А корабль тем временем подошел к месту у пристани, куда указывал особо отряженный княжий человек. Торгни, убрав длинные пряди под шапку, взошел на нос.

— Кто будете такие? С чем пожаловали? — приветствовал их княжий.

Торгни, конечно, знал, что желает узнать встречающий, а потому, не повышая голоса — когда нужно, он легко мог перекричать морскую бурю, — ответил что-то, и Мирко разобрал только, что это корабль Торгни из Скального залива и везут они товар, но долго торговать в Радославе не будут.

— А кто говорит со мной? — спросил Торгни, завершая речь.

— Радомир, княжий человек, — представился встречающий. — Против тебя нет ничего у князя. Становитесь здесь. Плату мне вон в тот дом принесете. — Он показал на крепкий, просторный сруб, поставленный на середине пристани и глядящий окнами на четыре стороны. Над срубом поднималась невысокая, но открывавшая вид на всю реку смотровая башня.

— Мой помощник принесет, Торфинн, сын Торгрима, — отвечал Торгни.

— На том и поладим, — согласился Радомир. — Занимай место, Торгни, сын Торвальда. Привет тебе в Радославе.

— И тебе привет, Радомир, — отвечал Торгни, ловко вспрыгивая на бревна пристани. Оба сняли шапки и поклонились друг другу чинно. Только сейчас Мирко уразумел, что Радомир знает поморянскую речь. Значило это, что здесь следовало быть куда более осторожным, нежели в мелких городках по Хойре: многолюдный Радослав был и многоязыким, и многоухим, как и лес, но гораздо более опасным, потому что лес не умел лгать, а город — умел. Поморяне ставили корабль у пристани, закрепляли толстые веревки, бросили якорь — цепкого ежа о многих крючьях из настоящего железа. Мало кто мог похвастаться таким не только здесь, но, как говорил Торфинн, даже в Арголиде — городе, который был в десять — Мирко и помыслить такого не мог! — а то и более раз огромнее великого Радослава.

— Теперь надо на торг идти, — сказал Торфинн, после того как корабль был поставлен. — Надо продать твоих коней. Ты получишь за них хорошую цену. Эти деньги пригодятся тебе. Если захочешь, ты легко станешь в Арголиде дойном. Но подумай прежде, потому что ты можешь начать торговать и стать настоящим купцом. Но помни и то, что знает о тебе Торгни.

— Мне надо попасть на закатные берега. — Мирко впервые заговорил о своих далеких намерениях. — Там, где кроме моря на закат уже ничего нет.

Торфинн, казалось, нимало не удивился: да и что ему было дивиться? Он-то прошел все берега от края до края не один раз и не видел ничего странного в том, что кто-то еще хочет сделать то же.

— В Арголиде ты найдешь множество кораблей, которые идут туда, — кивнул поморянин. — Платы за твоих коней хватит, чтобы доехать туда и вернуться обратно. Но если ты пойдешь с нами, тебе не надо будет платить. Снаряжай коней.

Кони перенесли речную дорогу легко. Впрочем, корабль шел ходко, Хойра вела себя тихо, поморяне гребли складно, на постоях Мирко выводил коней на берег, и теперь они, должно быть, не догадывались, что настал конец их совместного пути. Только одно не давало покоя: Белого Мирко продавать не хотел, а взять его с собой — не мог, о чем и сказал Торфинну. А у ног еще вертелся Пори. Но пес не был для корабельщиков чем-то удивительным и обременительным, а вот везти за море коня возможно было только князю.

Торфинн и сам не мог ничего путного сказать Мирко, но тут вдруг рядом оказался сам Торгни.

— Если ты боишься продавать своего белого коня, — заговорил он простыми словами, чтобы Мирко мог его понять, — то тебе не надо бояться. Он вернется к тебе. Это не простой конь. Такие кони всегда возвращаются к своим хозяевам. Он сам найдет тебя в любой стране. Этот конь — потомок Слейпнира, он умеет бежать так, что копыта его не касаются земли.

Мирко вздрогнул. Откуда Торгни мог знать это?! Значит, и правда был он провидец?!

— Не бойся, Мирко Вилкович, продавай коня, — посоветовал Торфинн. — Продай его человеку, у которого будет один глаз, — добавил скальд и для пущей доходчивости — видно, не был уверен, что мякша все понимает, — прищурил левый глаз. Седой, бородатый, худой, со шрамом на лице, Торгни, прищуривший глаз, выглядел так же, как тот колдун на огромном коне, что разрубил надвое предводителя разбойников. — Если такой встретится на торге, — усмехнулся поморянин и ободряюще похлопал Мирко по плечу.

Радославский торг был недалеко от пристани, и найти его труда не составило, тем более что люд с пристани направлялся или туда, или оттуда. По широкой улице, мощенной ровно уложенными бревнами, двигались пешие и конные, с ношей и порожняком, с тачками и телегами. Мирко увидел здесь и поморян, и полешуков, и полянинов, и хиитола, и людей, схожих со старостой Сааримяки, — должно быть, это и были вольки. По рассказам дяди Неупокоя Мирко узнал по одежде и облику ругиев и жителей Арголиды. Много было и других. Он чувствовал себя, будто оказался в лесу с незнакомыми деревьями: лес остался бы тогда лесом, но говорил бы по-другому. Как мякши и полешуки разговаривали на схожих языках, но все ж были разными, так и леса в Мякищах и в Великой Чети, хоть и были родственны, все же отличались. Или это люди рознились оттого, что рознились леса? Словом, в чужом народе, как и в чужом лесу, Мирко ухватывал самое главное, что их роднило, но мелочи и приметы надо было еще суметь понять.

Торг широко раскинулся по берегам небольшой речки Ветки, которая впадала в Хойру чуть ниже пристани. Торфинн шагал уверенно, зная дорогу. Он показывал, какие ряды чем торгуют, кто из каких земель, и чем знамениты те или иные товары. Кое-что Мирко узнавал — все же и на Плаву приходили купеческие корабли, кое-чему дивился, но только времени задерживаться у них не было: надо было сладить одно дело, а за ним и второе, о котором Мирко думал уже как о чем-то обычном, без замирания сердца. Только холодок под ложечкой не проходил, будто чьи-то прохладные пальцы то сжимались, то отпускали.

Возле оружейных рядов Торфинн встретил знакомого — круглолицего огненно-рыжего, как лис, поморянина, курносого и голубоглазого. Тот долго и шумно рассказывал что-то, размахивал руками. Мирко понял только, что он очень удачно продал здесь купленные на севере оленьи и волчьи шкуры и бивни морского зверя, а взамен приобрел вдоволь зерна, меда и хорошее оружие.

Торфинн, должно быть, объяснил знакомцу, что Мирко ведет на торг коней. Собеседник вежливо раскланялся с ним, назвался Бьярни с Лососевой речки, сыном Греттира, и подошел к коням — посмотреть. Смотрел со знанием, цокал языком, опять шумно о чем-то рассказывал Торфинну, а потом обратился к Мирко:

— Я хочу купить этого, — и указал на гнедого. — Сколько просишь?

Мякша уже знал, почем можно продать доброго коня в Радославе, — поморяне по дороге надоумили, — а потому не спеша, как и положено при торге, осведомился, зачем Бьярни конь и не собирается ли он везти его за море. Торфинн помогал разговору, ибо Мирко частенько затруднялся от незнания слов, а порой связывал их так, что купец понять ничего не мог. Выяснилось, что рыжий поморянин в боевые походы не ходит, а только торгует, и то не каждое лето, а больше сидит на своей земле, потому что ее у него много. Коня он и впрямь увезет за море, потому что лошадей на его острове — оказалось, что Лососевая речка, на которой живет Бьярни своим хутором, протекает по небольшому острову, что лежит в море у закатных берегов, — маловато, и в последнюю зиму они чем-то болели, некоторые и вовсе умерли, и ему нужен хороший сильный конь, который не боялся бы холода, чтобы родились крепкие жеребята. А этот гнедой, как говорил Бьярни, конечно же, из северных земель, где морозы зимой — он это знает — еще круче, чем у них на острове, ветры сильнее, и вообще зима стоит дольше, потому что на закате море согревает землю теплым дыханием, а на восходе море холодное и не греет. Так вот, этот конь, как думает Бьярни, обладает густым подшерстком, силен и здоров, у него хорошие зубы и приятная на ощупь грива. Он, Бьярни, знает толк в лошадях, потому что сызмальства ходил с ними на летние луга и видит, что Мирко Вилкович тоже понимает в лошадях много, поэтому эта сделка должна быть удачной, и что сам Тор, всенесомненно, одобрит ее.

Понимая, что словоохотливый Бьярни может так говорить до захода солнца, Торфинн поторопил Мирко назвать цену. Мякша меж тем думал, что, должно быть, грозный поморянский Тор обликом и сутью очень схож с этим Бьярни и так же любит поговорить. Наверно, купцу скучновато жить на своем маленьком острове среди моря, потому он и разговорчивый такой. Так думал Мирко, называя Бьярни цену чуть выше той, что советовали дружинники Торгни. К его удивлению, Бьярни торговаться не стал: тут же вытряс из кармана должную меру серебра и отдал Мирко — наверное, торг у него действительно был очень удачный. Ударили по рукам. Поморянин, прежде чем забрать коня, отстегнул от пояса медный оберег — диковинного зверя, схожего и с волком, и с оленем, и с лебедем, — и отдал Мирко. Объяснил это тем, что надо одарить мякшу за коня, потому что хороший конь — это залог будущего довольства для всего его рода. Мирко, приняв оберег с благодарностью, в ответ отдал Бьярни крушецового орлана. Купец очень был доволен таким обменом и тут же позвал Торфинна и Мирко ввечеру на свой корабль — испить пива за удачную сделку. Торфинн поблагодарил за приглашение и ответил, что они придут, конечно, если что-нибудь им не помешает. Бьярни, как весел ни был, скорее всего уяснил, что у них есть и другие дела, кроме продажи коней, а потому пожелал им еще раз доли и повел гнедого к себе. Вороной и Белый заржали вслед своему спутнику, будто прощались, и тот обернулся к ним.

С тем и расстались и дошли наконец до тех рядов, где торговали лошадьми. Мирко и сам бы с радостью походил здесь да посмотрел все вокруг, но не давала судьба срока. Пришлось быстро заплатить за место хозяевам торга и встать в ряд. Хорошо, что корабль Торгни пришел в Радослав почти с зарей, и еще не все лучшие места были заняты, так что они стояли не в самых дальних рядах. Соседом справа был хмурый хиитола, приведший серую рабочую кобылу, годную для тяжелого плуга и грузной телеги. Беседовать он расположен не был. Вернее, расположен был так, как и большинство хиитола — по словечку в час. Радославский колокол каждый час и получас отбивал гулко, да еще малые колокола помогали ему во всех городских концах.

Вскоре появился и сосед слева: рослый и дородный чернявый полянин, приведший двух пегих жеребцов, подходящих и для верховой езды, и для боя, и для перевозок вьючных. Могли такие и плуг потащить, но вот только в телегу не стоило их впрягать, особенно по осени. Полянин мигом назвался Вадимом, принялся говорить о том, каков жеребец да какова кобыла, от которых его кони народились, какая у него, Вадима, славная жена и сколько детей есть, как звать сельчан-соседей, каков урожай собрали по осени и какой ждать зимы. Меж тем успевал Вадим и проходящих мимо покупателей окликать-подзадоривать, наметанным глазом определяя тех, кому могли бы его кони понадобиться.

Вдруг он осекся на полуслове: по рядам будто ветер осенний пробежал. Притих торг — и было отчего. Посреди улочки, разделявшей ряды, гордым строем ехали на прекрасных скакунах коренастые, невысокие люди. Одеты они были в кожу да войлок, в длинные плащи, что запахиваться могли спереди, — дядя Неупокой говорил, что зовутся они халатами. На поясе у каждого была сабля, а на головах — войлочные шлемы с обнизкой вроде бармицы, каковая должна была защищать от песка и пыли. Это были степняки. Сейчас у них с Радославом был мир, вот и пожаловали они на торг, коней посмотреть, хотя по степям, как говорили, у них табуны были несчетные.

Возглавлял отряд молодой стройный воин. Лицо обветренное, узкое, чуть желтоватое, как телячья кожа, на которой пишут. Глаза черные, раскосые, губы сжатые, волосы прямые, как смола черные. Халат на нем был белый, сапоги добротные, тонкие, пояс узорный, а на нем, как и полагается, всякие шнурки, карманы, нож, сабля в черных с золотом ножнах. Должно быть, он важный человек был и ехал на высоком тонконогом белом жеребце, что бежать мог долго и быстро, как трава перекати-поле.

Двигались степняки — десяток их было — медленно, чинно, иной раз приостанавливались, на лошадей глядели, но так ни один из них с седла не слез, к торговцам не подошел: степные кони лучшими считались, а пахать им было без надобности. Но когда поравнялся их отряд с местом Мирко, вороной вдруг потянулся вперед и заржал коротко. А степняк будто того и ждал: остановился и поглядел на вороного. Поглядел да и тронул своего белого, подъехал прямо к Мирко и Торфинну.

— Воды и травы вам, — неожиданно заговорил степняк на понятном мякше языке. — Имя мое Кюль-Тегин. Я сын шаньюя. Если хочешь знать, спроси любого в степи, и он расскажет тебе, чем я славен. Сколько ты просишь за вороного коня?

Степняк обращался к Мирко, точно знал, кто хозяин коней.

— И тебе поздорову, — отвечал мякша. — Звать меня Мирко, а это — Торфинн, мой спутник. Если хочешь вороного купить, то прошу за него четыре коня серебром.

Цена эта была вдвое больше, чем называли поморяне, но Мирко от дяди знал, что со степняками торговаться надо было иначе, чем со всеми остальными.

В ответ раздался удивительно заливистый и заразительный смех степняка, подхваченный всеми его спутниками.

— Ты слишком дешево ценишь своего жеребца, — отсмеявшись, промолвил Кюль-Тегин. — Я даю тебе пять коней, и не серебром, а золотом. Этот конь умеет бежать, не касаясь земли. Если ты до сих пор этого не понял, я советую тебе больше слушать мудрых и чаще говорить с черной землей и синим небом.

— Я-то знаю, — нашелся на этот раз Мирко, после речей Торгни уже ничему не удивлявшийся. — И даже видел. А тебе это откуда ведомо?

— Этот конь такой же, как тот, на котором ездил Ашина-царевич, хозяин черного коня, черного верблюда и черного волка. Каждое поколение рождается конь, такой же, как тот. Недавно черный конь шаньюя ушел на небо. Теперь я должен был найти его потомка, и я его нашел. Вы здесь, в городах, очень умны, но не знаете самых простых вещей, а потому не можете их видеть. То, что у одних есть снаружи, не имеют этого внутри. Другие имеют многое внутри, но не могут выпустить это наружу. Есть те, которые не имеют ни внутри, ни снаружи. Но всегда есть те, у которых то, что внутри, так же богато, как то, что снаружи, и глаз сразу видит это, потому что если таких не будет — не будет ничего. А если этого не видеть, то исчезнет мудрость. Запомни это. — С теми словами степняк отвязал от пояса карман и отдал его Мирко.

Мякша передал мешочек с монетами Торфинну — поморянин лучше понимал в золоте, коего Мирко видел мало, а руками брал и того меньше.

— Ты правильно делаешь, что пересчитываешь деньги, — заметил Кюль-Тегин. — Но это ты привел сюда этого коня, и он слушался тебя во время пути, а путь был долгий. Того, кто привел нам черного коня, мы никогда не обманем. И запомни: если встретишь детей волчицы, скажи им об этом, и тебе не будет отказа ни в чем.

Степняк тихо присвистнул, и вороной, уже отпущенный Мирко, заржал громко и радостно и двинулся к Кюль-Тегину, а поравнявшись с ним, остановился, ожидая приказаний.

— Все верно, до монеты, Мирко Вилкович, — заверил Торфинн. — Тебя не обманули.

— Травы и воды, — еще раз пожелал им степняк, а потом крикнул что-то по-своему.

Весь отряд отвечал зычным, радостным возгласом. Степняки дружно поворотили коней, пропустили вперед Кюль-Тегина, ведшего вороного, и столь же чинно, как и прибыли, двинулись обратно.

Едва они скрылись, конский торг тут же заговорил-загорланил. На Мирко скрестились завистливые взгляды: еще бы — пять коней золотом, да еще от степняцкого княжича! Даже сосед-хиитола удивленно воззрился на Мирко и молвил:

— Думаю, что тебе сильно повезло.

— А я думаю, Мирко Вилкович, что долго нам здесь стоять не надо, — оглядываясь, будто на носу корабля стоял, проговорил Торфинн.

— Я бы не прочь, — отвечал Мирко, которому тоже было не по себе от такого внимания. — Только как же с тем, что Торгни запове…

И тут он снова вздрогнул от неожиданности: перед ними стоял — и откуда взялся, будто из-под земли вырос! — маленького роста человечек, закутанный в грубый дорожный плащ. На голове — линялая шапка с широкими полями и острым верхом — такие были у Торгни и Торфинна на случай ненастья с дождем, чтобы вода за шиворот не попадала. Лицом человечек был так же неприметен: нос крючком, брови редкие, усы и борода густые, как трава речная перепутанные. А глаза — один серый, а другого — и вовсе нет. Вернее, есть, но незрячий, остановившийся.

— Продай коня, — молвил человек. — Дорого не дам, а доволен будешь.

— Сколько дашь? — спросил Мирко, а рука, будто сама собой, уже взяла Белого под уздцы.

— Вот. — Человечек протянул вперед руку, разжал кулак. На ладони лежала мелкая серебряная монета. Мирко хотел сказать что-нибудь, да слова словно кто-то похитил у него, не то чтобы изо рта — еще из горла. Не вполне сознавая, что делает, Мирко отдал повод в руку незнакомца. Тот взял. Монета уже была зажата в горсти Мирко. Торг состоялся! Человечек потянул, и Белый, ударив копытом, понуро поплелся за ним, оборачиваясь и глядя на Мирко фиалковым глазом.

— Продешевил, Мирко Вилкович! — засмеялся Вадим. — Видать, голова закружилась от блеска золотого!

— Не слушай, — посоветовал Торфинн. — Торгни конунг — хозяин слова. Помни это. Сегодня боги были благосклонны к нам. Теперь пойдем. Незачем здесь оставаться.

Наскоро попрощавшись с соседями и пожелав им удачи, Мирко и Торфинн покинули конские ряды, чтобы хоть где-нибудь обогнать молву, которая уже бежала впереди них.

— Меч с тобой — это хорошо, — заметил Торфинн. — Время уже к полудню. На площади у торга сейчас будут люди собираться. Туда приходит каждый день человек от князя: приказы говорит, судит, выслушивает. Там и встретишься с тем человеком. Звать его Аристокл. Он из Арголиды, но по-вашему говорит быстро и складно. Суд с ним можно легко проиграть, потому что мы плохо знаем их законы, а он сейчас делает так, чтобы закон Арголиды стал законом в Радославе. Пока еще в силе старая правда, ты можешь вызвать его на бой и убить. Но по новому закону тот, кто убил княжьего человека, тут же будет под судом. И тебя казнят, если станут судить. Поэтому ты должен убить его и бежать. Мы поможем тебе, и любой, кто друг Торгни конунгу, поможет тоже. Посмотри. — Торфинн показал рукой и тут же опустил ее.

Мирко посмотрел в ту сторону и заметил между прохожими Аудуна, дружинника Торгни. Тот, будто охотник, шел по улице неподалеку от них.

— Вот эта площадь.

Из широкой, но запруженной людьми улицы они вышли на просторное, открытое место. До торга отсюда было саженей сто. Впереди поднимался холм, на котором возвышался кремль, в стороны от него разбегались улицы. Посреди площади высился помост, вокруг которого уже толпились люди.

— Придется потерпеть, — наставлял его Торфинн. — Сначала будут читать указы, потом выслушивать всех, как на тинге, потом судить. Только в конце будут судить по старой правде.

Мирко только кивнул.

— Твои мысли далеко отсюда, — вдруг молвил Торфинн. — Пускай они там и будут, потому что оттуда ты пришел сюда.

Мирко ничего не сказал в ответ, но подумал, что Торфинн, наверно, и сам не ведает, насколько он прав. Мирко думал о черном звездном небе, о ночи на лесном озере с Риитой, о Белом, ушедшем неизвестно куда, о таинственном знаке на камнях среди Чети, о богине, встреченной им на склоне, о голубой бусине и том, что она открывала, о всех тех чудесах, что приключились с ним по пути, и о тех обычных людских делах, с которыми довелось столкнуться. Все они словно были какими-то окликами ему и говорили вовсе не о том, чем были. Будто бы кто-то звал его из далекого далека, которое вместе с тем находилось где-то рядом. Будто каждый раз он заглядывал ненадолго в окошко, смотревшее на ту сторону, откуда он был родом, откуда приходил его день, вставало его солнце и куда оно скрывалось на ночь. Только однажды отворилось оно не на миг, не на один оклик — то была ночь с Риитой, но и тогда не смог он понять, разгадать этих голосов. Не смог и раньше, не смог и потом. Только одно сумел — не потерять след, идти от голоса к голосу, от окошка к окошку, будто по прерывистой черте, будто по лесной стежке, когда он то пропадает, то снова выныривает из-под корней, папоротников и мха. А вокруг встает лес и зовет, зовет дальше, хочет сказать нечто единым, огромным, как он сам, словом, а ему, маленькому человеку, трудно вместить это слово целиком, он слышит лишь его обрывки. И начинает он петь в ответ, думая, что лес его услышит, извлекает слова из всего, что встречает окрест, и даже иной раз целую реку может выговорить, как может то Реклознатец, даже молнию вкладывает в руку, как Ари Латикайнен, — и тогда прорывается, падает на пустую, потому что непонятную, землю ясный луч из тех нежданных окон с дальней родины. Только надо встать в этот луч и поверить, что так оно и есть, что оттуда приходит к нам правда и начинает в нас говорить верным словом, и тогда река останавливается, и молния ложится в руку. И едва усомнишься, отступишь, и снова обступает тебя густой лес, и снова выкликает тебя, а ты — его. Видно, не достало тогда ему сил до конца поверить своему счастью, вот и сказала Риита, что не понял он ничего? Так ли? И снова знак на камне невнятным вопросом вставал перед ним неразрешимо.

Торфинн оказался прав. Аристокл был крепок, приятен на вид, голосом обладал звучным и сладким, и речь его лилась, будто чистый мед. Одежда его была обычной, да не совсем. Мирко не сразу понял, что дело не в самой одежде, а в том, как Аристокл ее носит. Одевался он, конечно, правильно, рубаху не наизнанку натянул, но заметно было, что не привычен он еще к таким одеждам: и ходит не совсем так, и рукой поводит не этак.

«А ведь этак и впрямь нетрудно будет с ним сладить», — решил Мирко и снова обратился мыслями к своему пути. Аристокл был — и Торгни угадал это — еще одним шагом по этой стежке, еще одним словом его, обращенным к окружному лесу, и произнести его следовало мечом. Пускай и так, если слово это было лодкой, которая должна была вынести его к устью Хойры, к грозному и темному морю.

Осенний день клонился к закату, когда Аристокл завершил все дела, какие велел сделать князь Ивор, и был весьма удивлен и даже раздосадован, когда на помост вышел вдруг парень в холщовой рубахе и вотоле, добротной, но пыльной от долгой дороги. Пола плаща слева заметно оттопыривалась. Не иначе как мечом, висящем на поясе. Парень выглядел не слабым и не глупым, хотя привычки радославского жителя в нем не было, и по глазам Аристокл понял, что пришел он издалека.

— Кто такой, скажи, — приветствовал гостя Аристокл. — С чем пришел. Вижу, что ты не из здешних краев. Не причинил ли кто тебе обиды в стольном граде?

— Причинил, — сильным и чуть хрипловатым голосом отвечал чужестранец, и по выговору Аристокл понял, что гость откуда-то из дальних северных земель, куда еще нескоро достанет рука радославского князя. — Ты и причинил — по твоему навету Торвальд конунг казнен был. А потому, как человек свободный и с братом его Торгни словом связанный, вызываю тебя на бой смертный по закону старой правды. А звать меня Мирко Вилкович, а родом я из деревни Холминки, что в Мякищах.

С этими словами Мирко сбросил с плеч вотолу, потянулся к поясу, и под закатным солнцем блеснул старый волькский меч, каких в Радославе давно не видели.

Аристокл поначалу даже растерялся, чего с ним обычно не случалось. То, что свирепые поморяне могут прийти на ладьях, или напасть на него посреди белого дня, или попытаться отравить на пиру, или подговорить князя Ивора изгнать его и казнить, — к этому Аристокл был готов, а потому предпринял действия, чтобы все это предотвратить. Но чтобы вот так, посреди площади, в Радославе, запросто предъявит ему последнее свое слово умирающая правда, о которой многие уже и думать забыли, — того Аристокл не ждал. А возражать было нечего! Впрочем, бояться покуда было рано: мечом он владел не хуже многих княжьих дружинников, а этот дикарь, похоже, и воином не был. Наверно, зверя бил он исправно где-то там, на севере. И что привело его сюда?

Аристокл поднялся со скамьи, сидя на которой вершил суд.

— Подумай, юноша, разумен ли такой шаг? — Голос Аристокла звучал уверенно и мощно. — К чему тебе…

— Звать меня Мирко Вилкович, — перебил Аристокла мякша. — Говорить складно я не хуже твоего могу. А сейчас хочу словом меча с тобой беседовать, и правда мне на то волю дает. Или хочешь мне против правды ложь молвить? Тогда так и скажи, скамьи украшенье.

Последние слова Мирко позаимствовал у поморян — уж очень больно били они в цель, лучше любой стрелы.

Аристокл знал, что поморяне говорят метко, знал, что полянины способны на грубоватое, но верное слово, но вот от этого парня он подобного не ожидал, потому сказал просто:

— Хорошо, я буду сражаться. И не мне придется об этом жалеть.

— Твое слово, — заключил Мирко.

Аристокл, неожиданно для всех, снова присел на скамью, стащил сапоги, потом скинул плащ, короткую безрукавку, рубаху и остался в одних штанах.

— Я не привык сражаться в одежде полуночных стран, — сказал он. — Если мы бьемся без доспеха, рубаха меня не защитит. Готов ли ты к бою?

— Иначе я не был бы здесь, — отвечал Мирко.

— Меч! — приказал Аристокл.

Княжий человек, из тех, что помогал при суде, поднес ему ножны, из которых тот выхватил широкий заостренный клинок. Аристокл знал, что ни полянины, ни поморяне не владеют колющим ударом. Правда, меч его противника был необычен и на конце остер, но умел ли мякша этим воспользоваться? Это предстояло выяснить.

А толпа, в мгновение плотно окружившая помост, уже шумела, призывая поединщиков сойтись: такой потехи в Радославе не было уж давно — с тех пор как Ивор сел на княжение.

Аристокл прекрасно знал, что так просто к решительному бою не приступают, а оттого постарался хотя б немного покружить мякшу по помосту, чтобы и противника чуть узнать, и самому размять тело. Но, как видно, мякша медлить не хотел. Едва Аристокл двинулся лисьим вкрадчивым шагом вокруг, как соперник как-то мигом, одним махом оказался ближе, чем желал сын Арголиды, и тому не осталось ничего, как начать бой. Аристокл тут же понял, что перед ним боец не просто ученый, а знающий свою цель, и цель эта была простая: убить. И, казалось, этот парень видел ее так ясно, что путь к ней вовсе не был для него загадкой, словно нечто большее, чем просто сила тела, страсти и мысли, вела его — сама судьба владела его рукой.

Аристокл пробовал схитрить, но Мирко знал, что тянуть нельзя. Если где-то он не смог разгадать знаки, разбросанные по дороге, то там, где приходилось брать меч или говорить песенным словом, все тайны разом пропадали. Мякша, будто разрывая намеченный противником круг, просто двинулся ему навстречу и оказался как раз на том расстоянии, что можно было пустить в ход меч. Сталь зазвенела, толпа ахнула.

Мирко вряд ли отдавал себе отчет в том, что делает — руки, ноги, тело сами знали все. Вот Аристокл отбил его выпад сбоку. Вот отвел второй рубящий взмах, с неудобной стороны. Мирко перехватил колющий удар, направленный ему в бок, завел меч противника вверх и резко, довершая движение кистью, набравшейся силы на веслах, развернул его к себе боком — гораздо сильнее, чем тому бы хотелось. Аристокл пробовал отмахнуться. Мирко отпрянул, ушел от удара, а потом случилось то, что Аристокл хотел проверить, но не успел. Мирко знал колющий удар, и именно этого Аристоклу избегнуть не удалось. Стальной стрелолист вонзился княжьему судье под левое ребро. Рана была смертельная. Если бы кто считал удары сердца — спокойно, ровно бьющегося сердца, — то их не набралось бы и семи десятков с начала боя.

Люди вокруг, загомонившие было, разом смолкли. Воцарилась тишина. Мирко выдернул меч из раны. Аристокл, заливая кровью помост, осел на доски. Мякша, не отирая меча, бросил его в ножны и, уже завидев с высоты помоста княжеских дружинников, бросился туда, где, как ему показалось, занял место Торфинн.

И действительно, пепельно-рыжая грива поморянина была заметна среди черных да русых полянинов. Мирко спрыгнул с помоста, и никто ему не смог помешать. Поморяне, откуда ни возьмись, появившиеся именно в этом месте, оттеснили остальных и расчистили мякше проход.

— Вперед, а потом вправо и к пристани! — услышал он голос Торфинна и побежал.

На город уже опускались сумерки. Осенние закаты в Радославе были не в пример короче северных. Солнце скоро тонуло за горизонтом, и поморяне рассчитывали еще и на темноту. Мякша быстро выскочил за кольцо, образованное людьми вкруг помоста и, как мог, быстро побежал по улице, куда ему открыли выход. Но ему мешали: навстречу попадались ничего не понимающие, тоже бегущие куда-то люди, потом путь перегородили две телеги, и одну пришлось обогнуть, а под другой и вовсе пролезть. А клич о том, что надо держать убийцу княжьего человека, уже облетел город, а на его ножнах, хоть уж и смеркалось, все еще можно было различить кровь. Да и бегущий человек с мечом не мог не вызвать подозрения.

Мирко уже пытались схватить, но он вырвался, ударив кого-то сильно кулаком, а кого-то локтем, и добежал до проулка, ведшего к пристани. Там его ждали свои — Расмус и Скегги, — он успел узнать их. Они преградили путь преследователям Мирко — тем, что были из простых, но против дружинников князя вставать не стали и ловко скрылись от них, воспользовавшись суматохой.

Должно быть, корабль Торгни уже готов был ринуться вниз по Хойре, чтобы по темноте уйти от любой погони, но впереди, перед пристанью, куда ему было нужно попасть, он уже слышал звон железа и крики княжьих. Бежать туда было нельзя. На какой-то миг он остался один. Цепкий взгляд лесного человека сразу приметил забор, через который можно было перемахнуть. Мирко коротко разбежался, ухватился за верхушки кольев и единым махом перевалился на ту сторону.

Он упал в траву, так что никакого почти звука не было слышно ему самому, не говоря уж о тех, кто по другую сторону забора уже искал его по улице с шумом и криком. Вскоре, однако, его пропажу должны были открыть и неизбежно догадались бы, где он.