БОР. СЕМЕНОВ, Т. ТАЛАТОВ
      ПОДВИГ ДЛИНОЮ В ЖИЗНЬ
      киноповесть
      1
      Гремел оркестр. Бравурно, торжественно, призывно.
      Закончив номер, воздушные гимнастки раскланялись и побежали за форганг.
      На арене появился невысокий полный человек с напомаженными усами и гладко прилизанной редкой шевелюрой:
      - Продолжаем матчи французской борьбы! - выкрикнул он. - Парад - алле! Маэстро, прошу вас...
      И опять гремел оркестр.
      Поближе к арене, на свободные места устремились мальчишки. А на арену, построившись по росту, гуськом выходили борцы. Они обошли манеж по самой кромке и остановились, когда замкнули кольцо. Оркестр смолк на какой-то высокой ноте, будто захлебнулся. Невысокий, гладко прилизанный, в смокинге, арбитр матчей, выйдя на середину, начал представлять участников. Он чем-то напоминал и провинциальных актеров прошлого века и балаганных зазывал.
      - Самый высокий борец в предстоящих схватках, гордость наших гор Осман Абдукаримов!
      Осман делал шаг вперед, и оркестр играл несколько тактов туша.
      - Прославленный тактик, неповторимый техник Владимир Косуля! - продолжал арбитр.
      Теперь вперед выходил Косуля, а дирижер вновь взмахивал палочкой.
      - Выдающийся мастер бедрового броска, победитель соревнований в Тбилиси, Куйбышеве и Алма-Ате Ян Одиссов!..
      Ян Одиссов становился рядом с Косулей, и зрители, особенно мальчишки, неистово хлопали своему любимцу.
      - Неоднократный победитель международных матчей, обладатель самой красивой борцовской фигуры, непревзойденный стратег, - вдохновенно врал арбитр, Всеволод Вец!
      Лавров сидел в восьмом ряду. Бутафорский парад вызывал у него едва заметную улыбку. Лишь на минуту она пропала, и во взгляде появилась настороженность - это когда на середину арены вышел Вец.
      Оркестр гремел туш.
      2
      - Как личное впечатление? - спросил генерал.
      - Сформулировать трудно.
      И хозяин кабинета Сергей Александрович Моисеев и майор Алексей Николаевич Лавров расхаживали по разные стороны огромного стола, обтянутого словно бильярд зеленым сукном.
      - Скорее всего смутное, - продолжал Лавров. - В борьбе надо соперника - на лопатки. - Он сложил ладони на уровне груди и верхней прижал нижнюю, будто промокал лист бумаги тяжелым пресс-папье. - В футболе - забить гол. - Теперь Лавров толкнул кончиком сапога бумажку, оброненную на пол.
      - Поднял бы, - генерал подвинул пепельницу, стоящую на огромном столе, поближе к Лаврову.
      - Но знаменитому футбольному бомбардиру, "забивале" и грозе вражеских ворот, - Лавров не оставлял своей мысли, - тренер говорит: "К воротам не рвись. Главное - пасуй ребятам". Чепуха? А собрать сведения о каком-то пленном солдате - солдате, не генерале - разве это дело для матерого Веца?
      Он остановился и посмотрел на генерала.
      - А если дело не чепуховое? - спросил тот. - Тогда вся твоя концепция рушится, а вопросы отпадают... Есть сведения о том, что в Ф-6 собирают пленных кавказских национальностей. Это задание скорее всего восточного бюро абвера. Если так, парень нужен им для Баку. А коль речь идет о Баку, значит о нефти: сегодня нефть для них - это быть или не быть.
      - Не слишком ли сложно, Сергей Александрович? Восточное бюро. Вец, может, сам Вильке? Из-за солдата-пацана. На кой черт?
      Моисеев рассердился:
      - Не знаю. И отличаюсь от тебя тем, что хочу знать. Обязательно. Я попросил Николая Мироновича что возможно выяснить про этого паренька. Один штришок оказался очень любопытным - не улыбайся, любопытным даже для самого Вильке. Аббас Керимович - дядя этого Гаджи - главный технолог в институте Алиева... А посему давай поглядим за Вецем, - он загнул палец. - Попроси связаться с людьми из Ф-6, - он загнул второй. - Пусть организуют побег какой-нибудь группы.
      - Но время!.. Они уже под Моздоком!
      - Спасибо, что сказал, - съязвил генерал. Он остановился у огромной карты, занимающей всю стену. Флажки, которыми была обозначена линия фронта, приближались к Баку. Он долго смотрел на карту, потом, повернувшись к майору, бросил жестко:
      - Не дать Вецу действовать.
      - То есть? - спросил Лавров.
      - Вступай в борьбу. Пора.
      3
      Толпа валила в цирк. На аляповатой афише значилось:
      СЕГОДНЯ В БАКУ
      ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ МАТЧИ
      ФРАНЦУЗСКОЙ БОРЬБЫ.
      ПОКАЗАТЕЛЬНЫЕ ВЫСТУПЛЕНИЯ!
      НА АРЕНЕ - ВСТРЕЧИ ЧЕМПИОНОВ С ПУБЛИКОЙ!
      КАЖДЫЙ ЖЕЛАЮЩИЙ МОЖЕТ
      ПОМЕРЯТЬСЯ СИЛАМИ С ЛУЧШИМИ БОРЦАМИ!
      Трое мальчишек, сновавших в толпе у входа, умоляли взрослых провести их с собой. Взрослые отмахивались. Наконец мальчишки натолкнулись на Лаврова.
      - Денег нет? - спросил он.
      - А откуда? - вопросом на вопрос ответил один из мальчишек. - Мать одна, а нас - три горла, - он сказал это с такой интонацией, с которой, видно, говорила сама мать.
      - Ну, пошли, - Лавров потрепал мальчишку по голове. - У меня лишние.
      - Уважаемая публика! Сегодня в заключительный день наших выступлений в вашем прекрасном городе Баку самые отважные жители города могут померяться силами с лучшими и прославленными борцами-титанами. Первым приглашает партнера из публики Осман Абдукаримов, гордость наших гор! Кто желает из уважаемой публики?
      Оркестр негромко пиликал, аккомпанируя конферансу.
      - Прошу, кто желает? - опять спросил арбитр.
      В амфитеатре оживились. К арене стал спускаться маленький толстый человечек. Он смело шагнул через барьер и встал в стойку.
      Осман подошел к нему.
      Схватка началась.
      В смешном толстяке без особого труда угадывался незатейливый цирковой клоун. Но публике было не до того. А вдруг? Вдруг победит толстяк?
      На арене, вывернувшись с "моста", на который он встал явно добровольно. Осман подхватил толстяка, принес в центр ковра и мягко уложил на лопатки.
      Арбитр подбежал к Осману, тронул за плечо. Тот поднялся, делая вид, что очень устал.
      Публика аплодировала.
      - Соперника вызывает Всеволод Вец! - объявил арбитр.
      Опять наступила пауза. Но совсем короткая, потому что из разных концов амфитеатра почти одновременно раздались голоса:
      - Я попробую.
      - Я!
      Лавров наклонился к мальчишке, сидевшему рядом, и показал на высокого, тощего, в пальто с чужого плеча, того самого, что крикнул вторым.
      - Этот - подставной. Я его который раз вижу.
      Подставной уже спускался на арену. Но и первый, парень лет двадцати двух, в пиджаке поверх гимнастерки, пошел туда же. Арбитр встретил его извиняющимся жестом.
      - Вы опоздали.
      - Нет. Опоздал он, - парень кивнул в сторону подставного и, не дожидаясь приглашения, сбросил пиджак.
      - Длинный - подставной! - крикнул мальчишка.
      - Подставной! Подставной! Подставной! Пусть этот борется! Пусть этот! загрохотал зал.
      Вец, стоявший у форганга, улыбнулся краешком губ.
      - Вы знакомы с правилами, молодой человек? - спросил арбитр у парня в гимнастерке.
      - Все матчи смотрел.
      Он вышел на середину ковра. Вец все еще стоял на месте и улыбался - теперь явно издевательски. Потом он стремительно подошел к парню. Протянул руку для традиционного рукопожатия. Парень, наверное не понял этого, схватил руку и потянул Веца на себя, вниз за бедро. Падая вец вскрикнул.
      Арбитр кинулся к ним, оттолкнул парня. Появился врач с чемоданчиком.
      Вец сидел на ковре. На его лице застыла боль.
      - Сложный вывих, - сказал врач арбитру. - Очень сложный. Это надолго. Немедленно в больницу!
      4
      Бородатый здоровяк с немецким автоматом за плечом, в ватнике, подпоясанном кожаным армейским ремнем, и в кубанке с высоким верхом, перехлестнутым красной матерчатой полоской, вел Лаврова через лес. Рассвет едва занимался.
      Они шли, казалось, не выбирая дороги, пока не уткнулись в заросли орешника, загородившие путь. Бородатый сделал несколько шагов в сторону, раздвинул кусты:
      - Сюда.
      Лавров шагнул в лаз и оказался на поляне, которую никак не предполагал увидеть. Будто в каком-нибудь городском дворе, здесь сушилось на веревках белье: сорочки, подштанники, портянки.
      Бородатый подвел Лаврова к группе таких же бородатых, как и он сам, и майору все они показались поначалу похожими. Разве что самый высокий был постарше.
      - Задание выполнено, - доложил проводник, и тот, который был постарше, протянул Лаврову руку.
      - Шагин. С приездом.
      - Здравствуйте.
      - Небось устали?
      - Я привычный...
      - Пошли почайкуем.
      Землянка была обычной, с нарами по обе стороны от входа. Сейчас почти все нары были заняты - люди отдыхали после недавнего боя. Отдых этот проходил в делах самых что ни на есть будничных: в латании гимнастерок, в починке сапог или чтении затрепанной книжки.
      В конце землянки, за столом, где стояли лампа-десятилинейка, котелки, по-видимому с кашей, да железные кружки с чаем, сидели человек десять-двенадцать. Двое резко отличались от остальных: лампа освещала их измученные и изможденные лица. Бритва давно не касалась щек, но и бороды еще не отросли, как у здешних. На них были старые, местами рваные гимнастерки, поверх которых новенькие ватники, полученные, конечно, уже тут, у партизан.
      - Вот этих у немцев отбили, когда налет на машину делали. Один Гордеевым назвался, другой - Ненароковым, - сказал Шагин.
      Ненароков рассказывал:
      - Ну, а кормят там как - сами знаете: чтоб не померли сразу, но и не прожили больше года, - через год, видать, дорогу уже достроить должны.
      Он замолчал, потому что у стола задвигались, выкраивая местечко для Шагина и Лаврова. Те присели, и кто-то спросил:
      - Чайку с дорожки или?.. Каша у нас отменная нынче.
      - Я по утрам чай люблю. - Лавров подвинул к себе кружку.
      После паузы заговорил Гордеев. Он здорово окал, что сразу выдавало в нем волгаря.
      - Лагерь-то наш сложный. Даже не лагерь - школа скорее. Говорят, она абверу принадлежит - разведке армейской. Таких, как наш, - два барака. Это предбанник, что ли. Отсюда или в ров, или, если согласишься, в соловьи.
      - Ты понятней объясняй... - перебил его Ненароков.
      - Ничего, ничего, - сказал Лавров. - И так все понятно.
      - Соловьи - это так батальон называется. По-немецки - "нахтигаль". Они там этих соловьев формируют, - продолжал Гордеев.
      - Только мы их и не видели, - опять вмешался Ненароков. - Разве издали, через проволоку - пять рядов.
      - В наш-то барак по прежней специальности вроде подбирали, - вновь заокал Гордеев. - Все к химии, к нефти, к бензину отношение имели - летчики, мотористы, лаборанты, нефтяники. Потому, конечно, из Баку народ есть, из Грозного. Люди хорошие, вот только один...
      Ненароков добавил:
      - Юлит он... юлит... Но то, что предатель, - ясное дело. Только за него один все заступается... Комиссар... Седой...
      5
      Гордеев с Ненароковым продолжали рассказывать...
      Четыреста стояли на насыпи.
      Слева была станция, справа - ров-могила для тех, кого сегодня поволокут из строя.
      Гауптман шел вдоль шеренг в сопровождении переводчика. Через равные промежутки - видно, гауптман про себя считал шаги - он останавливался и бормотал что-то, грассируя. Переводчик подхватывал, и летели фразы, леденящие душу не только ужасной сутью своей, но тем, что стали обыденностью:
      - Политкомиссары, евреи, коммунисты - шаг вперед!
      Шеренги не шевелились. Они застыли, будто в кино неожиданно остановился кадр.
      Полковник хладнокровно взирал на все это со стороны, оставаясь к происходящему абсолютно индифферентным. Время от времени он поднимал к глазам бинокль, цепко держа его в правой руке, левая была занята стеком - им полковник постукивал по высокому сапогу.
      Солдаты вытащили из строя высокого чернявого парня. Был он яростен и еще силен, этот парень лет двадцати трех, а потому отчаянно сопротивлялся. Солдату надоела возня с ним, и он вскинул автомат. Но полковник уже спешил к месту, где возник конфликт. Оказавшись рядом с автоматчиком, он ударил стеком по стволу.
      Солдат оторопело открыл рот.
      - Где родился? - спросил полковник у парня.
      Тот молчал, тяжело дыша после схватки и ненавидяще глядя на полковника. Полковник спокойно выдержал этот взгляд и спросил:
      - Тюрк дилини билярсян?
      - Я не знаю по-турецки, только несколько слов, - ответил парень. Видимо, до него дошло, что полковник если и не спас его совсем, то уж, во всяком случае, отсрочил конец.
      - Марш в строй! - Это уже была команда. Парень отступил в свою шеренгу, а полковник, обернувшись к гауптману, который, как и все остальные, ровно ничего не понял в разыгравшейся сцене, сказал:
      - С таким знанием этнографии вы перестреляете всех... А рейху нужны дороги. Их должен кто-то строить... "Этнограф"... - Он явно обрадовался придуманному прозвищу и, постукивая стеком по голенищу, пошел к станции.
      6
      Две дощатые тропинки, каждая метров триста длиной, начинались у отвала, откуда пленные брали грунт, и заканчивались там, где уже высилась насыпь - по одной тропинке к ней доставляли грунт, по другой возвращались порожняком.
      Автоматчики кричали с вышек.
      - Быстрее, быстрее!
      Дойдя до места, где ссыпали грунт, Гаджи с огромным усилием перевернул тачку, достал кусочек бумаги, выгреб из кармана махорочные крошки и свернул цигарку.
      - Брось! - рявкнул конвоир. Но поскольку Гаджи не обратил на окрик никакого внимания, он подскочил к нему. - Курить потом. Сейчас - работать. Быстро, быстро!
      Ненароков и Гордеев, шедшие с носилками навстречу Гаджи, видели начало этой сцены. Окрик конвоира не был им слышен, потому Ненароков сказал напарнику:
      - И курить ему разрешают...
      - Да, - вздохнул Гордеев.
      Гаджи понимал, что разговор идет именно о нем, и демонстративно нарушал здешний порядок.
      - Порядок необходимо уважать, - полковник внезапно возник перед Гаджи. Это долг каждого пленного. У нас курят после работы. Тебе это объясняли?
      Гордеев и Ненароков остановились, как и другие, ожидая, что произойдет. Гаджи не столько увидел это, сколько почувствовал, вновь глубоко затянулся цигаркой и, сложив губы трубочкой, засвистел какой-то мотив: он явно лез на рожон.
      - Что это за мелодия? - очень спокойно спросил полковник.
      - Страна Баха не знает Гаджибекова?
      - Ты музыкант? - опять спросил полковник. И потом, не ожидая ответа: - Я тоже учился музыке.
      Он повернулся к подбежавшему офицеру конвоя, хотя продолжал говорить с Гаджи:
      - А музыкант не должен целый день толкать тачку... Музыкант должен... - он хмыкнул - ...заниматься музыкой. И скомандовал:
      - Доставлять ко мне ежедневно к шестнадцати.
      Пленные продолжали наблюдать за этой сценой.
      - Работать! Всем работать! - неслось с вышек.
      Полковник пошел прочь, а Гаджи, так и не бросив цигарки, покатил дальше свою тачку.
      - Вот еще одно доказательство, - сказал волжанину Ненароков.
      7
      Гаджи закончил мыть на кухне пол и приступил к чистке чайника и кофейника - нехитрой кухонной утвари. Полковник музицировал в кабинете.
      Иногда сквозь открытые двери он наблюдал за Гаджи.
      От буханки белого хлеба, лежащей на столе, было отрезано несколько здоровых ломтей, и Гаджи твердо решил украсть два или три из них и отнести в барак - люди были зверски голодны, а белого хлеба... Они и не помнили, наверное, когда в последний раз видели белый хлеб.
      Попасться на краже означало быть расстрелянным. Гаджи знал об этом, но твердо решил, что хлеб все равно украдет. Он поставил чайник на полку и в то же мгновение, схватив три ломтя, сунул их за пазуху.
      Полковник встал из-за инструмента.
      - Иди сюда!
      Гаджи вошел.
      - Я хочу оценить... - полковник задумался, - твою честность... Другой бы мог что-нибудь украсть, скажем... хлеб.
      Сердце Гаджи колотилось так, будто там, под грудной клеткой, работала бригада молотобойцев.
      - А ты не такой... - полковник взял остаток буханки и сунул ее Гаджи.
      - Если хорошо вымоешь руки, можешь поиграть... Репетируй. Потом ты будешь играть на наших вечерах.
      - Не буду, - Гаджи наклонил голову, словно желая боднуть.
      - Обязательно будешь, - полковник улыбнулся.
      - Не буду, - еще раз повторил Гаджи.
      - Олух, олух и неблагодарная свинья!.. Как все ваши... "Гаджибеков!" Да что таких скотов интересует? Пожрать да выпить. Вон отсюда! Вон! В барак! Неблагодарная скотина.
      Полковник ходил по гостиной взад-вперед.
      "Мерзавец! Но нужный. Я бы этой скотине... Ганс, - он продолжал разговор с собой, - ты нервничаешь... Если бы адмирал узнал о твоих нервах..."
      Он взял плетку и стал играть ею. Это, видимо, изменило ход его мыслей. Он раздумчиво посмотрел на плетку.
      "...И пряник".
      8
      В бараке едва тлела коптилка. Гаджи отворил дверь, и сидевшие за столом обернулись. Будто по команде замолчали на полуслове. Гаджи подошел к столу и, достав из-за пазухи хлеб, положил его перед ними.
      Они смотрели на пухлые, наверное, очень свежие ломти. Хлеб завораживал. Расширились зрачки голодных глаз. Но только одна рука потянулась за ломтем. И тут же отдернулась.
      Все молча поднялись и тихо побрели прочь от стола - каждый к своим нарам.
      - Теперь будешь там, - сказал один, обращаясь к Гаджи. Его пожитки уже лежали на первых нарах от входа.
      Это был открытый акт отчуждения, потому что между нарами, где предстояло находиться Гаджи, и следующими, занятыми, оставалось несколько рядов совершенно пустых: люди, некогда спавшие здесь, уже не могли вернуться.
      Гаджи опустился на нары. Что делать? Плакать? Или кинуться на обидчиков? Мысли плясали, прыгали.
      А люди снова собрались вместе, только теперь не у стола, а около нар, где умирал человек. Их тени причудливо вытягивались на противоположной стене и сплющивались на потолке. Они метались словно языки пламени, затянутого черным дымом.
      Вошел Ненароков.
      - Хины нет. Лагерь, мол, не госпиталь. Выгнал...
      Он обтер кровь в уголках рта - лагерный врач умел подтверждать свои слова действиями.
      - До утра не дотянет, - сказал один из пленных, ближе всех стоявший к умирающему.
      - У меня еще в студенчестве был такой случай... Под Чарджоу... Это когда басмачи... И Павел, кажется, в Чарджоу родился... - сказал Седой.
      - В Коканде. Там близко, - уточнил Гордеев, будто сейчас это имело какое-нибудь значение.
      Гаджи по прежнему сидел на своих нарах, обхватив руками голову.
      - За жизнь товарища надо платить любой ценой.
      Реплика эта, видимо, относилась к Ненарокову, вытирающему кровь с разбитой губы. А может, о чей-то другом думал Седой, потому что, помолчав минуту, он подвел итог:
      - А хина нужна...
      Гаджи поднял голову и посмотрел туда, где едва тлела коптилка. Потом он встал с нар и потихоньку выскользнул из барака. Никто на это не обратил внимания. Только Седой обернулся и увидел, как дверь закрылась за Гаджи.
      9
      Веселились вовсю. Веселье сдабривали вином. Пьяненький лейтенант бренчал на рояле какую-то шансонетку. Потом, с трудом поднявшись, подошел к столу и взял бокал.
      - За нашего полковника! Самого доброго начальника из всех, у кого я служил.
      - Самый лучший тост, - поднял бокал полковник, - готовые метры дороги, по которой сначала на Баку, а потом на Бомбей ринутся танки фюрера. За фюрера!
      Гаджи вошел в тот момент, когда полковник сказал "на Баку". Он остановился в дверях, опустив голову.
      Гауптману оставалось выпить за фюрера последний глоток, когда он увидел Гаджи. Поперхнувшись, гауптман заорал:
      - Караул!
      Выпавший из рук бокал разлетелся по полу хрустальными брызгами. Гауптман схватился за кобуру. Но руки не слушались - парабеллум никак не вылезал из своей кожаной норы.
      - Идиот, - снисходительно бросил полковник. - Господа, - он хлопнул в ладоши, и тотчас воцарилась тишина. - Этому парню я велел играть для нас... Садись за рояль, - полковник даже не скрывал своей радости: пришла победа над этим упрямым человеком, который десять раз заслужил, чтобы его отправили к праотцам. Но это совершенно не входило в планы полковника, ему нужно было другое - заставить Гаджи работать. И все же интуиция подсказала полковнику, что приход Гаджи отнюдь не капитуляция, а поступок, пока еще не понятый им.
      Гаджи прошел к роялю, стараясь не смотреть на собравшихся, и пальцы профессионала, хотя давно и не прикасавшиеся к клавишам, побежали по ним, сначала спотыкаясь, а потом легче и свободнее. По комнате понесся слащавый мотивчик.
      Лица собравшихся засветились блаженством, и ничего не надо было им сейчас, кроме этой музыки, этого примитивного мотивчика.
      Полковник слушал. Ему было приятно, что на физиономиях гостей не мелькнуло и подобия мысли - тем острее чувствовалось собственное превосходство над окружающими. Потом он подошел к Гаджи:
      - Хам! Здесь немцы. Люди великой нации. А эта дребедень... Сыграй Бетховена. Можешь?
      Еще ни разу в жизни у Гаджи не было такого неудержимого желания ударить, ударить в этот находящийся так близко подбородок. И пожалуй, еще никогда Гаджи так ясно не понимал, что, кроме желания, есть долг. Он вновь начал играть.
      Музыка рассказывала о весне, и мягких лучах всеозаряющего солнца, и о поле, по которому идет любимая, и о цветах, что цепляются за ее платье, - о мире безмятежного покоя и тепла.
      Но как-то сразу, минуя лето, наступала осень, и шумел ветер возвещая бурю, и от далеких зарниц веяло неотвратимой бедой. Тревожная перекличка высоких трелей, похожих на трепетание умирающей птицы, и грозных басов, олицетворяющих саму смерть, входила в этот еще совсем недавно безмятежный мир. Гибли вовсе не птицы, а человек, одинокий и всеми покинутый.
      Постепенно Гаджи подходил к раздумьям о торжестве человеческого единения. И уже торжественно гремел финал - марш, созданный гением двух великих немцев:
      Как светил великих строен
      В небе неизменный ход.
      Братья, так всегда вперед,
      Бодро, как к победе воин.
      Прозвучал последний аккорд. На лице Гаджи лежала восковая бледность. Полковник решил, что это от усталости и голода, а потому сказал:
      - Можешь взять со стола, что хочешь... Ешь...
      Гаджи поднялся из-за рояля.
      - Мне нужна хина.
      - Ты болен?
      - Это не для меня.
      Загадка, терзавшая полковника все это время, была разгадана тем, кто сам ее загадал.
      - Я не врач. Надо обратиться к врачу.
      - Не дает.
      - Бауэр!
      Врач вышел в прихожую, достал из чемоданчика флакон с таблетками, потом вернулся в комнату и передал лекарство полковнику. Тот долго рассматривал этикетку. Наконец поднял глаза:
      - На. И никогда не лги... Немцы - самые гуманные люди планеты. Немецкие врачи - самые гуманные из немцев. Понял?
      Конец фразы покрыл гомерический хохот. Офицеры корчились от смеха, и их лица виделись Гаджи клоунскими масками, которые выставляются в музеях при цирках. Только эти были куда страшнее и отвратительнее. Маски кривились, корчились и, наконец, застыли.
      10
      В бараке все так же плясали на стенах тени людей, и напряженная тишина висела в воздухе.
      Гаджи подошел к столу, молча поставил флакон. Никто не пошевелился.
      - Это хина. - Гаджи побрел к своим нарам.
      Он лег. Закрыл глаза. Сказывалось страшное напряжение всех этих часов. Гаджи засыпал.
      Люди, стоя вокруг стола, неотрывно смотрели на флакон с лекарством.
      - Хину с водой принимают, - сказал Седой. Один из пленных, подтверждая это, кивнул. Но Ненароков пожал плечами.
      - Вражью подачку?
      - Кто сказал, что он враг? - спросил Седой.
      - Факты.
      - Как смотреть на них, - отрезал Седой. - То, что выжил, еще не предательство. Пока все мы живы.
      - А хлеб? - опять спросил Ненароков.
      - Ты думаешь, ссыплю грунт не туда - борюсь. Правильно. Но бороться можно по-всякому... Вот хина...
      - Лекарство нужно обязательно, - это сказал тот, кто стоял рядом с больным.
      Все словно по команде поглядели в тот угол, где лежал Гаджи. Лицо его было усталым и повзрослевшим. И вдруг Гаджи улыбнулся уголками рта - наверное, сквозь сон до него дошла реплика Седого:
      - И принять хину надо сейчас же.
      11
      В землянке Гордеев с Ненароковым заканчивали свой рассказ.
      - А утром как за щебенкой поехали, так нас партизаны и отбили, - проокал Гордеев.
      - Вот и кончилось, - вздохнул Ненароков.
      12
      Конец сентября, когда Вец вышел из больницы, выдался теплым, словно осень еще и не наступала. В те дни он часами бродил по городу, и маршруты его были вне всякой системы - нелепыми, запутанными, повторяющимися. А может, и была в них какая-то система, понятная только ему одному. Наверное, была. Потому что, получив в киоске "Баксправки" розовые квиточки, Вец все чаще и чаще кружил вокруг одних и тех же мест.
      То у консерватории.
      То возле большого серого дома на Коммунистической, где много лет жила семья Гаджи.
      У этого самого дома Вец и остановил какую-то женщину, что-то выспросил у нее, а потом стал мерять шагами тротуар - сто вперед, столько же назад.
      Наконец Вец встрепенулся. Но вовсе не тогда, когда прошел патруль, а когда на улице появился высокий старик с суковатой палкой. Потом они долго ходили перед домом, по-видимому говоря о чем-то для них важном и очень сокровенном, ибо старик по-отцовски обнял Веца за плечи.
      Эта сцена была абсолютно немой. Наблюдая в кино за ее очень медленным развитием, мальчишки обязательно бы заорали: "Звук, сапожник!" Но вовсе не этот выкрик, а веселый, добродушный смех нарушил тишину маленького кинозала, где вне всякого порядка стояли несколько глубоких кожаных кресел.
      - Переигрываешь, Николай Мироныч. Ей-богу, переигрываешь, - сказал Моисеев, обращаясь к высокому старику, что на экране встречался с Вецем. Рядом со стариком сидела черноволосая смуглая девушка с косами. И еще Лавров, вернувшийся от партизан, который сказал:
      - МХАТ. Все по системе.
      - У Станиславского вовсе не так, - отозвался генерал. - До войны я, как в Москву приезжал, в первый же вечер - в МХАТ. "Анну Каренину" несколько раз видел. С Тарасовой.
      На экране старик, прощаясь с Вецем, крепко жал ему руку.
      И сразу же, без всякого перехода или логической связи, принятых в "нормальном" кинематографе, Вец оказывался у консерватории и, встретив ту самую молоденькую и хорошенькую девушку, которая сейчас была в зале, расхаживал с ней, о чем-то спрашивая. А она, делая большие глаза, говорила ему что-то страшное, а потом очень-очень грустное. Вец понимающе кивал, нежно держа ее под руку.
      - Соблазнительница, - смеялся Моисеев. - Коварная соблазнительница.
      И опять куда-то торопился Вец.
      Много лет спустя метод, которым снимались эти кадры, получил в кино название "съемки скрытой камерой": на экране мелькали эпизоды, снятые не резко, или перекошенные по горизонту, или совсем "бракованные", когда между Вецем и объективом появлялись неожиданные препятствия.
      В зале зажгли свет.
      - Вот и артистами стали, - констатировал Моисеев.
      13
      Наступила пауза. Видимо, генерал думал не о Баку, где все это происходило. Видимо, его мысли были далеко-далеко отсюда, там, за линией фронта, куда Вец с помощью своего передатчика посылал таинственные точки, тире, точки.
      - Верочка, - обратился Моисеев к худенькой брюнетке, - попросите Львова, чтобы зашел ко мне... Спасибо. - Он поднялся. - Можете быть свободны.
      Это относилось ко всем, кроме Лаврова, поэтому все направились к дверям, а Алексей остался на месте.
      Сергей Александрович обернулся к нему.
      - Пошли.
      - Что ты думаешь о связи? - генерал задал вопрос, едва Лавров притворил за собой дверь кабинета.
      Тот ждал этого вопроса, был заранее готов к нему и потому ответил без промедления:
      - Если Вец днем не уедет, то выйдет на связь в двадцать два ноль-ноль.
      - Уверен?
      Дверь приоткрылась, заглянул Львов.
      - Заходите, - сказал Моисеев. - Выкладывайте, что у вас, шах или мат?
      - Смеетесь, Сергей Александрович... Но опять - шахматы. Вец пользуется девятой партией матча Капабланка - Ласкер. Индексы расшифровываются, как ходы белых пешек и коней. Хитроумно и примитивно одновременно. Как все у немцев. Я обязательно бы поставил второй ключ.
      Он волновался, то и дело поправляя очки. Он всегда волновался, когда докладывал генералу.
      - Что касается двенадцатого и ноль четвертого, - продолжал Львов, - мы не могли передать им новый шифр: Тимченко не дошел.
      - Знаю, - сказал Моисеев. Он вспомнил Тимченко, вспомнил, как прощался с ним в последний раз, и доклад Львова: "Напоролся, капсулу с шифром уничтожил, подорвал себя гранатой". - А если еще раз попробовать старым?
      - Но рядом с двенадцатым Штуббе. Я знаком с ним давно. У него страстная любовь к шахматным шифрам. Мы им уже трижды ставили мат. Кстати, о мате шифру Веца они так и не подозревают.
      Моисеев перевел взгляд на Лаврова, потом куда-то вдаль, И было совершенно неясно, к чему относилась его последняя реплика - то ли к тому, что немцы могли разгадать старый шифр, то ли к тому решению, которое генерал уже принял.
      А суть принятого им решения сводилась к тому, чтобы выяснить, не Вильке ли прибыл в Ф-6. И если именно он, этот матерый и опытный враг, один из руководителей восточного бюро абвера, вербовал и готовил в Ф-6 свою агентуру, необходимо было создать там группу контрразведки.
      Значит, опять Борода. Оттуда можно пытаться забросить в лагерь своих людей. Задача эта представлялась исключительно сложной. Ее решение было под силу разве что Лаврову. В крайнем случае он сам должен будет попасть в Ф-6. Однако засылка в лагерь... В каком качестве там мог оказаться Лавров? В качестве пленного? Подвергнутый постоянному риску, что в любую минуту его жизнь может быть оборвана шалой пулей конвоира?
      Моисеев молчал. Молчали Лавров и Львов.
      Генерал должен был принять еще одно, чрезвычайное, решение.