Разыскивая отца, я проехал уже восемь городов, в которых были пересыльные тюрьмы, и всюду устраивался ночевать под маркой обмена "лекторским опытом"; ответил поэтому фразой, которая действовала безотказно:
      - С группой начинающих товарищей...
      - А командировочка где?
      - Идет по фельдъегерской связи, - ответил я туманно.
      - Ах, так, - понятливо кивнула администраторша, - что ж, хорошо...
      И - отложила мои документы в сторону. Взяв анкету Швеца, она бегло просмотрела ее и - скорее для проформы - поинтересовалась:
      - Что же вы не указали причины приезда, товарищ полковник?
      - Прибыл в ваш замечательный город, - начал рапортовать Швец, - надеясь получить свидание с сыном, находящимся в пересыльной тюрьме...
      - Где, где?!
      - В пересыльной тюрьме.
      - Какая досада, - сказала администраторша, поправив свои мелкие бараньи букли на крошечной головке, - оказывается, тот номер, который я собиралась вам дать, только что заняли. Придется немножко обождать.
      - То был свободен, а то заняли? - набычился Швец.
      - Нет, он, собственно, не был совсем свободен. Он должен был освободиться, - запутавшись, пробормотала администраторша.
      - Верните документы, - рявкнул Швец.
      И - выкатился на своих жужжалках из темного холла гостиницы на предзакатную, пронзительно-чистую, ветреную площадь. В небе летали голуби. Они были сизовато-белые, но иногда их крылья высверкивали неожиданным желто-красным цветом.
      - Где ночевать будем? - спросил я Швеца. - Честно говоря, я уж третий день не сплю, башка звенит.
      - Ничего. Сейчас пойдем на вокзал, там выпьем и закусим, и спать с кем-нибудь договоримся: что здесь номер, что там тридцатка, все одно выйдет, с точки зрения экономии. Не бойсь, найдем где отдохнуть.
      В ресторане мы заказали бутылку черноголовой московской, три салата, селедку, щи и блинчики с мясом. Швец разлил водку по большим фужерам и попросил:
      - Ну-ка придвинь меня, а то я на китель буду крошки ронять, неопрятно.
      Я поднял его вместе со стулом и придвинул вплотную к столу. Швец кивнул в знак благодарности, цыкнул зубом и возгласил:
      - Ну, выпьем за наших с тобой. Дай им бог... Запрокинув голову, он вобрал в себя водку, неторопливо закусил селедочкой и усмехнулся:
      - Анекдот есть такой. Один командировочный, вроде нас с тобой, задержался в Москве по делам, а спать негде, мест в го-телях нет. Ну, ему и посоветовали взять на ночь шлюху возле "Метрополя", - у нее и переспать. Он пришел, а там одни красавицы в чернобурках. Смотрел он на них смотрел, а потом подошел к одной, галантно поднял шляпу и осведомился: "Тысячу извинений, мадам, а вы, случаем, не блядь?" Что плешка у "Метрополя", что здешний вокзал... Сука в бигудях, чтоб у нее сыпь на лбу выметало...
      - Она ж служит, зря вы на нее.
      - Нет, не зря! Скрывать правду - значит предавать Константина, отрекаться от него, живого!
      - Вы его не этим предаете. Мы все предаем друг друга совсем не этим...
      Швец грохнул кулаками по столу:
      - Выбирай слова! Слышу интонацию врагов народа!
      - Вы действительно верите, что маршал Тухачевский был врагом народа?
      - А кем же еще?
      - Кто штурмовал Кронштадт в двадцать первом?
      - Как кто?! - Швец изумился. - Товарищ Сталин.
      - Тухачевский, Сталин и Троцкий, - тихо сказал я, оглянувшись невольно.
      - Я б тебя за такие слова на фронте к стенке поставил! И самолично пристрелил, как бешеного пса! - Швец разъярился. - Запомни: тридцать седьмой год был годом великого очищения! Мы освободились от скверны японо-германских наймитов! От гестаповцев и шпионов типа Каменева и Бухарина! Понял?! Мы выиграли войну благодаря тому, что обезвредили всех врагов народа!
      Лицо Швеца вдруг жалобно сморщилось, он замотал головой и стал жалостливо повторять:
      - Косинька, Косинька, мой маленький, за что ж такое?! Почему суки на свободе, а ты маешься?!
      А я до ужаса явственно вспомнил плач отца, который донесся через открытые тюремные окна и его пронзительный крик: "Сынок!"
      - За что такое горе, Косинька?! - Швец сокрушенно качал головой. - Ты ж нашему делу предан до последней капли, ты ж наш, наш!
      К столику подошла официантка:
      - Щи кончились, может, поменяем на порционную соляночку?
      - Ладно, - сказал Швец, вытерев лицо квадратной ладонью, расплющенной "толкалкой". - Валяй сборную.
      Он демонстративно отвернулся от меня и стал смотреть на эстраду, где рассаживались музыканты: аккордеонист, слепой скрипач, слепой барабанщик и огромная пианистка, похожая на Петра Первого. Скрипач взмахнул смычком, и оркестр заиграл песню о Сталине, - тогда все программы в вокзальных ресторанах так начинались. Швец стал проникновенно подпевать: "О Сталине мудром, большом и любимом, счастливые песни слагает народ..."
      В уголках его пронзительно-черных глаз медленно накипали слезы; когда оркестранты кончили играть, Швец, аплодируя, закричал: "Браво!" В зале ресторана было всего два посетителя: он и я. Пять официанток стояли возле синих бархатных портьер, спрятав руки под белыми фартуками на толстых животах. На стене с лепными украшениями, выкрашенной в темно-зеленый цвет, висела громадная репродукция "Утро в сосновом лесу" Я посмотрел на "Мишек", тронул Швеца за руку:
      - Простите меня, я, видно, что-то не так сказал...
      - Да уж, - посветлев лицом, он сразу же обернулся ко мне, - я еле сдержался, чтоб не отправить тебя, куда следует. Болтаешь черт знает какую ахинею, уши вянут...
      Он снова разлил водку по фужерам, мы выпили, в голове у меня зашумело; все, что было сегодня днем, сделалось каким-то отстраненным, далеким, оркестранты уже не казались такими жалкими, а, наоборот, стали представляться мудрыми хитрецами, потому что после обязательной песни об Иосифе Виссарионовиче заиграли печальный и веселый "Фрейлехс".
      Швец заказал еще одну бутылку водки, быстро опьянел; я тоже. Мы начали меряться силами, - у кого крепче руки. Полковник лихо укладывал мою кисть на стол, а я тогда был боксером и подрабатывал на образцово-показательных выступлениях в рабочих клубах.
      - Если нет одного, - комментировал Швец свою победу, - тогда обязательно много другого...
      Эти слова мне показались очень смешными, я захохотал, а Швец обиженно постучал себя пальцем по виску:
      - Смех без причины признак дурачины. Не понимаешь, что ль: нет ног - руки сильные!
      Швец вздохнул, начал перемаргиваться с громадной пианисткой, а потом пригласил ее за наш стол:
      - Мадам, не выпьете ли немного портфейна?
      - Вы, случаем, не одессит? - спросила пианистка, опускаясь на стул. Одесситы говорят "портвейн" через "ф".
      - Какой с меня одессит? - Швец засмеялся. - С меня одессит, как с вас балерина.
      Пианистка предложила:
      - Может, сыграть попурри из военных песен? Мы недорого возьмем...
      Швец достал из кармана кителя тридцатку:
      - Извиняюсь, что нет конверта. Венерологам и женщинам я всегда давал деньги в конвертах.
      Пианистка выпила рюмку, съела кусочек селедки, вернулась на эстраду и что-то шепнула слепому скрипачу. Тот кивнул и сразу же прокричал в шуршащий микрофон:
      - Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!
      - Опошляют героику, - заметил Швец. - Всего семь лет после войны отстучало, а уж попурри в кабаках поют. А солдатские кости еще не перегнили. Вот ты - ученый, лекции читаешь, ты мне скажи: сколько времени кость в земле гниет? Или, скажем, череп? Молчишь, член-соревнователь? Хитрые вы, полужидки, змеи извилистые.
      Между тем слепой скрипач выкрикнул очередной куплет:
      - По берлинской мостовой кони шли на водопой! Загрохотал слепой барабанщик, а после музыканты стали петь, задирая головы к лепному потолку:
      - Казаки, казаки, едут-едут по Берлину наши казаки!
      Когда куплеты кончились, слепой скрипач, сделав шаг вперед, нащупал смычком стул, но опустился на него неловко и обвалился на пол. Швец так хохотал, что сам тоже чуть не упал. Он махал руками, вытирал слезы и, плача от смеха, повторял:
      - Ой, не могу, не могу, не могу! Как жопу-то припечатал! Ой, не могу, лектор, не могу!
      До полуночи мы ходили вокруг вокзала, отыскивая кого-нибудь, кто бы взял нас на ночлег. Но привокзальная площадь была пуста, только под фонарем дремал таксист в старой "Победе" да время от времени прохаживался железнодорожный милиционер в малиновой фуражке.
      - Где же ваши проститутки? - спросил я. - Пошли лучше на лазку, все соснем...
      - Ты хоть одну свободную видел? - рассердился Швец. - Сам виноват, - я уж договорился с пианисткой.
      - Ей же сто лет.
      - Неважно. Зато она большая. Для меня чем женщина больше, тем - желанней.
      - А скрипач?
      - Скрипач? - передразнил меня Швец. - Он слепой, скрипач этот! Что он видит? Тьму и только!
      Швец заметил милиционера, сделал мне знак, чтобы я оставался на месте, и покатил навстречу блюстителю закона. Милиционер опустился перед полковником на корточки, чтобы удобнее было разговаривать.
      Я видел, как они закурили, а потом стали смеяться: то Швец, то милиционер, - попеременно.
      Они смеялись, а я вспомнил, как плакал и трясся Швец, заталкивая меня в камеру, а потом размазывал по своим склеротическим щекам бессильные стариковские слезы...
      Милиционер наконец откозырял полковнику, и тот быстро подкатил ко мне.
      - Проститутки появляются к трем ноль-ноль, когда прибывает поезд с севера, - отчеканил он. - Но тут одна должна подойти к часу, Роза, - на курьерских теперь не работает, постарела, обслуживает пригородные линии. Мильтон говорит, что ее конкуренция побила, молодежь, говорит, набирает силу, ткачихи...
      И вот мы в комнате у Розы. На стенах - вышитые рисунки: красноглазые котята, лебеди в зеленах прудах среди синих башен средневековых замков. На комоде, покрытом узорной салфеткой, фотографии в бумажных рамках. И почти на всех фото - Роза: завитая, губы бантиком, двое детей с одинаковыми челками и мужчина в военном кителе без погон; у него подбритые книзу брови и рваный шрам на щеке.
      - Это ему миной рассадило, - объяснила Роза, накрывая на стол: поставила три стакана, порезала хлеб и подвинула большую солонку с желтоватой солью. Швец достал из-за пазухи бутылку водки и плитку шоколада "У лукоморья дуб зеленый". Роза налила себе стакан водки, выпила по-мужски, резко запрокинув голову; напудренное, дряблое лицо ее покраснело; она взяла шоколад со стола и переложила на комод: "Оставим детям, они до сладкого любители". Потом деловито поинтересовалась:
      - Вы меня оба будете, или безногий не может?
      - Оба, оба! - Швец развеселился. - Безногий может, будь спокойна.
      - На широкой ляжем, или будете переходить ко мне по одному?
      - По одному, - сказал Швец. - Чтобы в движеньях не смущаться.
      Мы с ним совсем пьяны, рассказываем Розе анекдоты, она просит нас говорить потише, чтобы не услыхали соседи. Потом, рассердившись внезапно чему-то, предупредила, что с каждого берет по тридцатке. Мы легко согласились, и она начала стелить постели.
      - Чего сюда приехали-то? - спросила она. - В командировку?
      - В тюрьму, на свиданку к родным, - браво ответил Швец.
      - Эх-хе-хе, - вздохнула женщина, взмахнув залатанной простыней, - вам хорошо, у вас хоть надежда есть, что из тюрьмы вернутся, а у меня и этого нет...
      - Что, муж погиб в боях за нашу советскую родину? - деловито поинтересовался Швец, расстегивая китель.
      - Да нет, - ответила Роза, - я б тогда на детишек пенсию получала. Он к молодой переметнулся, а от молодых не вертаются, это не тюрьма. Вот теперь и кручусь: днем в гараже, а ночью на вокзале.
      - И - давно?
      - Через полгода, как ушел, - и начала. Сначала-то думала его вернуть добром, - и начальству писала, и к знакомым ходила... А он не дрогнул... Ну и пошло...
      - Заработок маленький? - поинтересовался Швец.
      - Да нет, - задумчиво ответила женщина, присев на краешек стула, - можно б прожить... Детишек профсоюз в детсад определил... Только липли ко мне мужики, да и сама не каменная. А с горя баба по первому делу мстит, а уж потом начинает выть, когда дров полон воз наломала... Отомстишь, а ведь аборт денег стоит, где взять? Вот и пошло-поехало...
      Она достала из комода старенький патефон, поставила пластинку, и хриплый голос запел, выговаривая слова не по-русски:
      - Шпи, шенщин много на швете, шпи, твоэ сэрдцэ тош-куэт...
      Роза сняла платье, пояснив:
      - Надо, чтоб все было по-хорошему, с музыкой. Я и потанцевать могу, если хотите.
      - Не надо. Баловство это. Нескромно, - отрезал Швец и попросил меня: - А ну подними на кровать, я сам не заберусь.
      Он отстегнул лямки, которыми притягивал туловище к подшипниковой платформе, я взял его на руки и положил на кровать. Щеки у него были, как у моего старика, - колючие и морщинистые.
      Роза потушила свет, выпила еще полстакана водки, остаток спрятала в шкаф, заперла на ключ и легла к Швецу. Он что-то стал шептать ей на ухо. Я устроился на второй койке. В окне металась ветка тополя, ветер раскачивал ее, и было в этом что-то тревожное и безнадежное, словно прощание.
      - Какой же ты маленький, - ласково засмеялась Роза, - как ребеночек.
      - Тише ты, - сказал Швец.
      - Бородой не щекочись, - шепнула Роза. - Я не могу, если смешно.
      - Ну вот! - Швец рассердился. - Молча полежать не можешь?! Это тебе кровать, а не Лига наций! Болтаешь языком, болтаешь, охоту отбиваешь.
      Я отвернулся к стенке. Прямо на меня - в упор - смотрел с фото бывший муж Розы с подбритыми бровями. На стене по-прежнему металась тень от ветки тополя; с Волги резкими порывами задувал северный ветер.
      Я проснулся от того, что меня теребили за плечо. Надо мной стояла Роза:
      - Проспали! Подымайся, мне на работу пора. Черт безногий, спать всю ночь не давал, и ты еще храпел. Все равно тридцатку плати. Или пусть он вносит, я не виновата.
      ...Мы тихо вышли из комнаты. Я нес Швеца на руках, чтоб он не будил соседей своими жужжалками. Лицо его было отекшим и старческим. Он не смотрел на меня, дышал тяжело, а лоб его был прорезан морщинами так, словно он решал сейчас для себя самую важную жизненную задачу.
      Роза подвела нас к автобусной обстановке. Швец с ней прощаться не стал; она грустно усмехнулась:
      - Все так... Ночью - "милая", а утром мимо смотрят и рот кривят.
      - Не сердись, - сказал я.
      - А я и не сержусь. Счастливо вам, горемыки...
      Она села в автобус и уехала.
      - Сука, - пробормотал Швец.
      - Зря, - сказал я.
      - Нет, не зря! Все от них, от баб! А я не просто сука, я предатель, вот кто я.
      Он съехал на мостовую и покатил к постовому милиционеру, который одиноко стоял на тумбе посреди площади. Я пошел следом за ним. Милиционер откозырял безногому полковнику.
      - Где тут областное управление? - спросил Швец.
      Милиционер снова козырнул и подробно объяснил, как туда добраться.
      И мы поехали к подполковнику Малову, от которого зависело - получим мы свидание или нет. Ярославль еще спал. Небо было серым и низким. Лето сломалось, шла осень.
      ...Константина ввели в камеру, разделенную решеткой и частой сеткой, первым; моего отца внесли на руках два здоровенных зэка, - он дрожал, словно в ознобе, ноги свисали, будто ватные.
      - Сынок, - обсмотрев меня, жарко зашептал он, - пиши товарищу Сталину, одна надежда, его обманывают враги!
      Младший лейтенант Сургучев, ходивший взад-вперед по узенькому проходу между решеткой и сеткой, кашлянул:
      - Без фамилий и подробностей, иначе прекращу свидание! Константин Швец усмехнулся, снисходительно, но ласково погладив моего старика по седой шевелюре:
      - Папа, официально меня осудили за то, что я требовал напечатать письмо Ленина к съезду... Он ведь предлагал сместить с поста генсека партии Сталина...
      - Разговоры! - испуганно воскликнул младший лейтенант Сургучев.
      - Какое письмо?! - закричал полковник Швец. - Это клевета врагов народа, Костенька! Ты не смеешь верить вздору. Товарищ Сталин самый близкий друг и соратник Ильича!
      - Сынок, родной, запомни, - вновь зашептал мой отец, - если ты сможешь передать письмо Иосифу Виссарионовичу, меня освободят завтра же!
      Константин Швец посмотрел на моего старика с горьким состраданием.
      - Ты приходил в мой институт, папа? - спросил он полковника.
      - Да, - ответил Швец.
      - Ты говорил, что я тайком читаю вражеские, клеветнические книги типа "Десять дней, которые потрясли мир"? Там ведь замалчивалась выдающаяся роль Сталина в Октябрьской революции, так?
      - Да, говорил, - отчеканил Швец. - Я никогда ничего не таил от товарищей, только они и могли помочь тебе в беде.
      - Вот они и помогли, - усмехнулся Константин. - Написали, - с твоих слов, - что я занимаюсь антисоветской пропагандой, статья пятьдесят восемь, все как надо...
      ...Той же ночью полковник Швец поджужжал на своей каталке к краю платформы и бросился под товарняк; я вернулся в Москву и написал письмо товарищу Сталину о несправедливом аресте отца, - двадцатое по счету; воистину "двадцать писем к другу".
 

"Судьба солдата в Америке"