Чужестранец
ModernLib.Net / Фэнтези / Семенов Алексей / Чужестранец - Чтение
(стр. 24)
Автор:
|
Семенов Алексей |
Жанр:
|
Фэнтези |
-
Читать книгу полностью
(881 Кб)
- Скачать в формате fb2
(397 Кб)
- Скачать в формате doc
(381 Кб)
- Скачать в формате txt
(371 Кб)
- Скачать в формате html
(405 Кб)
- Страницы:
1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30
|
|
И они не успели — надеялись, верно, что вот сейчас пролетят еще несколько десятков сажен, да и полоснут этого выскочку по шее саблей. И чего это те всемером справиться не смогли? Пьяны, видать, были. Было бы на что глядеть! Щенок щенком! Да не тут-то было: Мирко сделал разворот так скоро, что они и шарахнуться не успели, а может, подумали, что он решил с отчаяния попробовать биться. Во всяком случае, в себе они были уверены. Запомнилось только выражение удивления у первого разбойника, когда мякша, взяв влево, чтобы зараз иметь дело лишь с одним клинком, оттеснил мечом поднятую саблю и одновременно нанес незнакомый для этих мест колющий удар. Мечи полянинов, полешуков и мякшей подходили больше для рубки, чтобы смять, проломить защиту врага, расколов ему шлем, если потребуется, или броню. Даже концы их мечей были закруглены. А арголидские воины сечу как раз не любили, считая, что воин совершенно без нужды открывает правый бок, когда хочет рубить. Вот колоть — дело другое! Что ж, по-своему правы были и те, и другие. В Арголиде привыкли биться строгим строем, закрывшись щитами, давя противника, подминая его. Размахивать мечом в таком строю было опасно: не ровен час, и своего смахнешь. Полянины, а некогда, говорят, и ругии и уррии, сражались вместе, и все же обособленно. Собственно говоря, никакого строя или плана у полянинов никогда и не бывало: они обходились некоторым набором хитростей. Если враг попадался на них, полянины побеждали, если нет, то, несмотря на мужество и стойкость, бывали биты. Мирко понятия не имел, как бились вольки в давние времена своего величия. Однако, видать, проткнуть врага мечом были не прочь. Мякша сделал то же. Пластины брони легко разошлись, и острый тростниковый клинок вошел в тело чуть ниже ребер с правой стороны. Разбойник с хрипом повалился вперед. Мирко едва успел выдернуть меч из раны. Тот глядел на мир уже остекленевшими глазами: он умер от боли. Только сейчас Мирко понял, какое же страшное оружие он получил.
Второй разбойник попробовал достать Мирко саблей, но не дотянулся, пролетел мимо. Они развернули коней и сшиблись вновь. Теперь уж мякше пришлось посмотреть в лицо противника. Румяный полянин с пшеничного цвета усами и синими, что васильки в поле, глазами был хорош собой, крепко сложен и, пожалуй, снес бы Мирко одним ударом голову с плеч, если бы он не сопротивлялся и стоял смирно, как обычно бывает с людьми, скованными страхом. Видать, опыт таких подвигов у полянина был. Мирко, однако, не боялся: дядина сабля свистала на четверть пяди у него над головой: Неупокой учил его не только разить врага или встречать железо железом, но и увертываться. Так произошло и на этот раз: мякша пригнулся — и сабля рассекла воздух, а меч разрезал броню на боку полянина, как хлебный каравай. Новая кровь обагрила клинок.
Но Мирко уже не оглядывался. Он только свистнул, призывая гнедого и вороного следовать за ним, и тут же ринулся дальше. Теперь Белому предстояла настоящая работа — мчаться вперед, по лесной дороге во весь опор, неся седока и поклажу. По воздуху при помощи колдовской силы летать было полегче. А сзади топот копыт был совсем близок: их разделял, наверно, десяток сажен, не больше. Только теперь у Мирко нашлась возможность обернуться. На легком, но сильном буланом жеребце, настегивая его плеточкой, за ним гнался ни дать ни взять княжеский гридень — зрелый крепкий мужчина с красивым, но злым лицом. В том, что он действительно послужил в княжьем войске, сомневаться не приходилось. Кольчужная бронь, наручи, поножи, шлем, сапоги — все было вычищено и ухожено, аж блестело в вечернем солнце. Такого щегольства и аккуратности у простых разбойников не найдешь. Дорогой меч — это по рукояти было заметно — покуда оставался у врага за спиной. Но если дойдет до дела, Мирко и оглянуться не успеет, как этот клинок окажется перед ним. Преследователь, видно, был не из простых людей: злое презрение и насмешка сверкали в его взгляде. Его нимало не беспокоило, что восемь его дружков — двое тут же, на глазах, — пали один за другим. Он ведь кричал им, предупреждал — не послушали! Уж он-то не совершит глупостей, как они. Мирко понимал, что бой с княжеским гриднем будет недолгим. В лучшем случае мякша продержится одну или две сшибки, как с демоном, а дальше все кончится. К тому же сабля полянина все же не просвистела мимо: кусок плаща был срезан ровно, как бритвой, а вместе с ним — и лоскут кожи. Нельзя было сказать, что рана сильно болела или мешала, но править конем стало уже труднее. А ведь если схватка произойдет, любая, самая малая помеха будет обращена гриднем в удачу. И прийти Мирко на помощь на сей раз будет некому.
От дяди мякша знал, что у князей с гриднями нередко случаются ссоры. Воеводы посильнее, бывало, и власть забирали в крепостях, бывало, и уходили, обиженные чем-то, на новое место или к другому князю. Видать, и этого обидели или выгнали за какую провинность, раз он к разбойникам прибился. Что ж, среди этого непотребного люда он был сильнее и лучше всех, всех выше, разумнее и благороднее. Знать, прельщала его и такая «слава». И теперь, если бы он догнал и убил беглеца, то сделал бы сразу два дела: укрепил свою власть и обеспечил бы шайке тихое житье в скрытом от всех месте. И, кажется, обе цели были вполне достижимы. Только с помощью лука Мирко мог побить гридня. Но кто знает, может, этот бывший княжий воин, как и дядя, мог, играючи, отразить стрелу мечом. Спасение было только в бегстве, и Мирко гнал Белого что есть мочи.
На какое-то время мякша сумел даже несколько уйти вперед, но затем охотник опять приблизился, и лишь десять-пятнадцать саженей отделяли теперь Мирко от входа на Звездный Мост.
Сосны меж тем стали редеть, и вот они вынеслись на луговину, поднимающуюся медленно по гряде холмов. Мирко воспрянул было духом: до холмов было близко, и тут проходила граница разбойничьих лесов, поскольку справа опять открылась Смолинка. Здесь она уже не была ни быстра, ни страшна — русло было широко, и где-то там, за равнинным правым берегом, угадывалось широкое пространство другой, еще большей реки. Хойра была совсем рядом. Солнце уже коснулось нижним краем самого высокого холма, что поднимался прямо на пути. Думать о том, как его огибать, было некогда, и Мирко гнал вперед, на вершину, навстречу солнцу. Что самое забавное, если во всей этой незавидной для мякши картине можно было найти что-то забавное, дорога, которой не было, по-прежнему была. Как и раньше, деревья, подлесок и трава не росли на полосе пустой земли в сажень шириной, тянущейся как раз прямиком на холм, словно здесь какая змея проползла от той трещины в лесу да так ядом свой путь пропитала, что вдоль следа ее ни одно растение жить не смогло. Так или иначе, а Мирко, как завороженный, следовал этой полосе, не пытаясь свернуть.
Он оглянулся вдругорядь, и с обреченностью понял, что буланый конь гридня медленно, но верно съедает расстояние, и где-то у вершины его настигнет. Разбойники обычно в таких случаях кричат, пытаясь оскорбить врага покрепче, унизить его еще до боя. Гридень молчал: заговаривать с врагом перед боем негоже — только обременишь себя совестными обязательствами перед человеком, и гридни обычно держались этого обычая. Но сейчас дело, скорее, было в другом: охотник просто считал себя настолько выше и достойнее глупой дичи, что и разговаривать с ней значило лишь пачкаться. «Сейчас прихлопну, что комара, герой!» — читалось у него во взгляде. Плечо, подставленное ветру, начинало болеть. Пори где-то отстал, вороной и гнедой были рядом — они бежали справа от Мирко, не по дороге, а прямо по дикой траве. Предчувствуя неладное, они ржали громко и тревожно, но помешать разбойнику не могли никак.
Но сдаваться Мирко не желал. «Ладно, будем биться на вершине, — решил он. — Вдруг да повезет — увидит кто из деревни. А здесь, за холмом, и надеяться на такое нечего. Убьет — что ж, значит, кончилась кудель у доли, либо самовила-посестра моя где-то поотстала. Ну а с Риитой — что ж, где-нибудь за Звездным Мостом повстречаюсь».
Путь явно пошел в подъем, у вершины холма стал виден большой камень, должно быть межевой. А дыхание разбойничьего коня уже было слышно. Три-четыре сажени, не более, разделяли их теперь. Меч пока пребывал в ножнах за спиной у гридня, но Мирко не мог не заметить, что правая рука разбойника готова его выхватить. Мирко повернулся опять вперед и тут, если бы на это было время, он бы остолбенел, но скачку остановить было уже невозможно. На вершине холма, у камня, на черном огромном коне восседал тот самый седобородый высоченный старик в синей войлочной шапке вроде колпака и в синем плаще. Был он худ, и вместо его левого глаза темнел страшный пустой провал. Правый же глаз, чернее густой ночи, сверлил воздух подобно вороту, все пронзая насквозь с нечеловеческой мудростью и силой. Старик был облачен в кольчужный доспех, украшенный чеканкой с дивным зверьем. Броня была длинная, чуть не до колен. В руке он держал длинный, тусклый меч. Все снаряжение выглядело древним, каким-то серым, но чистым. На ногах были высокие черные сапоги. Надо ли говорить, что, как и тогда, на болоте, старик-демон возник из ниоткуда. Его тонкие губы кривились в усмешке под хищным крючковатым носом.
«Конец», — решил Мирко. И, выхватив Куланов меч, ринулся на старика. Он успел оглянуться перед тем на гридня: тот был удивлен, но ни в коем случае не смущен. Меч — длинный, из красивой стали, словно бы покрытый ровной сеточкой, — уже был поднят в его руке. Кому-то — скорее, и Мирко, и старику — предстояло быть убитыми. Впрочем, насчет старика уверенности не было. Что до себя… Он помнил, как старик, ухмыльнувшись, обрубил торчащую из груди стрелу. Белый занервничал, но мякша ткнул его сапогами в бока. Конь вылетел на вершину прямо на старика, Мирко приготовился ловить удар занесенного меча… и пролетел с вытянутой рукой несколько саженей вперед. Старик будто растаял — так проворно подался он в сторону, пропуская мякшу. Готовый к страшному удару в спину, Мирко услышал сзади звон клинков, хруст и предсмертный крик. Чье-то тело рухнуло на траву, заржал конь, и все стихло. Ожидаемого удара не последовало. Он был жив.
Не улыбнется отблеском зеркальным
Свинцовая осенняя река.
Лес спрятался в холмы полоской дальней.
Я снова здесь с тобой, моя тоска.
Три арки мост — угрюмый стылый камень.
Рокочет неумолчная вода,
Куда моя монета молча канет —
Я заплатил за долгие года,
Когда ходил к серебряному морю,
И провожал к закату корабли,
И жадно пил вино чужого горя,
Но не пьянел. И к осени земли
Сюда, в пустынный край, я возвратился
Октябрьский холод приложить к вискам.
Сюда, где я с тобою обручился,
Невеста моя вечная — Тоска.
Что ж, наша свадьба вновь не состоялась,
Не поднята и девственна фата —
Кольцо твое опять со мной осталось,
И мне другая — навсегда не та.
Вот мой залог — на дне реки монета:
Текут, бурля, несчетные века —
Тем крепче он: здесь ржавый сумрак Леты
Над ним не будет властен. И пока
Я буду жив: обет мой — возвращаться.
И мой зарок — не знать твое лицо:
Нет воли от тебя мне отказаться,
И смертью будет освятить кольцо.
Я — капитан осеннего пространства.
Тоска моя по-прежнему чиста…
Небывшей свадьбы пышное убранство
Несет река под арками моста.
X. УСТЬЕ
Дорога точно кружево вьет: то летит стрелой, то делает хитрые излучины, огибая холмы и болота, то послушно следует за рекой, то петляет в густом лесу, будто по грибы собралась, то оплетает гору, то карабкается в косогор зигзагом, как на спине гадюки. А когда переплетаются друг с другом много дорог, тут никому не разгадать их узора: такого и змеи в травене-месяце не сотворят. И не распутать никому это переплетение, потому как есть узлы, которые не развяжешь: перекрестки. И никто не скажет, встречаются ли здесь и расходятся, не тронув друг друга, две дороги; или кончаются старые и начинаются новые; и если прежняя дорога не кончается, то куда она выходит с перекрестка? И стоит на перепутье человек, решая, куда податься: вперед, в сторону или вовсе назад повернуть? Да и надо ли решать, может, и нет вовсе никакого выбора, и старая твоя дорога сольется с новой за этим леском. Много дурного говорят о росстани: здесь приходится прощаться, здесь твое и без того призрачное счастье и вовсе разбегается-разлетается на четыре стороны, здесь караулят путника насмешливые ветры с разных концов: навеют-нарассказывают и поведут путем, которого прежде и в мыслях не было, да там и бросят. Ну и что с того? И эта дорога не будет последней, а непременно выведет на новую росстань. А если остался один, расставаться больше уж не с кем. И значит, на следующем перекрестке — а где же еще? — будет ждать тебя новая встреча.
Мирко проскакал еще вперед и тогда только развернулся. Внизу простирался величественный вид: холмы спускались к черной Смолинке, озаренные закатными лучами. Огромный голубой купол неба на востоке начинал мутнеть. За рекой тянулись бесконечные чащи, и только вдали, на севере, вставали увалы — те самые, что преодолевал Мирко и до, и после Сааримяки. На западе, у горизонта, туманились розовые вершины Камня, и оттуда же, блестя алым пламенем, двигались широкие воды Хойры. Там, где черная Смолинка сливалась с самой могучей рекой мякшинского мира, этот жидкий огонь и алый свет поглощал, сжигал темноту, вспыхивая горящей, расплавленной медью. Закат словно хотел залить все небеса светлым пожаром, и столь огромен он был с этой вершины, что казалось, сегодня это ему удастся.
Но все это было далеко, а здесь, рядом, взору Мирко предстала другая — страшная картина. Белый аж встал на дыбы, и с большим трудом удалось его унять. Чуждый красоте мира, возвышался на черном коне, не совсем на коня-то похожем, седобородый всадник, единый глаз которого насмехался над всем непреложной мудростью смерти. На обветренных губах играла колдовская, недобрая улыбка. С тусклого длинного меча, опущенного вниз, стекала темная дымящаяся кровь. У ног темного жеребца лежал воин-разбойник. Правая рука его еще сжимала черен меча с беспомощным обломком клинка. А все тело, от правого плеча до левого бедра, наискось, разрезала единая глубокая рана. Кольчатая броня, укрепленная пластинами, была разрублена, как паутина, одним ударом нечеловеческой силы, проломившим даже кости груди. Теперь они отвратительно выпирали наружу, и из раны беспрерывно лилась густая кровь. На мертвом лице застыла гримаса злобы и ужаса. Буланый конь лежал рядом. Конский череп был раскроен, видимо, тем же ударом, обезобразившим голову благородного животного, ничем не повинного в темных делах своего хозяина. Конская кровь смешивалась с человеческой, и темная красная лужа набухала на зеленой траве, оскверняя светлую красоту заката. Мирко перевел взгляд на черный межевой камень. На нем, словно знаменуя свое право быть здесь, вздымалась, торжествуя над жизнью, огненная пирамида.
И Мирко почувствовал страх. Впервые за весь свой недолгий пока, но полный всяких недобрых чудес поход. Его не испугали ни темные леса, ни болотные всадники, ни колдовство подземного хода, ни демон, половина которого была безвидна, ни гневная сила таинственных грибов. Но сейчас он остался по-настоящему один на один перед ликом того, что было страшнее смерти и грозило смертью всему, что стояло перед ним. И несчастный, заблудившийся в жизни лиходей-разбойник теперь казался уже своим последним союзником, вместе с которым можно было противостоять неминуемому. Теперь он был убит. Убит жестоко и беспощадно — когда в тысячу крат более сильный топчет слабого. Мирко застыл на месте. Мабидунов меч стал в руке стопудовой тяжестью, а рука бессильно повисла. Сопротивляться не было ни сил, ни воли, и никакая память уже не могла оживить картины былой жизни, чтобы вернуть эту волю. Жизнь и вправду теперь плыла перед глазами серой тенью былого, будто Мирко уже был по ту сторону. Он стоял лишь и ждал, пока тусклый меч опустится тяжело сверху и на его голову, и вместе с болью умирающей души последний свет потухнет перед его глазами, уступая беззвездной черноте…
Ткань мира всколыхнулась, поплыла полупрозрачными смутными волнами. Мякша с трудом увидел, как голубые небеса сменились желто-красными сполохами, трава сделалась густо-красной, а в долине и вовсе малиновой, торчащей из грязно-белого твердого снега, деревья же обернулись желтыми, синими и серыми, жилистыми и гибкими созданиями, чем-то похожими на людей. Трупы разбойника и его коня исчезли, и только лужа крови жирным черным пятном лежала на снегу. Все это зыбилось и рябило, будучи каким-то размытым, нестойким, призрачным. И лишь седобородый старик в синей шляпе и плаще на черном коне оставался прежним. Вот он поднял свой меч, вложил в ножны, усмехнулся многозначительно в последний раз и тронул коня; длилось все это ужасно медленно, будто время растянулось, истончилось, как тонкая-тонкая нить паутины, — вот-вот порвется. Конь медленно стал поворачиваться, переступая неторопливо мощными ногами. Вот уже пред ним спина всадника в синем плаще да длинные седые пряди, падающие на плечи из-под шапки. Конь сделал шаг вниз по склону, другой, третий и… все исчезло, как растаяло. Мир мгновенно вернулся к Мирко, прежний и зеленый, ворвался яростно в опустевшее сознание горящими закатными лучами. Он вздрогнул и очнулся.
Колдуна нигде не было. Солнечный свет был чист и прекрасен. Земля лежала вокруг зеленая и приветливая, и небесная синь взирала на нее с недосягаемой высоты. Но тела убитого воина и коня не делись никуда. Невидящие серые глаза смотрели, казалось, прямо на Мирко, вопрошая: «Зачем я умер, а ты жив?» У черного камня со знаком всепожирающего костра копыта черного жеребца оставили четыре глубоких следа. Трава в этих следах лежала пожухлой и мертвой. Мирко била крупная дрожь. С трудом положил он обратно в седельную сумку меч, слез с Белого и без сил уселся на землю. Всадник зачем-то пощадил его, оставив под сердцем смутную тень страха.
Сколько мякша просидел так, безвольно опустив голову, он не считал. Солнце уже коснулось нижним краем далеких серых холодных туманов над далеким Камнем, и долина меж холмами и лесом заполнилась мглою. Кони его были здесь, рядом. Вороной и гнедой улеглись, отдыхая после дикой скачки, глядя с холма на близкую большую воду, шумно втягивали широкими ноздрями воздух, чуя, видимо, уже запах деревни. И только Белый топтался рядом с хозяином, то трогая его теплыми губами за ухо, то дыша в щеку, то просто стоя, понуро опустив голову, печально и скорбно взирая на него. Мирко погладил белую шелковистую морду и тяжело поднялся. Пора было ехать, но он знал, что трогаться в путь нельзя, пока непогребенные тела остаются здесь. Мирко закрыл покойнику глаза. Те, кого убивал он прежде, были порой неудачливыми, порой глупыми его врагами, с которыми его не связывало ничего до самого рокового конца. С этим же в последний краткий миг мякша оказался вместе. Он был последним, с кем того связывало что-то, последней, может быть, его надеждой. Мирко знал, что страшный колдун убил не только тело этого человека, он сразил и его душу, и последнее, за что пыталась уцепиться душа разбойника, прежде чем исчезнуть, пропасть, был он, Мирко. Ночь подступала мраком и холодом, с холма начинал тянуть промозглый ветерок, черный камень с бледными, почти уже невидными знаками таил скрытую злобу, вокруг было тихо, пусто и жутко, но Мирко все же решительно взялся за лопатку. Если уж не седок, то конь заслужил погребение.
Когда яма была готова, стало совсем темно, и только низкая луна проливала бледный свет. Мирко опустил на дно могилы тело разбойника, рядом положил его меч, а потом при помощи Белого спихнул вниз и то, что было буланым скакуном. Хорошо хоть земля на вершине была мягкой и податливой. Зарыв поспешно могилу и возведя невысокий холмик, мякша обратился к богам с просьбой очистить его от скверны и хранить это место от злой силы, хотя и не слишком надеялся на то, что будет услышан. Мирко положил на могилу ломоть хлеба — это была последняя треба, что оставил миру погребенный.
Скорбная, пустая ночь стояла над черными холмами, и звезды на сей раз не могли осветить ее. Колыхался где-то внизу страшным морем лес: Мирко знал теперь, как истинно выглядят деревья. Кровавым следом по белому, бездушному, как снег, телу земли текла дорога, на которую боялась ступать трава — сама кровоточа, пьющая соки земли лишь затем, чтобы вскоре пожухнуть и сгнить в тяжком, убийственном человечьем или конском следе. Сверху огнем дышало беспощадное небо, грозя спалить все живое в любую минуту. Мир повернулся другим своим ликом, и — кто знал? — может, он и был истинным. Мирко обернулся туда, где текла серебряная вода Хойры. Как давно мечтал он увидеть эту великую реку, как ждал этой первой встречи, как мечтал насладиться широким, вольным пространством, понять мощь и тоску мудрых вод, прикоснуться осторожно к ее седой, древней волне. И что же принесла эта встреча? В кровавых лучах заката катилась всесильная, всепобеждающая вода. Из бездонной древности неудержимо и неизменно неслась в бездонное грядущее, и кроваво-алый цвет ее не был случаен: только кровь во всех ликах, личинах и обличьях имела истинный цвет и настоящую цену. Мир, как и человек, был зачат в крови и рос на ней, требуя чем дальше, тем больше. Река крови, вбирая малые лужицы, вроде той, что осталась сегодня на холме ржавым пятном, лилась к неизвестному концу, наполняя какую-то ненасытную чашу. Каждый, кто рождался, брал из этой реки по капле, зато после всю жизнь отдавал с лихвой, и под конец, сбросив прах тела, новой струей уходил в безвестность. Лишь тот, кто разрывал этот круг, мог вечно стоять на холме и наблюдать это дикое течение. И он был страшен и непобедим, потому что не жил, но и не мог умереть. Сегодня Мирко видел его воочию. С ним предстояло биться мякшинскому юноше за свою жизнь и любовь, и стоило ли говорить, кто в том бою был обречен на поражение. Мирко знал теперь все. Ему не нужно было волшебного зеркала для грядущего — теперь оно у него было. «Значит, — подумал он, — если верить северной сказке, я вечно буду молод и силен. Что ж», — горько усмехнулся он сам себе. Всадник или кто это был, сам того не ведая, дал мякше самый надежный щит, который противостоит любому оружию: железу, яду, лжи. Этим щитом было знание.
Ночь продолжала тоскливо и обреченно скорбеть, звезды были бесконечно далеки, но слабая искорка холодного огня, раздутого суровым черным ветром, зажглась сегодня на вершине холма. Реклознатец оказался прав, и только теперь понял Мирко всю его правоту: огонь знания не грел, он был холоден. Но свет его был сильнее любого меча. Тьма оставалась непроглядной, пугающей, безобразной, но огонь уже вспыхнул в ней. Вдали на западе, за редким лесом, где-то в полях большой деревни, увидел Мирко слабую светящуюся точку ночного костра. Огонь был далеко, но оставаться в безлюдной местности рядом с могилой и черным камнем Мирко не мог. Белый с готовностью подбежал на свист, Мякша уже совсем хотел было вскочить в седло, как вдруг прямо под ногами его просительно и жалобно… заскулила собака.
Что-то мягкое и шерстяное ткнулось в ноги. Мирко наклонился порывисто, и рука его тронула густую собачью шерсть. Он почесал пса за ушами. Пори, не веря, что хозяин прощает ему столь долгое отсутствие, сел, уставился на человека преданными глазами и застучал хвостом. Растроганный таким признанием, Мирко не удержался, чтобы не обнять дрожащего от возбуждения пса, не приласкать как следует. Пори совсем по-щенячьи визжал и тявкал, а шершавым горячим языком лизал руки и лицо хозяина. Мирко проверил, не ранена ли, случаем, собака. Но с Пори, как видно, все обошлось. Где он был это время, какими дорогами бежали его мохнатые лапы, что чуяло преданное песье сердце, теперь дознаться было невозможно, да и надо ли? Друг был рядом, он не пропал и не предал. Ночная дорога звала вперед.
Мирко взлетел на спину Белого и стиснул слегка ногами его бока. Конь послушно затрусил вниз по склону. Два сотоварища его, оторвавшись от дремотной травы, поднялись и последовали за ним. Мгла долины надвинулась черным немым омутом и скрыла путников.
Спустившись в эту темную и влажную мглу, Мирко сразу каким-то неизвестным чувством ощутил, что за спиной остался рубеж. Рубеж необжитого, древнего и неустроенного человеком мира. Там было по-своему хорошо, там можно было превратиться в кого угодно, но там нельзя было оставаться человеком. А здесь, за холмом, властный и манящий голос жилья вел мякшу за собой без всякой дороги, среди темной ночи, и ничего не могло теперь помешать ему достичь людей. К тому же Пори был рядом, и чуткий собачий нюх уж точно бы не ошибся.
Огонь, увиденный с холма, скорее всего, был пастушьим костром, либо стерегли скирды мужики. За бурными событиями последних дней мякша не то чтобы потерял счет времени, но просто забыл о нем. Где-то на днях хлеб должны были начать складывать в скирды. В Холминках это были суслоны, в Сааримяки — городки, а как на Хойре, того Мирко еще не знал. Впрочем, в Мякищах, должно быть, уже начинались первые холода. Мирко вроде и не задерживался нигде на пути лишку, но внутри будто сидел кто-то, постоянно торопивший: скорей, скорей, на юг.
Лес кончился быстро. Наверно, девицы и ребята ходили сюда собирать грибы, делая это осторожно, чтобы не нарушить плодоносную грибницу. Они, наверно, тоже наслушались, а может, и друг другу рассказывали, темные и таинственные истории о грибах, а потом хихикали от смешного, невсамделишного страха. Они, видно, думали, что грибы в этом леске сделались почти домашними, что можно их скликать и гонять, будто кур по двору. Что ж, Мирко-то знал теперь истинную силу этих подземных воинов. Но он не будет говорить об этом никому: ни ночью у костерка, ни среди ясного дня. Все равно никто не поверит. Да так, видно, и к лучшему, а то ведь никого после и кнутом в лес за грибами не загонишь.
Дальше по пути лежало жнивье. За ним вроде бы поднималась еще одна низкая гряда холмов, а дальше уж текла Хойра. Там, на берегу, и стояло село. Костер приближался. Возле него явно кто-то сидел, да не один. «Как подъехать бы так, чтобы дубиной в лоб не засветили? — подумал мякша. — Я-то, пожалуй, отобьюсь и на сей раз, только надо ли? А то со всеми, как от колдуна вышел, подраться умудрился. Вот уж правду дядя говорил: единожды меч поднявши, уже не опустишь. А далеко ли я с тем мечом прошагаю? Пока другой не найдется, покрепче?»
Мирко остановился, спешился, подозвал к ноге забеспокоившегося в виду огня, людей и запаха пищи Пори, и, ступая ровно и свободно, как человек с чистой совестью, пошел к костру не таясь. Тащиться среди ночи в деревню, будить отдыхающих после работы людей, искать там Реклознатцева знакомца — да кто знает, долетел к нему тогда ворон, нет ли, — Мирко не хотелось, неправильно это было. И еще, поди, тот самый лодочник, Ари Латикайнен, и забыть уже успел про некоего Мирко Вилковича из каких-то неведомых Холминок. Небось лодочник день и ночь на реке столько народу перевидает, что в глазах темно. Часок помнил, а после и забыл. Мирко хотел переночевать у костра, в поле. Последний раз это было страшно давно: три седмицы назад? Или все четыре?
Мирко старался не таиться, но, видно, жизнь в лесах, занятия с дядей Неупокоем да привычка долгого уже похода невольно заставляли его ступать настолько бесшумно, что люди, сидевшие у костра, не заметили его, пока он не выступил из темноты. К тому же они увлеклись разговором. Видно, не боялись нападения, не знали, что разбойники стоят близко.
— Доброй ночи вам, люди добрые! — негромко и ясно молвил Мирко. — Не обессудьте, что потревожил. Дозвольте к огню погреться.
Трое — двое здоровых мужчин и юноша, почти мальчишка, — разом вскочили и шарахнулись назад. Тут Мирко увидел, как они одеты, и разом вспомнил, что сегодня за день. Смеяться, конечно, было вовсе не к месту, но тяготившее его, не прошедшее еще чувство страха и предчувствие грядущей беды должны были как-то выйти наружу. А чем еще избыть страх и беду, как не смехом? А дело было в следующем: и пожилой чернявый дядька с кудлатой бородой, и второй мужик, помоложе, кудрявый, и белобрысый мальчишка — все как один были в тулупах, вывернутых наизнанку, в повязанных на голову полотенцах и с кочергами в руках. Молодой вытаращил глаза, весь побледнел и завопил, что есть мочи:
— Леший! Леший, дядя Прастен! Как есть леший!
— Ну да, с лошадьми и собакой, — ответил Мирко, давясь и чуть не пополам сгибаясь от разобравшего его хохота. — Не серчайте, — выдавил он. — Я не со зла…
Кудрявый, похоже, опомнился. Он поспешно оглядел себя — нет ли в чем изъяна? — приосанился, подбоченился, выступил вперед — весь, как был: в старом тулупе навыворот, в белом утиральнике на голове, с кочергой в руке, словно Гром со своей разящей секирой, весь переполненный важности и надменности. А вот этого последнего Мирко уже не любил. События последних дней изменили его. Он был теперь вправе, утверждать, что он любит, а что нет. И вовсе не оттого, что сам набрался нахальства и надменности, просто он начал понимать себя.
— А ты сам кто таков? — спросил мужик, задравши холеную бороду. — Чего по нашему жнивью с конями, да еще с тремя, ходишь? Кто тебе дозволил? И зубы чего скалишь? Нешто смешинка в рот попала? Так выплюнь, прежде чем говорить. Куда идешь?
— На Кудыкину гору, — осклабился Мирко. — А смешно оттого, что двое здоровых мужиков лешего испугались. Будь я леший, миновал бы я круг заклятый? Или вы позабыли про круг-то, а? Поздорову тебе, отец, — поклонился Мирко, обращаясь к старшему мужчине. — Верно ли я к селу вышел?
— Верно, сынку, — неуверенно отвечал мужик, сжимая в кулаке бороденку. — Ты садись к костру-то, коней расседлай, пусть ходют. Сам из каких, позволь узнать, будешь? Как звать-величать прикажешь? Не подумай чего, мы тут, вот… очуменник нынче, леший тешится…
— Меня Мирко звать, Мирко Вилкович. А сам из мякшей буду, что на Мякищах живут, коли ведаете. А тебя, отец, не Прастеном ли зовут? — уважительно осведомился Мирко.
— Прастеном, да, — закивал мужик. — Поди, присаживайся, — опять пригласил он. Его здоровенные, налитые силой от тяжелой работы руки и могучее тело никак не вязались с какой-то забитой манерой разговаривать и вообще держать себя. Он и сейчас оставался за спиною у более молодого. Видно, заправлял здесь именно тот.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30
|
|