«Чудеса!» — подумал Мирко.

Бусина была так совершенно кругла, и так бездонны были ее синие глубины, что глаз нельзя было отвести. А золотой знак сиял будто изнутри — на поверхности рука не ощущала ни малейшей бороздки или бугорка. Мирко вертел бусину и так, и этак, и всякий раз знак тоже поворачивался вместе с ней, сверкая тончайшей сканью. Он приблизил бусину совсем и прикрыл один глаз, как делают, рассматривая драгоценный камень, проверяя, нет ли в нем изъяна, и синева бусины вдруг разрослась, надвинулась и заполнила все вокруг, словно высокая небесная ширь без конца и края раскинулась перед ним. И — вот чудо! — показалось, что по этому небу пробежала тень облака! Да, действительно, внутри маленького шарика проплывали белые толстые облака, завитые, как барашки. А под ними, очень далеко внизу, виделось такое, от чего дух захватывало: Мирко будто бы взлетел высоко-высоко, как забираются порой только стаи диких гусей, и восторженно созерцал оттуда распахнувшийся во всей красе блистающий мир, который незаметно приблизился и занял собой все вокруг, будто и не в бусину малую глядел Мирко, а сам висел в этом неведомом небе.

Море, перекатывая крепкие мускулы волн, штурмовало острые зубья громовых скал, неприступной стеной охранявших побережье. Кое-где в тело камня вгрызались узкие змеистые заливы, и там берег постепенно превращался в желтый песчаный пляж. Дальше, взбираясь на низкие, круглые холмы, поднимался суровый лес и тянулся вглубь, сколько можно было разглядеть. И странно было видеть эти могучие ели и сосны сверху, словно превратили их в карликов, как деревья Снежного Поля, — правда, там не росли такие маленькие елочки. И лишь у самого горизонта угадывались синие тени горного хребта, затянутого пасмурной дымкой.

В другую сторону простиралось великое море. Мирко не видел моря никогда, но представлял его по рассказам дяди Неупокоя. Здесь, в бусине, гулял сильный ветер, и вся эта громадная масса воды пребывала в движении, составляя единое и даже, казалось, разумное целое. И словно чей-то суровый, но не гневный лик вот-вот готов был показаться из волн наяву.

Прямо внизу одиноко возвышалась голая черная скала, нависающая над бездной. В сравнении с ней остальные гиганты были все равно что кошачий зуб перед клыками древних, давно исчезнувших зверей, каких находили порой в мерзлой земле Снежного Поля. Под скалой вода вскипала белою пеной меж нагромождений каменных глыб, и волны здесь были величиной со средний холм. Холмы один за другим надвигались на берег — и опадали, откатываясь прочь, образуя у подножия водяную яму, где было видно обросшее бородой зеленых водорослей дно.

Но и сама по себе скала еще не была чудом. Чудом был замок из серого камня, гордо взметнувший две свои главные башни, словно бросив вызов неистовым морским ветрам. Не уступая твердостью природным скалам, тяжкие зубчатые стены щерились бойницами на неприветливую даль, блестел непробиваемым щитом булыжник двора, отполированный дождями и временем. Чайки носились над замком, они и были, скорее всего, единственными его обитателями. Все выглядело ужасно старым и давным-давно покинутым. По стенам ползло какое-то вьющееся растение, крыши жавшихся вдоль стен построек прохудились, кованые ворота покрыла ржавчина, и вокруг было не видно ни души.

И тем не менее замок еще жил. Это чувствовалось и слышалось, как глухая, непонятная, но властная речь древнего, затерявшегося во мгле веков народа, которую знали только колдуны хиитола. Глубокой осенью выходили они из четской глухомани и собирались на никем не обжитых мякищенских холмах с плоскими вершинами, окруженными валунами. Колдуны разводили по кругу девять костров, потом еще четыре костра — поближе к середине — и один, самый большой, точно в центре. После они долго расхаживали по площадке туда-сюда, пели и говорили на этом непонятном наречии, сжигали в огне какие-то травы — и так всю ночь напролет. Поутру все следы ночных костров тщательно убирались, засыпались даже пятна обожженной земли. Колдуны никого не подпускали к себе в это время ближе подножия холма.

Однажды Мирко с приятелем, укрывшись в траве темным вечером, подслушали колдовское пение, но ровным счетом ничего не поняли. Мирко потом стал сниться неясный сон, повторявшийся время от времени, будто он бежит по деревянной лестнице, обвивающей крутую горку. На самом верху горы — стена из такого же камня, как и замок, виденный в волшебной бусине, а над стеной высится башня. Со ступеней лестницы открывался вид на горящие осенним пожаром леса, на пустоши, поросшие диким вереском, на гряду холмов, тянувшуюся на север. Внизу мерцала вода озер, ершился вокруг них тростник. Что это была за местность, не определил даже дядя Неупокой, когда Мирко рассказал ему о сновидении. А приятель Мирко — Руар — подался вскоре из Холминок незнамо куда, собрался тихо и ушел. Купцы, ехавшие с торга, говорили, что видели его на старой дороге, ведущей через холмы к Промозглому Камню.

Итак, замок жил, и был как-то связан с тем, что происходило в пучине под скалой. Черная громада была изъедена множеством трещин, щелей и пещерок, и в океане под скалой ощущалось присутствие какой-то неведомой силы, прорывавшейся наружу. Словно в воздухе звучала хрустальная мелодия, выводимая незримой рукой на искусно сработанных гуслях.

Изумленный и очарованный волшебной, невиданной картиной, Мирко не сразу понял, что солнца в том небе, что пряталось в бусине, нет вовсе, хотя свет щедро лился откуда-то. Понаблюдав еще немного, он сообразил, что сияние исходит там от того же золотого знака. Его не было заметно в небе, но свет его проливался на непонятный, но все-таки существующий внутри бусины мир.

Сколько просидел так Мирко, вглядываясь внимательно, стараясь различить еще какие-нибудь подробности, никто не считал. Потом видение подернулось голубоватым туманом, который становился все гуще и гуще. Сначала скрылись далекие горы, за ними утонул в мареве лес, вот уже и замок со скалой погрузились в сплетение токов и волокон, вот и море затянуло, вот пропали островерхие башни, и только облака поплыли среди бескрайней голубизны. Потом растаяли и они, и лишь знак мерцал хитро, переливаясь чеканным золотом.

Пришедши в себя, Мирко испугался, что просидел слишком долго и потерял много времени. Но вот диво! Солнце стояло на том же месте, что и тогда, когда Мирко приблизил бусину к глазам. Поглядев на солнце еще раз с некоторой опаской, — а вдруг еще что учудит? — Мирко спрятал бусину в карман и отправился за травой.

Когда постель была готова, а дрова и хворост запасены в достатке, Мирко решил поискать других диковин, но как бы усердно он ни смотрел под ноги, как ни пересыпал в ямке песок (не весь же холм раскапывать, в самом деле!), ничего примечательного более не обнаруживалось.

«Ну и ладно, — успокоился мякша, — волшебные вещицы и не должны валяться россыпями в одном месте — они являются невзначай и не всякому. А мне повезло — значит, добрый знак».

И Мирко вновь задумался над знаком в бусине.

Что значили эти незнакомые буквы на дядиной повязке? Надо было набраться храбрости да спросить у него. Хотя теперь Мирко сомневался, понимал ли сам дядя, что за слова носит. Небось, как и Мирко, думал, что это особая вышивка-оберег, принятая в странах по закатную сторону от Камня.

Мирко, как и многие мякши, разумел буквенную грамоту и старательно, под приглядом старика-кудесника (который был вовсе и не старик, просто отрастил длиннющую с проседью бороду и ходил косматый) царапал на лоскуте бересты черты и резы. Буквицы же на повязке были явно не предназначены для выцарапывания на коре. Плавные, округлые, их, должно быть, краской рисовали, а после уж и на вышивку перенесли и заключили — исхитрились! — в голубую бусину.

«Да, а что же солнце-то?» — спохватился опять Мирко. Хорошо, конечно, если останется чуток времени, чтобы успеть справить дела, и столь внезапную задержку дневного светила Мирко еще мог объяснить по примеру того, как во сне человек видит, что делает что-нибудь очень медленно, наяву же оказывается, что спал он совсем мало. Однако, если бы солнышко решило вдруг подольше постоять на небе или вовсе отправиться бродить там, как ни попадя, у Мирко возник бы повод либо думать, что он дорогою тронулся умом (благо что спросить, действительно ли то он видит, что происходит на небе, или бредит, было не у кого), либо испугаться, что он тихо-мирно свалился в подземную страну, где солнце гостит ночами, и что там делает, никому не ведомо. Может, и вправду стоит на месте, отдыхает, а может, куролесит, как скоморох. Но огромный, цвета расплавленной меди диск уже, как и положено, спустился совсем низко над зубчатой стеной леса.

Мирко любовался природой, отходящей ко сну: затихали птицы, устраиваясь, где кому удобнее: на камнях, кочках и ветвях; спрятались под коряги змеи, и нигде не было видно, как колышется трава в том месте, где пробирается-крадется лесная живность. Дневные звери уже подыскали себе место для лежки, а ночные еще не выбрались на охоту. Ничто не волновало тоскливую серо-зеленую поверхность, озаренную прощальными красноватыми лучами.

«И сейчас, как и тысячи лет назад, все точно так же», — думал Мирко. Ведь, верно, и людей-то еще не было, когда начало зарастать огромное озеро, и, может, не древний еще бог (а боги тогда запросто, не таясь, ходили по юной земле, давая имена всему и верша великие дела) стоял вот на этом холме, где было куда меньше земли и песка и куда больше голого гранита, и смотрел на заходящее солнце.

Возвратившись к роднику, Мирко умылся, спустился вниз — убедиться, не виден ли костер, — и поднялся назад. Предстояла первая (и последняя, как надеялся Мирко) ночь на болоте. И хотя Мшанник принял требу, окончательно успокоиться Мирко не мог. Болото — место особое, здесь всякое может случиться, чему и здешний владыка не указ. Сегодняшняя находка лишний раз подтверждала это.

Но тревоги не было. Единственное, что смутило Мирко еще при первом взгляде на место стоянки, были довольно свежие кабаньи следы на сыроватой от недавних дождей земле. Во-первых, что забыл кабан под соснами? На болотных островинах к юго-востоку встречались дубовые рощи, здесь же свинье поживиться было нечем. Во-вторых, удивительно, что след был один: кабаны в это время обычно ходят семействами. В-третьих, отпечатков было совсем мало, к тому же не видно было других разрушений, которые оставляет этот крупный, подвижный, любопытный и вечно голодный зверь: ни сломанной ветки, ни затоптанного куста, ни взрытого в поисках съедобных корешков мха.

Но поскольку нигде поблизости кабанов не было слышно, Мирко не стал волноваться понапрасну. В конце концов, где-нибудь неподалеку могло оказаться излюбленное место для кабаньих купаний — глубокая и грязная лужа, вблизи которой вепрь мог полакомиться мелкими болотными тварями.

Солнце тем временем, вопреки сомнениям мякши, скрывалось за западным краем мира. Красный закат предвещал назавтра погоду без дождя. Мирко подумал, что он удачно вышел к вечеру на этот двуглавый остров. На вершине трава не росла, значит, холодная роса не нарушит уют ночлега. Потянуло едва ощутимым низовым ветерком, который сдувал надоедливых насекомых.

Второй холм, до которого Мирко не успел дойти, был пониже, и вершина его хорошо просматривалась. Ничего замечательного, впрочем, там не наблюдалось.

Когда последний, почти невидимый уже луч погас, и только огненно-красная полоса осталась над чернеющим вдали лесом, Мирко отужинал и устроился под корнями сосны считать звезды.

К этим занятиям пристрастил его опять-таки дядя. Настоящим счетом назвать это было нельзя. Ночью дяде обыкновенно не спалось, и он сидел на завалинке, дымя трубкой, которую набивал крошевом из высушенных и измельченных трав. Прочие обитатели Холминок, во всем остальном уважавшие дядю и считавшиеся с его мнением, при виде исходившего из деревяшки дымка или выразительно переглядывались, или поминали праотца-первопредка. Старики, те и вовсе плевали в сердцах под ноги и выговаривали дяде за дурацкую непотребную привычку. Дяде это наконец надоело, и он, промаявшись без своего зелья день, отводил душу ночами.

Мирко, тогда живший в доме Неупокоя — у мякшей было принято отдавать мальчиков на воспитание в семью к дяде по материнской линии, — летом ночевал на сеновале и присматривал заодно за двором. Случалось, что в курятник по ночам пробиралась лесные звери: хитрая лисица или красавица рысь, и надо было держать ухо востро. Мирко порой долго не засыпал. Ему недоставало обыденного дневного общения, и он восполнял это размышлениями, фантазиями и видениями наяву, играющими занятные представления на фоне дощатой крыши, в узкие щелочки которой заглядывало темно-синее небо.

И вот однажды дядя подозвал Мирко, велел ему сесть рядом и стал, указывая на ночные светила, объяснять, как ходят они по небосводу и какие приметы кажут, как, следуя за звездой, держать ночью путь, чтобы не заблудиться. А еще рассказывал дядя о звездах диковинные, иногда непонятные, но захватывающие истории. Прежде Мирко думал, как следовало по вере мякшей, что звезда есть душа, вернее, глаза души того, кто не родился еще или уже умер. А по словам дяди получалось, что, оказывается, иной раз боги превращали в звезду великого героя или отважную женщину, иногда просто решали зажечь новую, что тоже было объяснимо: какая же душа народится без соизволения богов? Но случалось, что светила представлялись то рекой в небесах, то каменной россыпью, то костром, то составляли сложную фигуру — силуэт человека или зверя. Выходило, что по верхней стране бродили, как некогда на земле, вместе с богами разные люди, которые жили, сражались, ссорились, мирились, сеяли — в общем, делали все положенное людям.

Позже Мирко слышал подобные истории от Веральдена и других оленных людей, а потом, поведав как-то одну из них кудеснику, не получил, как ожидал, в ответ отповедь о небрежении к вере отцовой, но напротив, кудесник рассказал еще много других легенд. Хорошо было бы сидеть вот так ночью, чтобы с одной стороны был дядя, а с другой — кудесник, да слушать их обоих. Но, относясь друг к другу с необходимым почтением, они словно избегали встреч. Дело было в том, что дядя, отдавая должное традициям, не почитал мякшинских богов и отказывался приносить им требы. Это — особенно в последнее время — уже перестало удивлять: безбожников стало много, на них кудесник рукой махнул, но дядю он выделял почему-то среди прочих. В чем таилась суть, Мирко доподлинно не знал, однако догадывался: за Камнем или еще где принял дядя иную веру — это и претило кудеснику. Правда, Мирко ни разу не видывал, как дядя приносит своим богам требы или устраивает празднества.

Полюбовавшись на звезды, Мирко подумал, что дома как раз начинают сеять озимые, вспомнил мать, которая варила к спожинкам пиво и пекла пироги, выбирала, какого барана резать. Вспомнил сестер, ей помогавших. Вспомнил, как дядя учил его обороняться ножом и дубинкой, да и просто голыми руками.

Богиня Ночь летела над ним, распустив по всему небу густые и прекрасные черные волосы, и сквозь ее широкий плащ светили вечные звезды.

Мирко думал, что та вышедшая из камня женщина, пожалуй, не менее красива.

«А если я богиню целовал?! — ожгла его мысль. И тут же стало легко и смешно: — А если и богиню? Небеса, чай, не обвалятся!» И пусть простят ему Отец-Небо и Мать-Земля, пусть Ночь не сочтет за обиду, что он сравнил с другой ее красоту. Но почему-то ему хотелось, чтобы первая целованная им женщина оказалась именно богиней, ничуть не меньше.

Костер догорал, угли краснели изнутри жарко и загадочно, бормотала что-то в вышине сквозь сон старая сосна. И думалось, что не так все скверно на белом свете, как есть на самом деле. Пускай оказался он (или сам себе казался) чудаком, странным, не от мира сего, но разве мир не полон всяких странностей, стоило лишь выйти за околицу?

Он ждал от этого похода чего угодно: тугих железных тисков, которыми схватит непривычная чужая жизнь, или наоборот, что опадет знакомая обстановка существования, как листья по осени, сорванные внезапным вихрем, а вместо нее не останется ничего, кроме пустоты, какую видел он в выгоревшем заболоченном лесу: изломанные скелеты деревьев, мертвая стоячая вода, подернутая пленкой трухи и золы, черные ямы из-под выжженного торфа и бесконечный серый ветер, которому не за что зацепиться, которому ничто не противостоит.

Но пока все складывалось и вовсе неожиданно. Единственное, чего Мирко боялся по-настоящему, и боялся как раз теперь, что все это — и голубая бусина, и женщина из камня, и поцелуй, и даже уж на камне у кромки болота, знак милости Мшанника, — все рассеется, окажется обманом, хитростью, предательством, которым некто неведомый, безымянный заманивает его, затем чтобы… Зачем, Мирко не мог высказать словами, но это было хуже всего, хуже любой мыслимой беды.

— Эй, верхний человек! — донесся с низкого южного холма зычный крик.

Я вышел в поле.

Снежное дыханье

Меня коснулось. Из полночной тьмы

Я вышел в волю

С точной картой знанья:

За снегом есть зеленые холмы.

А за спиною

Жил огонь в камине

И жил хозяин — скряга, но не злой,

Жил чан с водою,

Жил кувшин из глины,

Жил медный таз с березовой золой.

Был пол застелен

Камышом зеленым.

От холода запрятав плечи в шаль,

Всегда при деле,

За посудным звоном

Жила хозяйки дочь — моя печаль.

А дальше где-то

За крыльцом высоким

Дорог лесных лег зябкий черный след;

А раньше — лето,

Озеро, осока;

А раньше — белый безначальный свет…

Я отвернулся, завернувшись в плед.