы любили его, несмотря ни на что. Но как он ловко меня обвел... Ничего, все-таки я из его школы, реванш я возьму, и этот реванш будет неожиданным для старика».

– Значит, давай начнем сначала, – сказал Берг, входя в кабинет и на ходу поправляя подтяжки. – Пропал Кочев. В ночь на двадцать второе. Ленц опубликовал интервью: «Я выбрал свободу!» – заявил Кочев». «Покажите его, – попросили мы. – И кончим на этом дело». – «Он не хочет ни с кем встречаться». – «Хорошо. Давайте мне человека, который беседовал с ним, Кочевым, пусть он под присягой дает показания, и на этом мы ставим точку». Этого человека я не получил, а получил пленку, которая была сфабрикована. Ленц был арестован не мной, а полицией, и он дал показания майору Гельтоффу о том, что пленку и первое интервью ему всучил Люс. Левый. Это уже бомба. Человек, который борется с нацистами и не скрывает симпатий к Марксу, ведет грязную игру. Более того, он у меня проходит по делу о гибели Ганса Дорнброка.

– Я знаю.

– Это не могло не удивить меня. Более того, алиби, которое выдвинул Люс, подтвердилось не в полной мере.

– У вас достаточно улик для его ареста?

– Вполне. Когда я сажал Люса, у меня были достаточные данные для его ареста.

– Когда сажали. А сейчас? Вы приучали нас, профессор, к точности формулировок.

– Видишь ли, Юрген («Пусть там послушают, как я называю тебя, господин статс-секретарь, пусть. Ты сейчас станешь злиться, а это очень хорошо, когда злятся начальники, особенно из молодых»), видишь ли, сынок, сейчас я перепроверяю его алиби. Не то, которое он выдвинул, а то, которое мне пришлось вытягивать клещами у свидетелей. Ты же понимаешь, что прокурору не к лицу вытягивать клещами показания в пользу арестованного, но мы живем в демократической стране, слава богу, где задача прокурора не в том, чтобы осудить, а в том, чтобы докопаться до истины.

– Стоило ли ради этого сажать Люса в тюрьму?

– По букве закона я мог это сделать, Юрген.

– Понимаю. Но мы отвлеклись от Люса...

– Нет, мы не отвлекались от Люса. Это ты меня навел на Люса, и я не совсем понимаю, зачем тебе это надо, когда мы исследуем Кочева. Мы должны рассматривать Люса как эпизод в цепи непонятной комбинации, которую все время кто-то норовит разыграть против нас с тобой, против нашего закона. Главное ведь, что волнует нас с тобой: где Кочев? Как нам выпутаться из этого дела, которое красные так мастерски – по твоим словам – используют против нас? Я ищу Кочева, а Люс сидит у меня лишь потому, что я веду дело Дорнброка. Понимаешь? В этом есть свое преимущество.

– Теперь понимаю. Он дал какие-нибудь показания в связи с Кочевым?

– Никаких. Конкретно – никаких.

– А косвенно?

– Он отрицает, что знал Кочева, когда проводил съемку своего фильма «Берлин остается Берлином».

– Вы не позволите мне взглянуть на эти показания?

– Пожалуйста...

«Вот и все, – удовлетворенно подумал Кройцман, – все дело сейчас ляжет на стол, и я просмотрю его и пойму, как он вышел на то, что интересует Бауэра».

Берг достал из сейфа тонкую папку и положил ее перед Кройцманом.

– Я всегда режу дела на эпизоды, – пояснил он, – здесь как раз то, что тебя интересует... Видишь, – он кивнул на открытый сейф, – эту гору... Все эпизоды разложены по папкам.

«Сволочь, – ожесточился Кройцман, – старая сволочь».

Он пролистал папку и сказал:

– По-моему, Люс дает искренние показания.

– По-моему, тоже. Только надо их до конца подтвердить во времени и месте: свидетелями, данными возможного наблюдения...

– За ним наблюдали? Кто? Ваши люди?

– Не только наши. За мной тоже, я заметил, стали наблюдать. Вряд ли за мной наблюдают наши люди...

– Вы позволите мне проверить, кто наблюдает за вами?..

– Пока не стоит. А вдруг это у меня начинает проявляться мания подозрительности? Если за мной смотрят красные, то наша контрразведка, надеюсь, сможет охранить меня... Хотя, впрочем, от чего меня охранять? Хоть я и бабник, но забыл, как это делается; пить не могу – язва... Работа – дом, дом – работа.

– Вы отрицаете возможность того, что вся эта история с Кочевым – провокация коммунистов? От начала и до конца?

– Смысл? Какой им смысл?

– Мы – фронтовой город, мы наводим мосты, а здесь исчезает их гражданин.

– Он не исчезает. Он скрывается здесь, по нашим версиям...

– Все верно. Ну а если все же подумать о моей версии? Она ведь бьет и по Люсу. Раньше он делал фильмы против нацистов, которые так хвалили на Востоке, а теперь делает заявление в печати о том, что мир обречен и никто не в силах его спасти. Может, он отошел от них? Чтобы никто не упрекал его в прямой связи. Агент должен быть нейтралом в политике, иначе он бесполезен.

– Интересное предположение. У тебя есть какие-нибудь факты?

– Пока нет.

– Что значит «пока»? Ты их ищешь? Помимо меня?

– Разведка не входит в мое ведомство, но они ведь тоже не спят в своем доме.

– Может быть, ты поможешь мне связаться с ними для обмена информацией?