Нас тогда на Спасо-Наливковском осталось трое: Витек, Талька и я. (Раньше с нами всегда был Юрка Блюм, но после того, как забрали его отца, он переехал куда-то на Можайское шоссе.) По утрам мы собирались возле шестого подъезда, читали по складам "Пионерку", играли в "классики" или "штандер", а потом ходили по этажам - смотреть опечатанные квартиры. Каждую ночь в нашем доме опечатывали несколько квартир. Иногда их опечатывали сургучом, и тогда мы уходили ни с чем, но если сургуча не хватало, опечатывали воском или пластилином; мы осторожно соскабливали его, лепили солдатиков, опускали их в лужи, и они становились совсем как оловянные.
      - Говорят, вчера маршала Буденного арестовали, - сказал я, - за то, что у него на даче жила японская балерина.
      - Откуда знаешь? - сердито спросил Талька; он не любил, когда кто-нибудь из нас первым сообщал наиболее важные новости.
      - Люди говорили, - ответил я уклончиво, потому что мама настрого запретила рассказывать про то, что я слышал дома. "Ты уже взрослый мальчик, - сказала она, - ты должен понять, что сейчас надо молчать". "Почему?" - спросил я. А она стала рассказывать про врагов народа, которые теперь, благодаря нашим успехам, со всех сторон окружают родину, - будто я сам не читал об этом в "Пионерке". Родители вообще стали какие-то странные с тех пор, как отец начал меня брать с собой днем. Раньше-то он уезжал на машине к себе в редакцию, где у него были две красивейшие секретарши, которые давали мне печатать на машинке. Одна, тетя Роза, была дьявольски хороша, и я по ночам мечтал, чтобы она стала моей матерью. Я всегда мечтал о красивой матери, но свою я тоже любил. Раньше я редко видел отца, а теперь мы ходили с ним по улицам, и он расклеивал театральные афиши. А раз я крепко струхнул. Я в последнее время часто слышал, как он по ночам тихо говорил матери:
      - Краснощекова забрали, а Курочкина поставили к стенке.
      Я сначала не понимал, что значит "ставить к стенке". Мы, когда играли в "штандер", тоже ставили к стенке, чтобы удобнее было целиться теннисным мячом в того, кто проиграл. А когда отец сказал про дядю Сашу, что его тоже "поставили к стенке", мать охнула и тихо спросила:
      - Неужели Сашу тоже расстреляли?
      Стало быть, "расстреливать" и "ставить к стенке" - одно и то же, понял я. Так вот, в воскресенье мы поехали с отцом в Парк культуры. А в вагоне метро ехал один пьяный в лыжных брюках с коричневыми штрипочками, на которые он то и дело наступал каблуками. Когда мы вышли из вагона на станции "Коминтерн", пьяный ударил отца по голове. Отец закричал:
      - Перестаньте хулиганить! Я вызову милицию! Образовалась толпа. Подошел милиционер и сказал отцу:
      - Гражданин, не мешайте проходу, станьте к стенке.
      Я заревел со страху, решив, что отца сейчас будут расстреливать. Я стал хватать его за руку и тащить вверх, на улицу, где было солнечно, и гудели машины, и не было этого страшного кафельного полумрака. Пальцы у отца сделались холодными, а еще я увидел, как у него затряслось колено, когда милиционер стал требовать паспорт. На улице отец взял меня на руки и прижал к себе, как будто я маленький. Я обнял его за шею, а она у него тряслась, и мне стало стыдно, и я испугался, как бы все не заметили, что он дрожит.
      ...Витек начертил на асфальте новые "классики" с большим "огнем" и начал скакать первым. Он великолепно скакал - и "квадратиком", и "змейкой", и "через раз", и "вслепую". Он лучше всех играл в "штандер" и никогда не мазал мячом, если целился в проигравшего. Он был единственный из нас, кто не обижал девчонок и не скрывал, что влюблен в Алку Блат. Вообще, Алка была не по годам серьезным человеком и знала всю правду о семейной жизни. Когда я сказал ей, что у вождей нет пиписек, она хохотала до слез.
      - Вот что, - шепнула она, подойдя к нам. - Но дайте честное октябрятское, что никому не скажете. Мы дали честное октябрятское.
      - Мне стало известно, - сказала она, - откуда берутся дети. Они рождаются.
      - Это понятно, - сказал Витек. - А как?
      - Очень просто, - ответила Алка Блат. - Для этого надо очень крепко обнять друг друга и поцеловаться.
      Мы с Талькой начали презрительно смеяться, а Витек подошел к Алке и сказал:
      - Я хочу, чтобы ты родила мне ребенка!
      - Ну, пожалуйста, - ответила Алка Блат.
      Витька обнял ее и поцеловал. Мы с Талькой стояли потрясенные. Потом Талька покашлял в кулак, полистал "Пионерку" и сказал:
      - Я тоже хочу ребенка.
      Алка вопросительно посмотрела на Витька. Тот сосредоточенно скакал в "классиках" и ни на кого не глядел.
      - Он мне друг, - убежденно сказал Талька, - он разрешит.
      - Давайте, - вздохнул Витек, - только побыстрей.
      Но только наш Талик обнял Аллу Блат и начал примериваться, как бы ее поцеловать, Витек пустил камень, который гонял по "классикам", прямо в Талькину ногу. Талька завыл, потому что камень попал в косточку, а она электрическая, в глазах темнеет от боли. Талька скакал на одной ноге и плакал. Алка смеялась и, уперев руки в бедра, говорила, как ее бабушка:
      - Какой же ты мужчина, если плачешь?! Нет, только мы, женщины, умеем переносить боль!
      ...Вечером, после того как мама напоила меня чаем с малиновым вареньем, я сразу же уснул. А проснулся оттого, что в нашей квартире лаяла собака. Сначала я удивился, потому что у нас не было собаки, сколько я ни просил родителей. Я мечтал воспитать ее и отправить на границу, товарищу Карацупе. Но потом, в перерывах между лаем, я услышал быстрый мамин голос. Как только она смолкала, сразу же начинал лаять пес. Я решил, что родители мне сделали подарок и ночью привели немецкую овчарку. Я поднялся с кровати, надел красивые меховые тапочки, которые привез из-за границы Николай Иванович, и потихоньку двинулся в ванную, где лаяла собака, а мама тихо говорила:
      - Ну, не надо, не надо, успокойся... Не надо, прошу тебя, не надо...
      Я чуть приоткрыл дверь и увидел в щелку, что папа сидел на табуретке и лаял, обхватив голову костистыми длинными пальцами, а мама одной рукой гладила его лицо, а другой прижимала к груди отцов маузер, который у него всегда был заперт в столе.
      Я вернулся в комнату, оставив дверь приоткрытой, и сжался под одеялом в комок, чтобы не дрожать. Потом я увидел, как мама подошла к входной двери и долго слушала, прижавшись ухом к скважине. Она осторожно отперла дверь, вышла на площадку и постучалась в квартиру напротив. Там живет отец Витька, папин друг дядя Вася. Я услышал, как отперли дверь, и мне сразу перестало быть так страшно. Я слышал, как мама что-то шептала дяде Васе, но он, перебив ее, громко сказал:
      - Оставь меня в покое с провокационными просьбами! Никакого пистолета я у себя не оставлю! А если твой муж, запутавшись в связях с врагами народа, хочет уйти из жизни, - не мешай ему!
      И захлопнул дверь.
      Мама вернулась в комнату и стала плакать. Тогда из ванной пришел отец и начал гладить ее по голове. Мама плакала очень тихо и жалобно.
      Кивнув на меня, отец сказал:
      - Если бы не он, я бы знал, что делать.
      - Тише, - прошептала мама, - прошу тебя, тише...
      - Мальчика жаль, - повторил отец. А то бы я знал, что надо сделать.
      - Тише, - снова попросила мать, - неужели ты не можешь говорить шепотом?
      - Я бы сделал то, что надо делать! - вдруг визгливо закричал отец. - Я бы сделал!
      - Что ты говоришь?! - охнула мама. - Ты хочешь погубить ребенка?
      - Я не сплю, - сказал я сонным голосом. - Я только что проснулся, мамочка.
      Мать подбежала ко мне; щеки у нее были мокрые, а губы сухие и воспаленные.
      - А что такое "уйти из жизни"? - осторожно спросил я. Она вся затряслась, а потом стала меня баюкать. Отец поднялся и зло усмехнулся:
      - Бардак, а в бардаке еще бардак.
      В дверь постучались. Мать замерла, и я почувствовал, как у нее стало холодеть лицо. А отец засмеялся - весело, так, как он смеялся раньше, когда в нашем доме еще не опечатывали квартиры.
      - Кто? - спросил он громко.
      - Я, - так же громко ответил из-за двери дядя Федя, отец Тальки, чекист, комиссар госбезопасности.
      Отец отпер дверь. Дядя Федя вошел в квартиру. Он был в полной форме, с золотой нашивкой на рукаве гимнастерки.
      - Предъяви сначала ордер, - сказал отец.
      - Дурак, - ответил дядя Федя. - Как только не стыдно, Семен... Давай я заберу оружие, Галя.
      Мать дала ему маузер, и он сунул его в карман.
      - Тебе лучше бы уехать сейчас, - сказал он отцу. - Куда-нибудь в деревню, в шалашик, - сено косить. Он хмыкнул чему-то, потрепал отца по плечу и ушел.
      ...Утром Витек сказал мне:
      - А папа мне с тобой больше не велит водиться.
      - Почему? - удивился я.
      - Потому, что ты сын пособника врага народа.
      - Дурак, - сказал я. - Мой отец работает заместителем Чарли Чаплина.
      (Это была правда; сам отец об этом сказал, когда мы с ним клеили афиши, а я досаждал ему вопросом: "кто ты теперь, пап?". В нашем дворе все мы, дошкольники и октябрята, придавали большое значение постам, которые занимали наши родители. Это было важно потому, что определяло, какую должность ты сам получишь в военной игре: начштаба, комиссара или командира.)
      Витек презрительно засмеялся:
      - Никогда не говори неправды. Чаплина давно поставили к стенке.
      - Он артист, - возразил я.
      - Ну и что? Артистов тоже ставят к стенке. Всех можно поставить к стенке.
      Пришла Алка Блат с нарезанным носом.
      - В чем дело? - спросил Витек.
      - Талька съябедил, что я вам буду рожать детей.
      - Да? - спросил Витек, ни на кого не глядя.
      - Нет, - ответил Талька. - Я никому ничего не ябедил. Я просто сказал, что у нас скоро будет ребенок.
      - Кому? - спросил Витек.
      - Бабушке.
      Витек коротко стукнул Тальку в грудь, а потом ударил ногой по заднице.
      - Иди отсюда, - сказал он. - Я больше не стану играть с тобой в "классики".
      И мы стали играть в "классики" втроем, а Талька сидел возле парадного на скамеечке, сопел носом, но молчал, потому что боялся Витька.
      К нашему шестому подъезду прикатила зеленая "эмочка" и из нее вышли три человека в кепках с длинными козырьками. Шофер не стал выключать мотор, из выхлопной трубы попырхивал голубенький дымок, солнце сверкало в полированной крыше, и в никелированных бамперах, и в ослепительных колпаках, на которых красным было выведено: "Завод имени Молотова".
      Трое в кепках быстро вошли в подъезд. Мы удивились: куда это они так рано? Талькин отец, чекист дядя Федя, уезжает в двенадцать, и за ним приходит машина с номерным знаком МА 12-41. На шестом этаже никто не живет, потому что там всех забрали, на пятом этаже трубач из военного оркестра, но про него говорят, что он "родственник" и потом у него туберкулез, а на трубе он играет только по ночам. На четвертом этаже живем мы с Витьком, на третьем этаже всех забрали, на втором квартира Тальки, а на первый вселился домоуправ, - после того как увезли Винтера с женой, которые оказались японскими шпионами. Они вечно кидали нам леденцы из окна, когда мы играли в "классики" или в войну. После того как к ним приехала Надежда Константиновна Крупская, мы - в знак большого уважения - стали говорить Винтерам "гутен абенд". Но мы недолго говорили "гутен абенд", потому что вскоре их арестовали. Наутро, после того как их квартиру опечатали, Талька сказал:
      - А я колики в животе почувствовал.
      - Ну и что? - спросил Витек.
      - Ничего, - Талька вздохнул. - Если не понимаешь, так подумай.
      Мы начали думать, но так ни до чего и не додумались.
      - Леденцы-то мы ели чьи? - помог наконец Талька.
      - Винтеровские, - ответили мы.
      - Вражеские, - поправил Талька. - Вражеские, троцкистско-бухаринские леденцы.
      - Ерунда, - ответил Витек, подумав, - на них было написано по-советски.
      - Маскируются, - грустно усмехнулся Талька. - Верьте не верьте, а леденцы были явно отравлены проклятыми Винтерами.
      Трое в кепках вышли из подъезда вместе с Витькиным отцом и мамой.
      - Витенька! - закричал дядя Вася. - Сынок!
      - Сыночек! - крикнула мама. - Сыночка, дай я тебя поцелую! Витенька, дай я тебя поцелую!
      - Мальчик остался один! - кричал Витькин папа, когда его сажали в машину. - Мальчик остался совсем один! Поймите, товарищи, мальчик остался один!
      Шофер дал газу, и машина умчалась. Витек как стоял на месте, так и замер. Талька многозначительно подмигнул мне. На первом этаже открылось окно, и жена управдома внимательно на нас посмотрела. Потом открылась наша форточка, и мама крикнула мне:
      - Быстренько поднимись домой!
      - Сейчас, - ответил я.
      Открылось окно и в Талькиной квартире.
      - Таля, домой! - крикнула его бабушка. - Быстро!
      - Алла! - пробасила бабушка Блат из пятого подъезда. - Домой!
      И мы пошли по квартирам. А Витька так и остался стоять на месте.
      Их квартира была опечатана воском. Я сковырнул кусочек, чтобы потом вылепить солдатика. Воск был еще очень теплым и податливым.
 

 
      Ах, какая прекрасная была та осень! Леса стояли тихие, золотые, гулкие. Над полями гудели пчелы. В маленьких речушках, - прозрачных и медленных, опрокинувшееся небо казалось неподвижным и торжественным, словно заутреня. Кончался сентябрь, но было словно в июне: травы - зеленые, вода - теплая, ночи - светлые.
      - Господи, - сказала старуха в белом платке, стоявшая рядом со мной, благость-то вокруг какая, а?! Будто и греха нет.
      Она оглянулась: очередь на передачу в Ярославскую пересыльную тюрьму тянулась с Волги вверх, прерывалась булыжной дорогой, где стоять не разрешалось, чтобы не было излишнего скопления возле тюрьмы, и плотно жалась на деревянном тротуаре, который вел к маленьким зеленым воротам под сторожевой вышкой.
      В очереди стояли старухи с серыми от загара лицами; руки их были коричневы, синие вены казались черными, а ногти были бугорчатые от копанья в земле; стояли здесь молодые бабы с детишками, чаще всего грудными; на солнце детишки плакали, а в тень отойти нельзя, потому что очередь и есть очередь, к тюремным ли воротам, за сахаром ли: пропустил свое, на себя и пеняй.
      И среди сотен женщин стояли в очереди двое мужчин: безногий полковник запаса Швец и я. Швец передвигался на тележке, к которой были приделаны шарикоподшипниковые колесики. Раньше он ходил на двух протезах, - с громадным трудом, но все-таки ходил. Однако с тех пор, как арестовали его сына, аспиранта филфака, и по решению ОСО осудили на десять лет по пятьдесят восьмой статье за участие в антисоветской организации, преследовавшей "ослабление и подрыв существующего строя", безногий полковник запил, бросил свои хитрые протезы и стал передвигаться, как рядовые инвалиды, - на тележке.
      Швец стоял под березой, в единственном месте, где была тень; он был как командир на параде, - с орденами и медалями на белом чесучовом кителе, а мимо него, к тюремным воротам, тянулась бесконечная тихая очередь.
      ...Приехав в Ярославль, я долго искал тюрьму и нашел ее только наутро, потому что сначала, когда еще ходили автобусы, было как-то стыдно спрашивать кондукторов, где пересылка: был субботний день, в автобусах ехали веселые молодые люди в белых рубашках и красивые девушки; они говорили тихо, нежно, о чем-то заветном. Словом, к тюрьме я добрался только ранним утром. От Волги тянуло великолепным запахом свежей рыбы, дегтя и дымка. Из открытых тюремных ворот попарно шли зэки с чемоданчиками и вещмешками. Они спускались к баржам, а по обе стороны тюрьмы, оттесненные конвоем, стояли женщины: все в белых платочках, похожие на птиц, с коричневыми лицами и громадными, натруженными руками. Заключенные шли быстро, стараясь не смотреть на своих баб, а те кричали, и невозможно было разобрать, что они кричали, потому что голоса их слились в один. Там были имена, - в их вопле слились воедино десятки Николаев, Иванов, Петров. Шла волна, когда забирали колхозников, и поэтому имена были земные, прекрасные и многострадальные.
      Когда наша очередь подошла вплотную к воротам, поджужжал на своей каталке Швец и, подтянувшись на руках, забрался на деревянный тротуар. Старуха, что стояла перед нами, спросила:
      - А ты по ком страдаешь, убогонький?
      - По России, - ответил полковник запаса. - По России, бабка, ети ее мать...
      Нас запустили в ворота. Охранник сказал:
      - Быстро, быстро, граждане, не задерживайтесь во дворе!
      Мы пошли по асфальтовой дорожке вдоль линии колючей проволоки, протянутой по внутренней стороне забора, мимо окон, забранных намордниками, чувствуя на своих спинах глаза охранников, стоявших с автоматами на вышке.
      Запускали в тюрьму десятками. Сейчас шли семь старух, русая красавица в открытом сарафане и мы со Швецом.
      В приемной камере, - в отличие от столичных Бутырок, - стоял тяжелый запах карболовки и хозяйственного мыла. Прямо напротив маленькой входной двери было окошко, а налево железная дверь, запертая на громадный висячий замок. Старухи, осторожно отталкивая друг друга острыми локтями, сразу же выстроили очередь. Окошко открылось. В квадратном вырезе, освещенном низко висящей лампой, я увидел две большие руки, лежавшие на списках, нацарапанных чернильным карандашом. Больше в окошке ничего не было видно: две руки и списки.
      Бабка, стоявшая в очереди первой, быстро прошамкала в окошко:
      - Передача для Сургучевых, Павла Васильевича, Михаила Васильевича и Федюньки.
      - Сургучевы? - тихо переспросили из окна.
      - Да, Сургучевы.
      - Какая статья?
      - Пятьдесят восьмая, десятый пункт и еще какой-то, - быстро ответила бабка. - Разговаривали они, батюшка, по пьяному делу, разговаривали.
      Окно захлопнулось. Стало тихо. Только муха гудела вокруг маленькой лампочки, свисавшей с потолка на кривом шнуре. Я обернулся на Швеца. Он был бледен, и сейчас, в полутьме, стали особенно заметны глубокие старческие морщины на его желтоватых висках. Русая красавица достала маленькое зеркальце и, облизнув припухлые губы кончиком острого языка, принялась рассматривать свое лицо, - то хмуря брови, то, наоборот, чуть улыбаясь.
      - Пониже поглядите, - сказал я.
      Женщина опустила зеркальце, увидала насосанный синяк на шее, озабоченно разглядела его, поджала губы и покачала головой.
      - От гад, - вздохнула она грустно, - гадюка проклятая...
      Окошко открылось; голос оттуда донесся глухо:
      - Сургучевы выбыли на этап.
      - Да что ты, батюшка, - оживилась старуха. - Я ж сегодня ночью этап выстояла: не было Сургучевых.
      - Повторяю, они выбыли на этап.
      - Ой, батюшка, - заговорила старуха быстро-быстро, - я ж лепешечек им напекла, яиц наварила, прямо с-под курочки. Вот узелок, он маленький, батюшка, вы ж примите для них, Федюнька у нас легочный, маленький он у нас, вы уж похлопочите пожалуйста...
      - Следующий, - сказал голос из окна.
      - Батюшка, - тонко заплакала старуха, - лепешечки-то куды? Куды ж лепешечки на масле? И яички с-под курочки?
      - Следующий, - снова ответил голос из окна.
      Русая красавица задумчиво сказала:
      - Вот сволочь, а? Мать его рожала или сноха?
      Швец начал откашливаться, будто в горло ему попала рыбья кость. Но вслух никто ничего не говорил: каждый ждал своей очереди, в глубине души понимая, что получит такой же отказ, однако человек - такой организм, который во всех перипетиях жизни ждет. Бог его знает чего, а - ждет, даже если и сам уверен, что ждать-то, в сущности, уже нечего.
      - Батюшка, - дрожащим голосом сказала старуха, - что ж делать мне? Я ж лепешки не сжую, у меня и зубов нет, десны только тесто протягивают, а вкуса во внутрь не дают...
      Продолжая говорить что-то быстрое и несуразное, бабка достала из-за пазухи желтую тридцатку и, комкая ее в потной ладони, сунула в окно. Тридцатка вылетела оттуда на пол, и в окне появилось лицо молоденького паренька в форме младшего лейтенанта:
      - Да что вы, мамаша?! - жалобно крикнул он. - С ума свернули?! Заберите свои деньги и станьте в сторонку, пока другие не пройдут.
      Бабка, жалобно причитая, спрятала тридцатку, отошла к окну и там стала мотать головой, словно лошадь, замученная оводами. Плакала она беззвучно, не утирая слез, только часто-часто хлюпала покрасневшим носом.
      - Следующий! - сказал младший лейтенант.
      Полковник Швец, стоявший под оконцем, выкрикнул с пола:
      - Константин Иванович Швец, тридцать третьего года рождения, осужден ОСО на десять лет!
      Младший лейтенант рассерженно сказал:
      - Что за шутки? Заявитель, покажитесь!
      - Не мо-гу!
      - Не можете, так покиньте помещение!
      - Мальчишка! - крикнул Швец и, резко откинув потную голову, зажмурился.
      - Что?!
      - То самое. Молокосос!
      Младший лейтенант пристукнул кулаками по спискам и стремительно высунулся из окошка. Он увидел меня и решил, по-видимому, что это я с ним так говорил.
      - Вниз посмотри! - исступленно прокричал полковник. - На меня смотри!
      Младший лейтенант недоуменно посмотрел вниз, увидел Швеца на платформе с подшипниками, в лице его что-то на мгновение дрогнуло, а потом замерло, будто захолодело.
      В камере было тихо, а муха вокруг лампочки жужжала громко, словно трансформатор. Младший лейтенант спрятался в свое оконце и сказал:
      - Следующий!
      - Швец, Константин Иванович, тридцать третьего года рождения, осужден ОСО на десять лет!
      - Выбыл на этап.
      - Когда?
      - Вчера.
      - Куда?
      - По месту отбытия наказания.
      Швец попросил:
      - А ну, подними меня.
      Я уцепил его под мышки и поднял к окну. Выставив колено, я опустил на него платформочку, Швец уцепился своими громадными, как у всех безногих, ручищами за деревянное оконце и сказал:
      - Ну-ка, лейтенант, посмотри мне в глаза.
      - А в чем дело? - тихо осведомился младший лейтенант.
      - Дела нет никакого. Просто посмотри мне в глаза. Вот так. Только не мигай, сынок. Тебе не совестно, а? Как же тебе не совестно, сынок?! - И Швец шепнул мне: - Опускай!
      Я опустил его на пол. Швец отъехал к старухе, которая по-прежнему плакала возле окна, и начал громко сморкаться в большой полотняный платок.
      - Следующий, - тихо позвали из окна.
      Подошел я и, передохнув, сказал:
      - Тут у вас в лазарете мой отец.
      - Фамилия?
      Я назвал.
      Младший лейтенант посмотрел на меня огромными глазами святого. Он долго смотрел на меня, - почти столько же, как Швец - на него.
      - Вам нельзя с ним видеться. И передачи тоже нельзя, - сказал он наконец. - Только по прибытии к месту наказания...
      Он по-прежнему смотрел на меня своими огромными глазами, в которых было отчаяние.
      - А записку? - спросил я. - Просто, чтоб он знал. Младший лейтенант молча покачал головой. Швец из угла выкрикнул:
      - Какого черта ты унижаешься перед этим мракобесом?! После долгой паузы младший лейтенант ответил:
      - Я не мракобес... Я службу несу.
      Он сказал это тихо-тихо, почти беззвучно.
      Я достал листок, написал карандашом: "Я здесь" - и протянул младшему лейтенанту. Тот проглядел записку со всех сторон, а потом закрыл оконце. Я услыхал шаги по кафельному полу. Где-то лязгнула железная дверь, и стало по-особому тихо. Все эти десять минут, что мы провели в приемной камере, было то очень громко, то ужасно тихо: до звона в ушах. Только кто начинал говорить, - все ухало, сотрясалось вокруг, а как ждали ответа из окошка, - становилось мучительно, предсмертно тихо, даже уши закладывало.
      Я ждал ответа, опершись спиной о холодную стену. Вдруг молчащую громадину тюрьмы разрезал высокий, кричащий плач. Никто еще ничего толком не понял, а меня прижало к подоконнику. Я почувствовал себя крохотным, руки у меня заледенели и к горлу подступила тошнота.
      - Ишь, балует, словно ребеночек воет, - сказала русая красавица.
      Я бросился к двери, через которую нас сюда впустили, отбросил щеколду и закричал:
      - Старик, я тут!
      Плач прервался, и я услышал страшный, совсем незнакомый мне, но такой родной отцовский голос:
      - Пустите, не затыкайте рот! Сын пришел! Пустите же!
      - Папа!
      Отец глухо завыл.
      Я бросился в тюремный двор.
      - Назад! - крикнул с вышки охранник.
      Я почувствовал, как кто-то мягко схватил меня сзади за шею и больно, тисками, за ноги. Я вырывался и орал что-то, а отец выл в камере.
      - Да что ты?! Да погоди! - слышал я снизу сопение Швеца, который держал меня за ноги.
      - Миленький, миленький, успокойся, - шептала русая красавица, повиснув у меня на шее. - Ну, золотенький мой, ну маленький, успокойся, - твердила она и вся вздрагивала, словно от ударов.
      - Па-па! - кричал я что было сил, потому что меня уже почти затащили в камеру Швец, женщина и две старухи с сильными и длинными руками. И в это время тюрьма загрохотала, завопила, заулюлюкала. Слышно было, как в камерах стучали чем-то деревянным по стенам, топали ногами и вопили визгливыми, длинными голосами:
      - Дайте свиданку! Дайте им свиданку, псы! Старика пустите, пустите его, свиданку дайте!
      Я увидел, как на сторожевую вышку выскочили еще три охранника, щелкнули затворы автоматов, услышал быстрые команды, на Волге начали басить баржи, заглушавшие вопль тюрьмы, - и меня затолкнули в камеру.
      Швец упал возле двери, тяжело дыша; в легких у него тонко свистело, и видно было, как возле кадыка пульсировала артерия.
      - Там и мой кричал, - шепнул он. - Константин. Я его голос узнал.
      Прибежал младший лейтенант, распахнул свое оконце и крикнул мне:
      - Ну?! Вот твоя записочка! Он сознание потерял, а мне отвечай?! Все вы только об себе думаете, совести в вас ни на грош!
      - Это он прав, - тихо согласился полковник Швец. - Совести в нас ни на грош. Скоты и есть скоты, только тешимся.
      - Разговорчики! Кто получил справку - очистить помещение! - приказал младший лейтенант.
      В комнату к нему кто-то зашел, потому что младший лейтенант вскочил со своего места и вытянулся.
      В оконце показалась седая голова капитана со шрамом через весь лоб.
      - Поди сюда, - сказал он мне. Я подошел.
      - Иди завтра к подполковнику Малову в областное управление. Я ничем помочь не могу, у твоего батьки запрещение на свиданку.
      - Как он сейчас?
      - А ты что, не слыхал? - вздохнул седой капитан.
      - Швец Константин, тридцать третьего года рождения, осужден особым совещанием, - начал выкрикивать с пола безногий полковник.
      - Знаю, знаю вашего Константина, - ответил капитан, - он в карцере за нарушение режима.
      - Что он сделал? - спросил Швец.
      - Да так, - ответил капитан и посмотрел в глаза Швецу, - ничего особенного, только строптив, не сломался б...
      Швец просиял лицом и полез за сигаретами в нагрудный карман.
      - Ничего, - сказал он, - не сломается.
      И как-то странно подмигнул капитану, а тот так же странно ответил ему: ничего в его лице не дрогнуло, а все равно ответил, и не просто так, а по-человечески, с болью.
      - Продолжайте работу, товарищ Сургучев, - сказал капитан младшему лейтенанту и вышел.
      Старуха с лепешками, мать троих Сургучевых, услышав фамилию младшего лейтенанта, стала медленно приближаться к окну. Она утерла ладонью слезы с коричневых, морщинистых щек и спросила:
      - А ты не Гришки ли сын, Сургучев? Ты не Гришки ли сын, а? С Колодиш?
      Младший лейтенант внимательно и с ужасом посмотрел на старуху.
      - Кто следующий, граждане? - сказал он скороговоркой - Вопросы прошу задавать по существу
      - Гришкин, - уверенно сказала бабка. - И нос, как его, - с горбой, и чуб с крутью Господи, господи, брат на брата, и отец на сына, толь небо пока не раскололось, когда ж? Когда, господи?!
      И, словно слепая, бабка пошла из камеры вон. Следом за ней поехал на жужжалках Швец, а за ним я. В тюрьме было тихо, потому что разносили ужин.
 

 
      После того как в тюрьме нам со Швецом отказали в свидании с родными и посоветовали пойти к подполковнику Малову в областное управление, мы отправились в гостиницу.
      Швец поджужжал на своей платформочке к окошку администратора и постучал по нему деревянным утюжком, которым отталкивался от земли, чтобы быстрее катиться.
      Администраторша оказалась пожилой женщиной с маленькой головой на большом теле, но на ее крошечной головке как-то странно умещалось огромное количество крохотных бело-коричневых куделек, что делало ее похожей на барашка.
      - Заполняйте бланк, - сказала она Швецу. - Мест у нас нет, но уж вас-то я устрою, - как орденоносца и инвалида.
      - Мы вдвоем, - сказал Швец, кивнув на меня.
      Женщина ответила.
      - Я дам номер люкс из исполкомовской брони.
      Швец вернулся к столу, и мы начали заполнять длинные бланки анкет, которые выдают администраторы гостиниц перед тем, как вручить гостю ключ от номера.
      Напротив графы "с какой целью приехал, куда, к кому, кем выписана командировка и на какой срок?" - я написал "прибыл как член-соревнователь Всесоюзного общества по распространению политических и научных знаний, для обмена опытом лекционной работы". Меня действительно приняли в общество "Знание", когда отец был еще дома. Тогда я учился на втором курсе и довольно бойко излагал разные истории про те муки, которые испытывает национальная буржуазия в странах Среднего Востока, и как она постепенно уничтожается буржуазией компрадорской.
      И сюда, в Ярославль, я, понятно, приехал с красной книжечкой общества, которая так успокоительно действовала на гостиничных администраторов и вокзальных дежурных.
      Взяв мою анкету с красной книжечкой, Швец покатил к администратору. Сунув в окошко наши документы, он закурил и, оглядевшись по сторонам, задержался глазами на картине "Утро в сосновом лесу", вздохнувши, как-то изумленно заметил:
      - Кругом одни медведи, - куда ни глянь...
      Администраторша, не отрывая глаз от наших анкет, спросила:
      - Молодой человек, а вы, собственно, с кем едете обмениваться опытом?