А посреди луга камень стоит, серый весь, светлый. И глядя на него, понимаешь, берет, что все там из тех древних времен, когда и боги еще не родились. И все вокруг, кажется, и растет, и цветет, и пахнет, а словно пыль тысячелетняя легла густо-густо. Даже воздух какой-то нездешний, и солнце не то. Да, а камень тот велик, в три человечьих роста будет. С трех сторон — валун-валуном, а с севера стесан ровнехонько, как ножом по маслу прошлись. И высечен — как хиитола-колдун и говорил деду — знак. А выглядит знак тот…

Антеро вскочил, разровнял землю возле огня, чтобы видно было в темноте, взял ветку и принялся чертить. И увидел Мирко то, что и ожидал уже увидеть: на земле появился тот самый символ, что был и на ожерелье каменной богини, и на дядиной повязке, и в голубой заветной бусине.

— Вот, — рассказчик опять вернулся на место.

И тут мякша протер на всякий случай глаза и опять уставился на клочок ровной сырой земли, где, выводя знак, только что сидел на корточках Антеро. Рядом с рисунком четко отпечатался… Нет, не след человечьего сапога, но кабанье копыто! У Мирко холодный пот выступил на лбу: Отец-Небо, Ночь-богиня, защитите, сохраните! Не всякий раз встреча с лешим грозит чем-то худым, только кто же знает, что у него на уме? До света еще долго!

Но покамест Антеро-леший (Антеро — так звали в сказках хиитола древнего великана, который почти весь ушел в землю и спал сотни лет) вел себя как нельзя по-человечески. Мирко еще раз покосился на след копыта, но собеседник, кажется, не заметил его беспокойства, увлеченный своей историей. Зачем только тешит он Мирко враньем этим? Или сам тешится?

— Вот, поглядели мы на знак и дальше пошли, на следующий остров. Там мы с дедом разделились: он направо пошел по берегу, а я налево. И набрел я на грибное место: прямо один за другим грибы встали, и все как на подбор, будто кто их сажал. И трава ровная такая, будто косили. Я было покричал деда, но он далече ушел, и холм нас высокий разделял, да дед на ухо туговат стал под старость. Словом, — продолжал лешак, — принялся я те грибы прямо в котомку складывать, лукошка с собой не было, да так разохотился, что про все забыл. А как разогнулся, поднял голову-то — смотрю, а из леса мне навстречу человек вышел. Стоит и смотрит на меня, усмехается. Да не простой человек, а небольшого роста, как дите лет десяти от роду, от силы два с половиной локтя в нем было, только вовсе взрослый. Румяный, круглолицый, щекастый, бородка такая, как ругии носят, волосы курчавые, золотистые, глаза голубые. Во что обут — не приметил, трава закрыла. А одет — в рубаху голубую, штаны зеленые да куртку желтую, безрукавку — не по-нашему, с пуговицами медными. И улыбается, главное дело. А мне-то не до смеха стало, потому как рядом с мужичком такая зверюга рядом сидела собака — не собака, волк — не волк, только как она пасть разинула-зевнула, у меня от вида зубов тех душа в пятки ушла!

«Ну, ты ври, да не про все, — подумал Мирко. — Какая у тебя душа, нечистая ты сила! Пень ты корявый, а у пня какая душа!»

— Шерсть черно-серая, только на морде до лба белая полоса. А ну, думаю, как спустит сейчас, и шелохнуться не успею, не то что нож вытащить. Но смотрю, мужик не сердитый: взял свою зверюгу за ошейник — а она в холке с мужика как раз ростом — и ко мне, только палец к губам поднес, чтобы я не заорал, значит.

А я стою, ни жив ни мертв, жду. И вот, подошел он, пес его меня обнюхал, сел рядом с мужиком, а тот посмотрел на меня хитро снизу вверх, руку в карман, что на поясе висел, запустил и вытаскивает оттуда бусину — голубую такую, круглую, красивую. Из чего ее сделали, я так никогда и не уразумел.

А на бусине золотом ярким тот самый знак горит, что на камне высечен. Переливчато горит, красиво. Положил он эту бусину на ладонь и мне протягивает, и кивает так — возьми, мол! Ну, что поделать? Взял я бусину, в карман сунул, а сам на него смотрю и не понимаю ничего. А мужичок опять улыбнулся и рукой махнул — ступай, дескать, отсюда, да не оборачивайся.

Ну, поворотился я, а мужик кивает и рукой делает: так, то есть, так! Я и пошел вниз к берегу, да побыстрее. Вдруг, думаю, это и не человек вовсе, а оборотень какой, только у края поляны не сдержался, обернулся. Смотрю, они все так на месте и стоят — и мужик, и пес его. Мужик еще раз рукой махнул и крикнул что-то. Только язык-то чудной, непонятный, на нем только хиитола-колдуны молвить умеют, да и то — один мне сам сказывал — уже не все понимают, что говорят. Твердят как заклинание, да и все. А всего того языка уж никто не ведает.

Так вот, крикнул он это напутственно, по-доброму — и пропал, как не было. Я уж не стал судьбу пытать, пошел скоро дальше по берегу, пока с дедом не встретился. Рассказал я деду все — уж он на меня глядел-удивлялся. Вид-то у меня, должно быть, знатный был: мокрый, глаза выпучены, весь встрепанный. Думал, смеяться станет. Но дед выслушал только и говорит, что и вправду, живет такой народ на болоте, давно уж живет. Ни с кем они не якшаются и мало кто их видел, а уж чтобы рядом оказаться, как мне привелось, такого и не упомнит никто.

Мужик тот, что вместе с дедом и знахарем на острова тогда хаживал, еще раз потом туда отправился, так чуть стрелу в лоб не получил, когда погнаться решил за таким человечком. Хорошо, что ума хватило остановиться.

«И мы на рожон не полезем» — так дед сказал. Те люди неспроста скрытно живут, знать, не хотят никого до себя допускать. Ну и не надо, нам-то что, худо ли? Пусть живут, как желают. Травы собирать не мешают, и на диковину тутошнюю — камень — смотри сколько влезет. Чего еще?

Обошли мы еще два острова, ничего особенного больше не нашли, только что на одном озерцо было — прозрачное все, черное, по берегам кувшинки. А на другом бережку пристань дощатая и лодочка-плоскодонка. Дед порешил, что это тех людей добро и земля их здесь. И ушли мы оттуда, чтобы им не досаждать.

— А ты после еще на этих островах бывал? — спросил Мирко, с удовольствием и облегчением заметив по звездам, что ночь перевалила за середину. Леший казался вполне приличным, хм-м, человеком, но след кабаний никуда не исчезал.

— Нет, не довелось, — вздохнул лесовик-Антеро. — Но чудеса-то после начались. Бусина та не простой оказалась.

Тут только Мирко осенило: увлеченный рассказом о маленьком народе, он упустил как-то из вида голубую бусину, что заполучил его новый знакомый на островах среди топи. Вот оно как выходит! Интересно, сколько ж таких бусин по миру ходит, коли едва нашел, обрадовался, а у первого же встречного подобная в кармане! Или же леший ее потерял, а Мирко отыскал невзначай?

Сомнения его вскоре разрешились. Антеро самозабвенно продолжал, хоть и вел речь по-прежнему неторопливо, как и все хиитола.

— Да, не простой! Я, как на стоянку воротились, долго ее в руках вертел, рассматривал. И вот, глядь, а в бусине, хоть своим глазам не верь: облака плывут, и вроде земли какие-то видны — будто ты птице небесной уподобился, высоко-высоко взлетел и паришь, сверху все озираешь. И что увидел — и тогда, и потом, сколько ни глядел, — все одно: холмы. Много холмов: высоких, низких, круглых, продолговатых, с лысыми макушками и лесом — всяких. Лес все больше сосновый. Меж холмов реки текут, петляют. Одна довольно большая, и вся будто желтоватая — верно, от песка и глины. Потом еще пашни рассмотрел, пажити, деревеньки. На севере еще одна река большая блеснула, а дальше, на севере, леса уж обрываются: деревьям холодно, пустоши травяные начинаются.

Потом — годы уже прошли, взрослым парнем стал — людей мне бусина показала. Добрый народ, по правде живут. Зимой мне бусина зиму казала, летом — лето. И понял я, что путь мне туда лежит, в те края, и жить мне там. Бусина не всегда, правда, картину кажет, но за эти полтора десятка годов я много чего уразумел. И что больше всего не по нраву мне: катится с полуночи муть какая-то поганая и житья не дает, как червь дерево изнутри подтачивает — незаметно, едва, а потом и нет дерева, труха одна.

— Так это ж наши Мякищи! — не вытерпев, выпалил Мирко.

— А, — улыбнулся чему-то своему Антеро. — Понял, уразумел-таки. Вот и решил я, что судьба мне быть там. Пусть смури этой мне и не одолеть, но там буду, где мне место, — а это и значит счастье, по-моему. А ты говоришь: «Какое там счастье?»

Всего, что я в бусине перевидал, сейчас недосуг пересказывать, долгонько получится. Но я каждое виденье помню: ночью разбуди — до мелочи распишу. И стал я людей мимохожих расспрашивать, где такая страна. Они и опознали Мякищи. Начал я туда собираться, готовиться—не легко ведь уйти из родных мест. Это ты небось и сам понял.

— Я год, почитай, собирался-маялся, — откликнулся мякша.

«Надо ж, леший, а будто его и впрямь тоска гложет!»

— Ага, — опять протянул хиитола любимое присловье, — а я — три года. И раньше бы ушел, да ждал, пока дед отойдет. Его не проводив, не мог уйти. Знаешь ли, я не болтун, не смотри, что про все так запросто сказываю. Ты — человек мимолетный, вряд ли когда еще свидимся, а дома-то все иначе! Так вот, рассказал я все ж кой-кому про бусину, и кто бы в нее ни глядел, ничего увидеть не мог, кроме разве теней смутных. Иные посмеивались надо мной, чудаком звали. А вот дед, тот увидел, да только ему и вовсе странное место показалось, никто о таком не слыхал даже. Будто большущее озеро, старое да мелкое, зарастает уже. И лежит оно в песчаных берегах, холмами встающих, а вокруг, сколь око объять способно, всюду хлябь морская. Ты вот море видел? — обратился он к Мирко.

— Я не… — начал было тот и осекся.

«А в бусине что было?» — словно откуда-то извне прозвучал внятный голос, чистый, точно литой колокол.

— Ясно, не видел, — на свой лад понял Антеро. — И я нет, и дед не видел, а тут на старости сподобился. А посреди озера — две высоченные скалы, корявые все такие, ветром изъеденные, точно два столба. Меж ними — пролив широкий. И все виделось деду, как солнце — красное, точно у нас в листопаде-месяце, — в море садится, как раз промеж тех столбов. Красота, говорил, несказанная! А небо какое было над тем озером! Здесь такого точно не увидишь, не придумаешь.

— Солнце, говоришь, дед твой видел там? — промолвил Мирко, позабыв про осторожность. Сам-то он солнца в бусине не нашел, светил знак!

— Да, солнце. — И леший уставился на Мирко, удивленный внезапным вниманием именно к появлению в бусинных небесах солнца. — Ну вот, здесь и сказочке конец. Умер дед по весне. Собрался я в путь — вот, иду. Только бусина запропала куда-то, два месяца не могу найти. Где только ни искал! Но ничего не поделать, — рассудил Антеро, — она свое дело сделала, цель мне указала. Может, кому еще послужит? — Он сладко зевнул, глядя на небо. — Ну что, почивать будем? До света уж недолго, но и отдохнуть не во вред — завтра нашагаемся.

— А сам ты солнце в бусине видел? — Мирко смотрел прямо в глаза Антеро. — Или что другое там сияло? — И он перевел взгляд туда, где в костровом отблеске лежал вычерченный на земле знак, казавшийся Двигающимся, играющим изгибами от пляски теней

— Ты почем знаешь? — глухо, после тяжелой паузы вопросил тот, перехватив взгляд Мирко.

— Я эту бусину нашел, когда яму для костра копал. — И Мирко повел свою речь, поведав ошеломленному собеседнику все, что он чувствовал и чем жил, все, что случилось и за последний год, и за последние три дня, и о старом Веральдене, о скверном северном мареве, о дяде Неупокое, о себе, о тайном знаке и колдунах-хиитола, о своем походе и о каменной богине. Об одном лишь смолчал: о том, что его, Мирко, поцелуй остался на ее губах.

— Бусину, вот, на, возьми. Твоя она. — Мирко встал и прямо над горящим костром протянул ладонь, на которой лежала загадочная голубая капля.

Но Антеро внезапно спрятал руки за спину, будто боялся, что они сами сделают то, что неугодно его душе.

— Вот оно как вышло-то, — глядя куда-то в сторону, выговорил он. — Нет, не возьму я ее теперь. Коли от меня ушла — твоя она. Да, — продолжал он с трудом, как об ушедшей к лучшему другу любимой жене. — Значит, мне она путь указала и деду, теперь твой черед. Я уже знаю свое место на белом свете, дед, должно быть, в ином мире свое увидел, а тебе еще искать надо. Я десять лет все выспрашивал, гадал, где такая земля. А ты разве хочешь взглянуть и бросить? Нет уж, коли сама судьба тебе в руки ниточку дала, ее и держись. И береги, не рви не подумав.

Он встал и окинул взглядом восход:

— Пора, однако. — И потянулся за мешком. Мирко молча слушал его, катая бусину в ладони.

— Постой, — молвил он и прихватил Антеро за руку чуть выше локтя.

Хиитола попытался выдернуть руку, но понял, что если сделает это, тотчас окажется лежащим лицом вниз.

— Пусти, — сказал лесовик покорно. — Никуда не денусь. Что надобно?

Мирко нехотя отпустил, но Антеро ясно понимал, что дернись он в сторону, конец будет тот же — парень, видно, был мастак подраться. Знал бы Мирко, сколь незаслуженно высоко ставил его умения хиитола!

— Не много, — хмуро ответил мякша.

Он почуял непонятную недоговоренность, неправильность в том, как если бы они вот так бестолково разошлись.

— Погоди, не уходи. Во-первых, я тебе дорогу скажу до Мякищей. Леса впереди дикие, дней десять шагать придется, спросить не у кого будет. И еще, посмотри-ка, чей это след вон там, рядом со знаком, что ты давеча чертил? Вечор его тут не было.

Мирко отвел глаза. Ему вовсе не хотелось выяснять все до конца. Ну, пускай леший, и что? Один хлеб ели, квас пили, и бусину он отдал, и худа не сотворил. Все так, но Мирко не верил. Не верил в бескорыстие судьбы и, как видавший виды пес, ждал удара с любой стороны и в любое мгновение, даже когда гладят по шерсти.

Антеро, и без того невысокий, сгорбился еще сильнее и побелел.

— Увидел, догадался, — прошептал он.

И, словно отрешась от чего-то, повернулся без боязни к Мирко лицом. В глазах его плыла смертная тоска.

— Догадался, значит, — повторил Антеро.

— Догадался, — кивнул Мирко. На сердце было смутно.

— Что ж, смотри.

Антеро с пасмурным видом опустился на траву, стащил зачем-то сапог и протянул Мирко.

— На подошву-то погляди, — безрадостно молвил он. И вдруг так и покатился со смеху.

Ошарашенный Мирко повернул сапог подошвой и сам сел, выронив обувку и кашляя от хохота.

На подошве с помощью нарочно устроенных маленьких выступов и тонкого прочного ремешка, незаметного в темноте, был приторочен тонкий срез настоящего кабаньего копыта! Так вот почему столь неторопливо и чинно передвигался Антеро. Но как же ловко выучился он ходить, что Мирко и не приметил ничего! Правду сказать, ночь была темная, а ноги Антеро укрывал. Да и разве не должен был леший, и в сапогах будучи, оставлять звериный след? Но до чего же хитер! Так провести, так разыграть! А еще, говорят, от хиитола и улыбки не дождешься, что кровь у них рыбья!

Наконец Мирко, еще икая после нежданной потехи, нашел в себе силы спросить:

— На что ж тебе копыта понадобились, чудило?! Отсмеялся и Антеро.

— Это меня дед обучил. Хитрость такая, чтобы по следам не отыскали. Ежели копыта еще и о свинью потереть, то не всякая собака допытается, кто прошел. Не хотел я, чтобы дома догадались, куда я направился. А ты думал — леший! Ага?!

Они опять зашлись от хохота.

— Нешто есть кому за тобой гнаться? На полночь-то? — удивился Мирко, отсмеявшись.

Антеро стал серьезен и буркнул только:

— Есть. Было, то бишь, — всем видом своим давая понять, что говорить о сем не желает.

— Ну и славно, — с облегчением выдохнул мякша. — Теперь поедим давай, да я тебе про дорогу сказывать стану.

Край солнца уже показался над лесом, когда они обменялись наставлениями о дальнейшем пути. Мирко не знал, какую именно деревню видел в бусине Антеро, но показал, как коротко выйти к берегу Плавы — той самой реки с водой песчаного цвета. А хиитола указал ему ближайшие деревни и дорогу к Хойре.

— Дай мне еще разок в бусину посмотреть, — попросил Антеро напоследок, когда они стояли под старой сосной на розовом утреннем солнце.

— Смотри, конечно. — Мирко отдал бусину.

Хиитола поднес ее к правому глазу, левый прищурил, смешно сморщил лицо и разглядывал, иногда поворачивая слегка игрушку.

— Да, все правильно, — радостно и просто сказал он, возвращая бусину обратно в ладонь Мирко. — И знак так же светит — играет. Хорошо! Ну что, прощаться станем?

— Пора, — согласился мякша, но тут вспомнил еще об одном. — Хотя постой, еще безделица есть. — И он показал Антеро другой кабаний след, найденный вчера под вечер.

— Это тоже твой? — обратился он к хиитола.

Тот присел, затем прилег, чуть не принюхался, рассматривая след, а потом поднялся, удивленно разводя руками. Его волнение передалось невольно и Мирко.

— Ну что?

— Ничего не пойму, — пожал плечами Антеро. — Не мой это след, но и не кабан его оставил. А чей — не пойму! — Он досадливо почесал затылок.

— Да, дела, — протянул Мирко. — Ну, не беда, — тронул он растерянного лесовика за плечо, — что нам с того? Сегодня ж и забудем. До свидания, Антеро. Не поминай лихом. Доброго пути тебе.

— И тебе скатертью дорога, Мирко, — отозвался хиитола. — Надеюсь, свидимся еще.

И, помедлив мгновение, он повернулся и пошел по тропе, ведущей на север. Внизу, у кромки болота, он обернулся и махнул рукой. Мирко сделал то же в ответ, и, не задерживаясь более, поспешил по противоположному склону. Птичий народ поднял гвалт и щебет, не умолкающий ни на минуту. Теплый южный ветер гулял по широкому долу, морща мелкой рябью синие лужицы, где отражались кудлатые пушистые облака, идущие теперь к северу, туда, где мерил тропу своими хитрыми, с секретом, сапогами Антеро.

В предутреннем тяжелом сне,

Плывущем черными волнами,

В краю над круглыми холмами

Кружится ворон в вышине,

Чертя смоляными крылами

Тот круг, что уготован мне.

В пустынной неродной стране

Давно остывшими следами,

Тревожа пылью и годами

Укрытый запах, при луне

Крадусь неслышными шагами,

И ветер шерсть топорщит мне.

Ворота в рухнувшей стене

Давным-давно раскрылись сами.

Оскалясь острыми зубцами —

Не то к беде, не то к войне, —

Обломки камня, как резцами,

Сжимают горло тишине.

Вхожу. Здесь тягостней вдвойне,

Чем рыскать дикими лесами.

Великий город дышит снами,

И, как на океанском дне,

Пришелец, я под небесами

Бреду в подзвездной глубине.

И тень моя по белизне

Колонн и плит скользит. Пластами

Известки, краски, письменами,

Построенными по струне,

Она проходит временами,

Что город сей хранит в казне.

Забыв о стае и родне,

Как акробат, над пропастями

Танцую шаткими мостами,

Как пляшет тень на полотне.

За тенью волчьими прыжками —

Вослед. И с ней наедине

Я в город, что сгорал в огне

Стократ, не дивными садами

Проник, но рвами и валами,

Что встретят всякого извне.

«Входите узкими вратами»:

Для волка — узкими вдвойне.

Не золотом в голубизне,

Но под седыми небесами

Иерусалим руин очами

Всечасно — сторожем в окне —

Следит меня и жжет речами.

Но нас не слышат. Мы одне.

О всем скажу на Судном дне.

На тех, кто гнал меня веками,

Ощерясь волчьими клыками,

Я двинусь далее. Зане

Мне прежний знак двумя крылами

Рисует ворон в вышине.