Мирко улыбнулся про себя. «Видел бы ты, как это к я ее пальцем не тронул».

— А чем же я помогу, — спросил тогда Мирко, — коли даже сильные и мудрые не у дел?

— А ты подумай, — улыбнулся Реклознатец. «Зря это он, про то, что тепла дать не может, — помыслил Мирко. — Видать, и у колдунов на душе скверно бывает». — Силой нельзя, словом не проймешь, что остается? — подталкивал мякшу к решению колдун.

— И так нельзя, и так неверно, — усмехнулся Мирко. — Еще служить человеку может, чувствовать… — И вот когда взвесил он недавние слова колдуна о земной любви и соединении ее с неким прежним, в тот самый миг пришло к нему озарение. — Неужто любовь, дядя Реклознатец? О том ли ты мне толкуешь?

— О том, Мирко Вилкович, — тихо и серьезно ответил колдун. — Хорошо, что понял ты меня. А теперь погоди спрашивать, дальше послушай. Я ведь сказал, что всего в пути твоем, от самого первого порога до последнего, — не ведаю. Всё, будто пронизки, на нить надевается, всё вместе связано, одно за другим. Теперь о новой вере у нас речь зайдет, арголидской ее зовут. Рейо Суолайнен тебе легенду-то верно пересказал, хоть и краток был выше всякой меры — ну, да ему простительно. О чем там в книгах многих написано, я тебе пересказывать тоже не буду. Научишься — сам прочтешь. Мудрецы арголидские, да и не только они, в книгах этих каждую буквицу друг у друга оспаривают, дерутся даже, говорят. Только суть не в этом. Если бы в этом, никто такой веры не принял бы. А сегодня смотри: и полянины, и ругии, и вольки даже — да много еще кто! — все к ней потянулись. И дядя твой, Неупокой Лютович, тоже. Что ж такого она человеку приносит, если, конечно, он не из корысти одной, как тот купец, ее приемлет? Силу вряд ли даст: вот выйди мудрец арголидский на того же князя Ивора. Чья возьмет? Вестимо, если многие верующие соберутся, будет сила, да только они все больше меж собой воюют. Значит, не в силе дело. Может, в мудрости дело? Тоже вряд ли. Мудрецам не спорить должно, кто прав больше, да за бороды друг друга таскать. Видел ты, чтобы колдуны меж собой вздорили или рядились из-за того, какое слово в заклинание поставить на какое место? А болезнь словом изгоняют, да ты сам Белому заклинанием кровь остановил. А я через заросли колючие неоцарапанный пройду, сами расступятся, а близ Соленой Воды великой колдун живет, что меч железный в миг единый так заклинает, что тот его не сечет — не режет. Могут такое кудесники с юга? Нет, не могут, я о том точно знаю. — Он ухмыльнулся чему-то про себя. — Но люди-то идут, значит, им это надо. А зачем? Зачем человек вообще верит? Скажешь?

— Отцами так заповедано, — с готовностью ответил Мирко. — И помогает ведь это…

— Вот, верно сказал, — одобрил старик. — «Помогает». Для того и потому человек верит, что помочь себе желает, обезопасить себя, а значит, и место, где живет. А что самое страшное, от чего спасаться следует?

Мирко пожал плечами. Ему казалось, что разговор уходит в сторону от главного: куда ему идти, где и как искать Рииту? Если уж такой небывалый пал на него выбор, то как оправдать его? Как не подвести доверие великих богов?

— Смерти, наверно, — отвечал он, но понял, что ответил слишком уж просто. — Нет, не смерти. Того, что все, зачем он жил, сгинет, пропадет.

— Опять угадал, — подхватил Реклознатец. — А откуда такая напасть прийти может? — Тут колдун не стал уж пытать парня, а ответил сам: — Оттуда, с полуночи. Раз уж Всадник приходил, силой взять думал, да, видно, не вышло, хоть и многое он извел и изничтожил под корень. Теперь снова пришел, иной способ нашел, куда вернее прежнего — на души людские посягнул. А с душой испорченной все пропадет, зачем человек живет. Выходит, потому, что вера та душу обезопасить может, за ней человек и тянется, не хочет себя загубить.

— Разве твоя вера или мякшинская душу не лечат? — усомнился Мирко.

— В том и разница, думал я о сем, — вздохнул Реклознатец. — Скажи-ка мне, разве вера твоя учит, где добро, где зло?

— А то разве нет? — поразился мякша. — Солнечное колесо — то добро, Гром да Веточник — добрые, а Маринка — злая. Деревья, не спросясь, рубить — тоже злое дело…

— Нашел злыдню — Маринку, — молвил в ответ колдун. — Смерть за зло считаешь? Ты скажи кому из стариков — они тебе растолкуют, какое это зло. Про дерево — это ближе. А про Грома да Солнце-Дар это ты хватил: а кто месть заповедовал?

— Как же без мести? — изумился Мирко. — Что ж, обиду сносить? Молча?

— А ежели тот, кого сгубили, сам хуже нелюдя был? И за него жизни класть на многие лета? Нет, Мирко, нет ни в вашей вере, ни у хиитола ни зла, ни добра. Все земное у нас, всему почет должный оказан. Да это и не плохо вовсе. Только человек знать хочет, как душу уберечь, а ответа нет: пришел, возник из-за крома всадник, а чем ему противостоять? Нет ответа. И еще: что мы знаем? Землю уважай, сам не плошай, ну а там — как доля и недоля договорятся. То, конечно, верно. А как же с долгом быть? Есть у человека долг и можно ли обойти его — об этом ни слова. А в вере арголидской обо всем есть. Вот и дядя твой не потому на севере остался, что старым да слабым себя посчитал. Он пусть и не ведает, что там из северных пустынь надвигается, зато ко всему готов, знает, чем любое зло одолеть.

— Так чем же, дядя Реклознатец? — воскликнул Мирко. — И я тут при чем? И Риита?

— Да при том, чудак ты человек, — рассмеялся колдун, — что не доля тебе такая выпала — с богиней полюбиться. То долг твой — огонь этот, искру, что в вас заронилась, не потерять, не загасить. Зачем же, спросишь? Какой тут долг, скажешь? Я так мыслю, что только от любви в мире согласие быть может. На силу найдется сила, мудрость у каждого своя, а любовь людей единит, а не разбрасывает, и не принуждает, а обязывает. Вот и вера та, кто понял, в чем она, о том же толкует: тот, кто любит, и других беречь будет, и землю, и память, и тем себя сбережет, и того превозможет, кто из тьмы опричной возник. И в том и добро, и долг. Те же, кого вы богами зовете, они были раньше, чем белый свет зачался. Они землю сотворили и тем себя с ней связали, потому что любили ее и любят. А человек — душа свободная, сам выбирает: любить ли, прощать ли или казнить да губить. Вот и задача тебе: сохранит человек любовь к тому, в ком душа земли, положит ли жизнь ради этого или на попятный пойдет? Сохранит, полюбит — оправдан будет белый свет, будет жив; нет — все прахом пойдет. Уразумел ли?

Наступила тишина. Ветер на дворе стих, но тучи не ушли. Сгущались сумерки, давно солнце село, и теперь его последние, пропавшие за пеленой лучи едва выглядывали из-за горизонта. Дрова в печи потрескивали едва слышно. Мирко, ошеломленный и сбитый с толку, произнес тяжело:

— Зачем мне все это, дядя Реклознатец? Я Рииту люблю, кто бы она ни была — хоть богиня светлая, хоть ведьма, хоть русалка, хоть дева зачарованная, хоть оборотень, пусть даже и дух бесплотный, которого сам выдумал. Мне одно надо знать: куда идти, чтобы ее вновь обрести, да что для этого делать. А уж если это богам или странам дальним, да еще и Мякищам на пользу пойдет, так я тому только рад буду. Спасибо, что растолковал мне, кто есть кто, да что я с собой в кармане да сумах седельных везу, да про веру дядину. Только ведь я к тебе пришел за тем, чтобы знать: куда да как. Если хочешь, советом это назови, потому как по твоим речам выходит, что обо всем ты мне рассказал, а уж решать я сам буду. Это справедливо. Но уж не обессудь — прошу совета твоего!

— Что ж, вот тебе совет, — откликнулся Реклознатец. — Возвращайся в Сааримяки да женись на Хилке. Бусину при себе оставь, может, вы в том краю еще побываете, дождетесь, пока объяснит кто, как у Антеро вышло. Ко мне будешь ходить на гуслях дивных играть учиться. И спокоя на твой век еще хватит, не так Всадник еще силен. Ну а коли по Риите затоскуешь, так ведь кто знает: Хилка — не она ли, только еще раз преображенная? Ведь и такое возможно. Ну что, приемлешь такой совет?

И вновь наступила тишина. Колдун во всем был прав. Действительно, доля и без того дала Мирко все, о чем можно было желать. Руку протяни — и все твое, ну за чем ему гнаться, куда идти, что искать? И с кем вздумал бороться — со всадником? Вот уж воин!

— Нет, — ответил мякша. — Не приемлю.

— Вот видишь. А еще спрашивает, почему я, мол, выбран. — Колдун говорил, светло улыбаясь и Мирко, и чему-то своему. — Каждый ли пойдет неведомо куда, неведомо что искать? Каждый ли на то жизнь положит? А если пустое это все, обман, если это всадник тебя крутит, чтобы заманить да бусину отнять?

— Может, — безразлично отвечал Мирко. — Может, и я — не я вовсе, а пень березовый. Скажи, куда мне идти прежде, куда после, место укажи. А бусину я тебе отдам — она тебе нужнее, да и сохраннее будет. А то вдруг я потеряю дорогой.

— Да ты уж такими вещами не разбрасывайся, — полушутя-полусерьезно отвечал старик. — Это, если хочешь, мой первый тебе совет. А остальное — не горюй, все сегодня скажу. Только повечеряем прежде. Бани моей ты так и не испробовал. Да уж ладно, захочешь — придешь еще. А сейчас в подпол полезай, доставай все, что душе угодно.

Будучи на седьмом, а может, и выше, небе от радости, что колдун оправдал-таки его надежды, что можно будет не ждать чего-то от богов, а самому добиваться своего, он был счастлив, что знал, чего хочет.

Сели вечерять, и колдун повел речь о дальнейшем пути.

— Завтра паромщик будет, перевезет тебя с конями через плес.

— Какой паромщик? — не понял Мирко. Никакой переправы через плес вчера не было.

— Увидишь, — усмехнулся колдун. — Левым берегом, если от реки отойти, выйдешь на старое русло. По-над ним старая дорога идет. Она, хоть травой поросла, а все же куда проходимее, чем ольшаник приречный. До Хойры здесь пешему — четыре дня ходу, а конному — и того быстрее. На Хойре берег отлогий, песчаный, селение сразу увидишь. Кораблей там сейчас мало — не самый еще торг. В той деревне лодочник есть, хиитола — Ари Латикайнен, к нему подойди, скажи, что от меня идешь, — он поможет. Я к нему ворона с письмом услал.

«Ах, вот он где пропадает, — улыбнулся Мирко. — То-то Пори никого не боится, всюду бегает».

— Далее на корабле поплывешь. Где сходить, куда на зиму податься — это сам решай. Я на Вольных Полях не был почти, жизни тамошней не знаю. Ну, да не пропадешь. Коней сумеешь продать — на зиму хватит с лихвой тебе монет.

Дальше внимательно слушай: в городах торговых много народу толчется: купцы, воины-наемники, ремесленники перехожие, колдуны всякие, служители богов. Про вольков тебе всякий из них охотно с три короба наплетет, только гривну в руку положи. Поступи так: отыщи храм арголидский или служителя веры их. Таких легко узнаешь: одеваются во все черное либо во все белое, а в пышные наряды обряжаются только затем, чтобы во святилище молитвы творить. Знак у них есть особый, они его и на груди носят, из металла отлив или из дерева вырезав искусно. И в святилищах их везде знак тот найдешь. Сказать какой?

Вместо ответа Мирко взял бусину и показал колдуну. «Неужто? — спрашивали его глаза. — Да откуда же? Они-то почем знают?»

— Он самый, — подтвердил колдун. — Вот так оно и бывает. Народа уж нет и памяти нет, а Кулан Мабидун все в волькское рядится, а знак сам по себе, от одних к другим идет и все в золоте, а от людей и пыли не осталось. Только одному знаку не больно верь: тьму в свет претворяют, свет во тьму втаптывают — всюду так. Так вот: среди служителей арголидских тех ищи, кто по разным краям ходит — в свою веру людей обращает. Они больше знают про мир, чем мудрецы, которые в свитках друг у друга мудрость читают. Вольки частью в ту веру обращены, значит, арголидцам и путь к ним известен. Может так статься, что самих арголидцев в Радославе не сыщешь: князь Ивор с их страной, да и с другими соседями, не больно в ладах, мог и услать всех за Белые горы. А потому торопись, да не опрометчиво, может, и до Арголиды прогуляться придется, чтобы к волькам попасть.

— Хорошо, дядя Реклознатец, попаду я к волькам. Да к ним ли надо? Может, в самой Арголиде такое место есть, коли знак и у них в ходу? А? — засомневался Мирко.

— Нет, Мирко Вилкович, — отвечал колдун. — Не в одном знаке дело. Ты Рииту где встретил? А где Арголида? Вольки меж тем в этих краях жили. Арголидец любой в твою богиню плюнул бы давно, если не разбил, как тот колдун. Вольки — самый старый народ, что память о прошлом сохранил. Только они и могут знать, кто она, как зовут. Смекаешь, в чем суть? Как зовут — вот что тебе надобно. Рекло тебе нужно, или имя, что ближе к нему. Я, сколь могу, тоже узнавать буду. Только мне здесь это нелегко сделать будет.

— Ну а как не ведают вольки ни имени, ни богини той?

— Тогда остается тебе то самое место искать, если оно живо еще.

— А если нет? А если уж сотни лет с тех пор прошло? — не унимался Мирко.

— Вот что, — остановил его старик. — Ты, я смотрю, от речей моих мало в толк берешь. Сейчас что на дворе?

Мирко взглянул в окошко. Там, в черном уже небе, в разрыв облаков глядела звезда Конский Глаз. Звездный конь, вороной брат белого коня, влекущего колесницу Солнца, вышел на берег звездной реки.

— Ночь, — отвечал Мирко. — Гляди-ка, тучи разгоняет, звезды… Звезды, дядя Реклознатец?

— Посмотри-ка в бусину. Может опять тебе доля выпадет — увидишь там небо чистым.

Мирко поспешил достать бусину. Сначала, как и прежде, в ней клубился голубой туман, а потом внизу открылась чернота. И в блеске звезд Мирко предстала величественная картина. Море бушевало. Те водяные холмы, что ровными грядами шли на скалы в первый раз, ныне выросли как горы. Неистовый ветер срывал с их гребней пенные гривы, искрившиеся в свете луны. Старый замок гордо возвышался над скалой. Он казался серебряным — гладкий, не истершийся с годами камень отражал лунный свет, и замок светился. Все вокруг было погружено во тьму — берег, лес, темная полоса прибоя, и лишь замок, взметнувший ввысь свои башни, точно светоч, парил над темным миром, указуя путь тем, кто заблудился в этой ночи. Знали бы они, что в этом светоче их никто не ждет… Замок опять говорил с Тем, Что Под Скалой, но на сей раз звуки были тревожны и грозны, словно та песня, что сыграл на серебряных гуслях Реклознатец. Но теперь Мирко занимали звезды.

— Ну как, — сквозь шум до него донесся голос колдуна, — узнаешь светила?

— Узнаю, — радостно сообщил Мирко. — Они те же, что и здесь! Только стоят немного иначе…

— А ну, говори, как стоят! — докричался до мякши Реклознатец. — А лучше запомни хорошенько, а после начертишь.

Мирко сообщил ему, как мог, размещение звезд, а потом синий туман опять спустился и закрыл вид.

Реклознатец склонился над средних размеров ларем, почти доверху засыпанным чистым речным песком.

— Это я в ларь песок запер, чтобы кот не напроказил, — пояснил колдун.

Острой палочкой, предусмотрительно смочив верхний слой, чтобы рисунок был четче, старик изобразил там звездное небо бусины. Мирко, сколько запомнил, столько и исправил и добавил к чертежу колдуна.

— Молодец, памятлив, — сухо похвалил тот. — А теперь погоди, мне подумать надо. — Глаза его опять заблестели, но теперь это был другой, глубокий и ровный, свет, подобный блеску далекой звезды. Реклознатец шептал что-то, прикладывал ко лбу ладонь, проводил на песке всякие линии… Наконец он выпрямился и отложил палочку.

— На закате это, — изрек он. — Так далече, что когда у нас солнце уже в зените стоит, там оно только поднялось. Это если по зареву-месяцу судить, — добавил он.

— Значит, все это и сейчас есть? — еще не верил чуду Мирко.

— Значит, есть, — ободрил его колдун. Знал бы мякша, что рисунок звезд зримо сменяется через тысячи лет, и он мог вполне разойтись с покинутым замком на тысячу-другую годков. Для звезд и богов это немного, а человеку хватило бы с лихвой. Колдун знал об этом, но не стал растравлять Мирко душу.

— А высота у светил там та же, что и здесь, — заметил колдун. — Это тебе тоже примета. Коли на корабле туда поплывешь — всяко может случиться, — то корабельщики в том люди сведущие, не ошибутся.

— Да, а дальше как? — спохватился Мирко. — Ну, найду я ту крепость, и что?

— Сам говоришь: под скалой в пучине есть нечто, с чем боги говорят. И говорят через музыку гусельную. Научишься своими гуслями владеть — говорить сам станешь, и с замком, и с пучиной. Это море — самое древнее, оно все помнит, все скажет. Только на помощь не сильно надейся, — напомнил колдун. — Прежде всего сам должен дорогу найти. И тем тебе тяжелее будет, что знаешь ты: есть обратный путь.

— Спасибо тебе, дядя Реклознатец, — поднялся Мирко с лавки и поклонился старику. — Более ни о чем тебя спросить не могу — на все ты ответил, во всем меня надоумил. Скажи теперь: чем я отплатить тебе могу? Что мне Кулан наказал, ты знаешь. Это мне по силам. А ты что скажешь? Не могу я без благодарности от тебя уйти.

Старик задумался.

— Не знаю, что и сказать тебе, Мирко. Вот что сделаем. Ты сейчас почивать отправляйся, тебе в дорогу, а час уж поздний. О конях не волнуйся, они здесь таких сил набрались, что на всю зиму хватит. А я тем временем — спится-то мне неважно под старость — тебе поручение и придумаю. А теперь спать ступай, — наказал старик.

— Коли усну, — отвечал Мирко. Легкая звенящая радость переполняла его, и дорога впереди казалась ровной, краткой и светлой. — А попятного пути нет у меня, — молвил он, уже выходя в сени.

— Добро, коли так, — напутствовал его колдун. — Ступай, отдыхай до света.

Мирко вышел.

— Добро, коли так, — обратился колдун к коту. — Только я-то ведь знаю: теплый дом родной, да стол сытный, да поцелуй женский из любого далека назад вернут. И сколько раз он еще себя проклянет, что первого моего совета не послушал! Скатертью ему дорога!

Кот выслушал хозяина, лениво зевнул и улегся близ печки, подтверждая, казалось, тем слова о теплом родном доме и сытном столе.

А Мирко, прихватив накидку, опять ушел на сеновал. Кони, довольные, пофыркивали рядом, как некогда — казалось, уже так давно — в ночном в Мякищах. Пахло росной травой, небом и немного песьей шерстью: Пори опять устроился под боком у хозяина. Присмиревший ветер уже не сбивал облака в плотное серое покрывало, а напротив, заботливо и рачительно разгребал их по сторонам небосвода, точно пыль сдувал. В чистых окнах звезды зажигали свои приветные огни и звали к себе. Уж из их-то высокой горницы точно был виден далекий закатный берег, ждавший его. Мякша пытался поразмышлять о случайной доле и нерушимой судьбе, о которых толковал ему колдун, но мысли разлетались, как облака, и он стал просто смотреть в небо.

Где-то там высокой дугой отражался его пройденный и предстоящий еще земной путь, но увидеть это смогут только потомки. С этими мыслями Мирко и уснул.

Утро выдалось тихое, ясное. Мирко поднялся еще до рассвета. От вчерашней пасмурности и следа не осталось. Он вспомнил, что так и не успел за полтора дня обойти островок. Теперь он решил исправить это упущение, к тому же ему хотелось пройти хоть раз подземным ходом. Мирко направился на скалистый восточный берег. Под сенью деревьев было еще темно и сыро. Узенькая тропка вилась и уходила на пригорок. Ничего волшебного и необычного не было вокруг, но Мирко чувствовал, что идет по какому-то заповедному лесу, помнящему и знающему больше, чем все люди на земле. Кто знает, может, не все пожгли и порубили северные черные воины в незапамятное время? Может, этот моховой ковер вел свою родословную прямо от тех, самых первых на земле мхов? Неисчислимые века вставали вокруг мякши в этот предрассветный час и смотрели на него с надеждой своими огромными, бездонными вездесущими глазами. Их взгляд и встречал, и провожал каждый его шаг внимательно и грустно. Эти века ничем не могли помочь ему, но в них, прошлых и недвижных, был растворен он, нынешний и движущийся, и с его движением смотрели в темное грядущее они. Этим утром в первый раз осознал Мирко смысл их союза, и с тех пор бездонная и холодная вечность нашла приют в его сердце, согретая его теплом.

Он вышел к обрыву. Пар поднимался над черной бегучей водой реки. Слева крутым откосом поднимался северный берег, весь седой от туманной росы. Заросли уходили прямо в лиловое небо, сливаясь с ним. Южный берег затих в ожидании зари. Смутно белели стройные стволы берез, уходящие за поворот реки. Дальше все скрывалось в густом молочном тумане. Там лежала новая дорога, предстоящая Мирко. Он посмотрел поверх леса, на восток. Стайка легких облачных куделей, где-то далеко плывших над лесным простором, едва заметно подсветилась снизу золотисто-розовым сиянием. Это были предвестники солнечной колесницы, первая улыбка нового дня. И Мирко улыбнулся в ответ. Сколь бы ни любил он Рииту, как бы ни влекло к себе ее живое тело, как бы ни были близки ему людские радости и горести, в душе его всегда оставался этот свет холодной красоты — любовь к небу и звездам, камням и облакам. Туда уходил он от всех, там оставался властителем мира грез, там находил сладкий покой. Эта любовь была самой дорогой его любовью.

Мирко повернул направо, опять углубившись в лес. Мох здесь был толст и мягок и в то же время упруг. Ноги тонули в нем, но не проваливались, как в снегу или в болоте. Пройдя немного, он вышел к огромному — в полтора человеческих роста — валуну, похожему на вросшего по плечи в землю великана. Выглянув из-за его окаменевшего плеча, Мирко увидел ту самую заводь, где причалил позавчера лодку. За каменной грядой неслась Смолинка, а в затоне только мелкие редкие волны тревожили водную гладь. Мякша спрыгнул с невысокого обрыва в рыхлый чистый песок. Прямо за его спиной — и как он вчера этого не приметил! — в красной скале чернел прямоугольный проем. Каменная балка, поддерживающая свод, точно притолока, была покрыта незнакомыми буквами, и в то же время знакомыми Мирко: именно они были вышиты на повязке дяди Неупокоя, золотом по синеве. Знаки на камне отличались по форме: те были мягкие, округлые, небесные, эти — твердые, рубленые, земные. Не всякий, даже увидев их рядом, нашел бы сходство. Но для Мирко надпись на повязке у дяди была столь знакомой, что никаких сомнений не оставалось: буквы — те же. Мирко вспомнил рассказ деда Рейо о том, как получил дядя эти письмена, вспомнил речи колдуна про арголидскую веру, вспомнил твердость характера дяди. Овеянные древней тайной, непонятные слова проступали сквозь предрассветный туман, как сквозь завесу времени. Загадочная, манящая темнота подземного хода притягивала Мирко, и он, не будучи в силах противиться ее зову, шагнул в проем.

В подземелье было прохладно и сухо. Пол и стены были гладки, словно тщательно подогнанные и хорошо вытесанные доски пола в мякшинской избе. Ни капли сырости не проникало сюда снаружи. Как уж удалось это строителям прошлого, Мирко и не пытался догадаться. Мякши не строили из камня. Не делали этого ни полешуки, ни полянины. Только хиитола поднимали избы на каменный подпол, но тем все и ограничивалось. Впереди была темнота, но Мирко не боялся. Он уверенно шел ночью по лесному бурелому, а уж на ровном полу только пьяный мог не устоять.

Мирко оглянулся назад, посмотреть, как это виден берег из подземного хода. И обмер: позади ничего не было! Проем исчез. Он очутился в полной темноте.

Для порядка он протер глаза, закрыл и открыл их, помотал головой, ущипнул себя больно — ничего не помогало. Выход исчез без следа. Рука Мирко потянулась к карману за кресалом, но тут же и остановилась. Зажигать-то было нечего! Еще не понимая, в каком затруднительном положении он очутился, Мирко сделал несколько неуверенных шагов назад, туда, где только что был вход в подземелье, но вдруг что-то заставило его остановиться. Мирко не понимал что, но что-то было впереди него, некий рубеж, который нельзя было перейти просто так. Предчувствие, подобное этому, испытал он, когда мальчиком еще забрел в поисках отбившейся от стада овцы в ложбину между холмами. По дну ее, в зарослях боярышника, журчал по гальке ручеек. Ложбинка уходила вправо, заворачивая за холм. Помешкав немного, Мирко решил идти вниз по течению ручейка, повернул вправо и тут же увидел пропажу. Овца стояла в ручье и пила воду, до нее было всего каких-то двадцать саженей. Мирко стал осторожно подбираться к беглянке, чтобы не спугнуть ее резким движением. Овца же тем временем принялась пощипывать травку. Трава в том месте действительно выглядела на редкость сочной, зеленой и красивой. На полпути между мальчиком и животным ручей, словно сквозь ворота, пробегал между двух каменных столбов. Конечно, это были никакие не столбы, а просто два высоких, продолговатых и довольно неровных валуна, но и за невысокие столбы их тоже можно было принять. Дойдя до одного из них, Мирко спрятался, моля праотца-щура, чтобы непослушная овца не ушла еще куда-нибудь. Выждав немного и решив, что пора уже выйти из своего укрытия, он вдруг услышал звуки музыки: кто-то там, внизу, у ручья, заиграл на пастушеской дудочке, да так умело и красиво, что заслушаешься. Но, послушав немного, мальчик понял, что песня вовсе ему незнакома, да и вообще она не мякшинская. И лады, и переходы, и сам строй мелодии — все было иным, незнакомым и оттого одновременно заманчивым и пугающим. Мирко знал всех пастухов в Холминках и по всей округе — никто из них не пас здесь свои стада, и не умели они играть таких песен. Однако звуки усиливались и явно приближались, и Мирко, желая остаться незамеченным и увидеть сначала того, кто же это такой ходит здесь с дудочкой, опять отступил за камень.

И вот из высоких тростниковых зарослей на залитую солнцем лужайку вышла девочка, такая же, как и Мирко, — лет двенадцати-тринадцати. Мякша аж рот открыл от удивления. Всех девчонок и мальчишек в Холминках и на десять верст окрест он мог не то что перечислить поименно, но и сказать, кто у кого родители и кто когда последний раз расшиб коленку или выиграл бег наперегонки. Эту девочку он видел впервые.

Начать следовало с того, что одета она была очень странно: на ней была рубаха, только очень непонятная: рукава короткие, едва до середины плеча, пояс собран и заужен, а ворот глубоко вырезан. Подол же рубахи не доставал девочке и до колен. Легкий плащ, заколотый серебряной фибулой, обвивал ее шею и плечи и ниспадал за спину. Шею украшала серебряная гривна, собранная из многих пластинок, украшенных чеканным узором из цветков и листьев. Удивительно было и то, что по вороту ее зеленой, как трава, рубашки шла тонкая золотая вышивка: по рукавам она была сделана широкой каймой, со всякими сказочными цветами, те же узоры украшали и подол. Загорелые ноги девочки, стройные и легкие, были босы. Копна густых длинных и мелко вьющихся волос светлым золотом сбегала на плечи и голубой плащ. Лицо ее, простое и в то же время удивительно прекрасное, светилось тихой радостью. Так неожиданно свежим и чарующим предстает вдруг скромный полевой цветок, озаренный ласковым солнечным светом. Мирко засмотрелся на нее и думать забыл о потерявшейся овце.

Меж тем незнакомка вышла на середину лужайки, продолжая играть. Дудочка ее, правда, была немного странная — длинная, с отверстиями, которые девочка проворно и ловко поочередно закрывала тоненькими белыми пальчиками. Сначала она играла радостную песенку, под которую славно шагать полевой дорожкой, слушать жаворонка или кузнецов. Потом полилась грустная, щемящая мелодия, будто уходило что-то безвозвратно, как ясный день, как лето, как детство, уплывая небесным облачком, оставаясь только в воспоминаниях. Закончив эту песню улетающей ввысь нотой, девочка заиграла плясовую, да такую быструю и зажигательную, что ноги сами шли в пляс. Девочка, видно, и сама не устояла, уступив собственной музыке: положила дудку на камень и закружилась в незнакомом Мирко танце, сочетавшем плавные переходы, подскоки и красивые движения рук. Что самое чудесное, музыка не смолкла, когда девочка отложила дудку, а продолжала звучать, доносясь откуда-то отовсюду.

Мирко так и подмывало выскочить из-за камня да пуститься в пляс там, на лужайке. Он знал, что вряд ли сможет повторить те же движения, и не потому, что был неуклюж и не умел танцевать, просто в Холминках плясали по-другому. Но мальчик не трогался с места. Что-то мешало ему — то ли стеснение и боязнь неловкости, то ли что-то не свое, чужое в этой музыке и в этой девочке. Словно кто-то скомандовал ему: «Нельзя!» — и он стоял, схоронясь за камнем, как волчонок, которого не выпускают до времени из логова в цветной и манящий мир. А девочка, видимо уставши, остановилась, запрокинула голову, посмотрела на золотое круглое солнце и улыбнулась ему, подняв кверху тонкие руки. Потом она подбежала к камню, нагнулась взять дудочку и замерла, словно почувствовала, что кто-то подсматривает за ней. Она мгновенно обернулась, и глаза ее встретились с глазами Мирко — а он уже и не думал прятаться, все равно было поздно. Несколько мгновений смотрели они друг на друга, а потом девочка вдруг засмеялась, выпрямилась и помахала мякше рукой. Потом подошла к овце, которая, не обращая на плясунью никакого внимания, улеглась на пышную траву. Девочка присела рядом, погладила кудрявое мягкое белое руно и сказала животному что-то на ухо. В безмятежных и бездумных глазах овцы мелькнуло какое-то подобие понимания. Она поднялась на передние копыта, потом выпрямила задние ноги и, мелко переступая, пошла туда, где стоял Мирко. Девочка же снова засмеялась, опять помахала рукой — то ли овце, то ли Мирко — и пошла обратно, по направлению к тростникам, откуда и появилась. Уже у самых зарослей она обернулась еще раз, подняла руку, заслоняясь от солнца, и крикнула что-то на непонятном языке. Мирко разобрал только отдельные звуки, потому что налетевший внезапно порыв ветра отнес в сторону звук ее голоса. Мирко, не отрывая взгляда от тоненькой фигурки в зеленом и голубом, — платье почти сливалось со стеной тростника, надеясь, что девочка еще видит его, приложил ладони к уху, показывая тем самым, что не расслышал. Тогда она, переждав ветер, сложила ладони полумесяцем и поднесла ко рту, чтобы звук был громче: «Дален Гоир!» — донеслось на этот раз четко до Мирко. Она словно хотела пояснить этим что-то. Девочка в последний раз махнула ему рукой и скрылась.

Долго еще стоял он, открыв рот, не замечая даже, как овца, на поиски которой было затрачено столько сил и времени, подошла и стала рядом, ожидая, пока ее поведут обратно. Девочка исчезла, смолкла музыка, даже яркая зелень травы как будто побледнела, даже воздух стал менее прозрачен, но ощущение праздника лета не покидало его. Он даже прошел все-таки меж двух камней-ворот и вышел на лужайку. Ничего не было на ней особенного: трава, васильки, колокольчики и одуванчики. Все, что казалось изумрудным и разноцветным, оказалось серо-зеленым и выгоревшим на солнце. И только на песке, около камня, где положила девочка дудку, остался маленький след босой ноги, доказывающий, что все виденное не было сном.