— Вот так, — закончил старик свою речь. — Теперь время подоспело тебе спрашивать. Сначала только надо бы хозяйство проведать. Баня твоя, молодец, до вечера отложится, видать.

Колдун отправился осмотреть остров, приглядеть, как там коза, куры и все другое. Мирко же проведал коней, полил огород, поднес в избу еще дров — огонь в печи начинал слабеть. День как занялся, так и длился — пасмурный, ветреный, холодный. На дворе было неуютно.

Парень не переставал и за работой обдумывать то, что услышал, прикидывая, что и как стоит рассказать Реклознатцу, о чем спросить, а о чем — смолчать. Мирко не знал, как глубоко может проникнуть в тайну чужих помыслов зоркое око колдуна, а потому смущался утаить от него что-либо. Однако если рассказывать обо всем, то и до Послезавтра времени не хватит — мякша ведь не умел говорить так, как старик. «Пожалуй, все поведаю — чего таиться? — решил он. — Ежели не туда забреду, старик поправит». И хотя речи колдуна не были слишком ободрительны, а последние слова звучали и вовсе горестно, у Мирко стало покойно и светло на душе, как ранним летним утром, когда солнышко ласкает своими золотыми лучами, и нет еще зноя и яркого света, и доносится свежее дыхание росных трав. Реклознатец не скрывал, что не ведает, как побороть полночную напасть, но ведь в Мирко ее и не было! «Знание светит, что зимнее солнце, а не греет», — говорил старик. Но юноше и не нужна была теплая печь: в нем самом горел невидимый огонь, вспыхнувший нежданно-негаданно четыре дня назад в ночи, на лесном озере, и никакому встречному пламени не под силу его загасить. Крупные звезды той ночи, горевшие в небесных полях сверху и из глубокой воды озера снизу, с легкостью пронзали своими лучами любую хмарь. Но вот путеводного света, указующего единственную тропу по черному лесу, у Мирко не было. Он знал свою цель, но не хотел брести к ней вслепую. И надежда на то, что мудрый и сведущий во всех земных делах колдун зажжет ему этот свет, еще более окрепла.

Сели заодно и полудничать. Реклознатец, побродив по острову, вернулся вновь бодрым, а вовсе не удрученным грузом тяжелых раздумий.

— Что ж, — подмигнул мякше колдун и глянул так, что почудилось, будто он со своим вороном поменялся. (Кстати, птицы с самого утра не было видно, может, Реклознатец услал ее куда?) — Про себя будешь сказывать или еще спрашивать будешь?

— Рассказывать буду, — глухо, но четко отвечал Мирко. — Но одно прежде узнать хочу. Я когда к тебе от гребня шел, видел камни, на которых боги высечены. Только все наши, мякшинские…

— Понял, к чему клонишь, — кивнул старик. — То не хитрость, хотя и погрустнее будет история, чем с лазами подземными. Я со многими людьми знался, пока по свету ходил. В селе одном мастер жил, полешук, по камню резчик. Дивные образы творил, и боги у него ровно живые выходили, каждый человек с ними через его камни говорить мог. Однажды один богатый купец с Вольных Полей в село то приехал, а как работы эти увидел, тут же заказал умельцу сорок камней — таких, чтобы разом три мира показывали, — дескать, святилище хочу устроить, чтобы всякий мог прийти, богам поклониться и с радостью на их образы взирать. Мастер за работу принялся, десять лет не покладая рук трудился. А как десять лет минуло, другие люди мимо тех мест проезжали да сказали, что купец тот веру свою поменял — арголидскую принял, а святилище строить раздумал. Вот и смекай, каково мастеру было! Нет, ничего с ним не стряслось, до смерти своей дожил, все людей искусством своим дарил.

А камни он мне привез: к тебе, говорил, люди за знанием идут, поселился ты так, что не всякий, горожанин особо, тебя отыщет. Пусть хоть камни мои путь к тебе укажут. Вот так и получилось, что полешукские боги к колдуну-хиитола ведут. Ну что, хорошо это или худо?

— Какое же тут худо? — удивился Мирко. — Я разве это в укор сказал? Непривычно только. Нигде не встречал этакого.

— То-то и оно, что доброе дело непривычно стало, — вздохнул колдун. — Ну а про то, что не встречал, — это врешь. В Сааримяки разве девки хиитола в поневах не ходят?

— Ходят, — тихо произнес Мирко. Он вспомнил Хилку в тот последний миг их встречи, после целомудренной ночи на сеновале. Что теперь с ней? — Только, дядя Реклознатец, в том месте, где с дороги к тебе сходить надо, по ступеням в ложбину, там камень указующий кто-то из земли выворотил да вниз сбросил. Ладно хоть укатился он недалече — дерево задержало, — добавил парень поспешно, чтобы не волновать слишком старика.

Колдун задумался, глядя куда-то мимо него, поглаживая правой рукой левую.

— Не знаю, что и думать, — сказал он наконец. — Знать, недавно это сделали.

— Недавно, земля под камнем свежая была.

— Что ж, завистников у меня окрест не найдется, а врагов и паче того, — принялся размышлять вслух Реклознатец. — Купцам до тех камней касательства нет… Ан, постой, — осекся старик. — Как раз из них кто и мог подобное учудить. Как тот колдун, что с игрушками ребячьими воевал, так есть ныне те, кто веру арголидскую накоротке принял. Вот они — не все, конечно, — чуть где прежней веры знак увидят, тут же его атукать. Ну да ничего, такое испокон века случалось, — успокоился колдун. — Приступай к рассказу, не. то опять заболтаемся! — шутливо пригрозил он Мирко. — А за то, что знак поправил, благодарствую сердечно.

— Сейчас, последнее еще узнать позволь, позабыл сразу спросить, — заторопился опять Мирко, будто и вправду ему немедля нужно было мчаться куда-то. — Скажи, коли знаешь, кто ту лестницу сработал, что с косогора ведет.

— Это дело недавнее, — с удовольствием отвечал Реклознатец. — Тот колдун, что здесь первым поселился, и велел. А строили те, кто в учении у него были и из селений ближних охотники. И мне там потрудиться довелось. А камень сами на телегах привезли: старосты лошадей дали, а люди привезли. А ты думал, опять загадка стародавняя.? — усмехнулся старик.

— Вот уж нет, — с улыбкой отвечал Мирко. — Я рад, что хоть здесь без загадок обошлось. А то ведь куда ни шагни — все росстани узором непонятным сплетаются. — Голос его вмиг погрустнел и стал серьезен. — Слушай теперь, дядя Реклознатец. Я от тебя не жду, чтоб ты меня надоумил, зачем человек на свете живет, и не того, чтобы ты за меня отыскивал, чего я сам хочу. Про первое я уж много размышлял, а все не впрок, а про другое и сам понимаю — вчерашний день возвратить надо. А как — того не знаю: как дома сидел — все просто казалось, а тайное все мнилось далеким и не про таких, как я. А едва за порог вышел, и все как раз изнанкой обернулось. Хорошо, Юкку Антича повстречал, он и надоумил к тебе пойти. Не колдовства у тебя прошу и не заступы — мне знать надобно.

И с тем Мирко приступил к повествованию. Начал он с прошлогоднего разговора, который вел он с дядей Неупокоем в ночном. Сперва с непривычки говорить долго и обстоятельно слова его спотыкались, не хотели вязаться друг с дружкой, то набивались, будто рыба в невод, то разлетались куда-то, как облака в небе. Но вот явилось вдруг откуда ни возьмись то, что помогало и вело речи мякши давеча на Черном ручье — умение песенного слова, и повесть Мирко побежала-потекла не хуже струистой Смолинки.

Мирко поведал колдуну обо всем: о том неуюте, что погнал его в этот поход, о каменной деве на сосновом увале, о болотной островине и голубой бусине, о ночной встрече с Антеро и о страшной охоте с огромными дикими котами, злобной сворой и исчезающими оборотнями. Не упустил он и нежданного серого заступника, и три стрелы, спасшие жизнь ему и Ахти. Не смущаясь нимало, рассказал о Риите. Посмеявшись горько, и над самим собой тоже, говорил про сход в Сааримяки. И дальше — про Хилку, про то, как пели с Юккой Виипуненом поутру над ручьем, про Кулана Мабидуна и его дар, про деда Рейо. И, конечно, про дивные гусли, про все, что показала бусина, и про то, что услышал о малом народе от Антеро. А потом и про знак, и про дядину незнакомую веру. Мирко не считал, сколько минуло времени, но когда окончил рассказ на переправе через Смолинку и глянул в окошко, там клубилась в низких небесах все та же облачная муть. Значит, не так уж долги были его речи. Об одном лишь не сказал Мирко старику: про то, как целовал в уста рукотворную красу-богиню. Словно удержало что, не смог он об этом ни словечка вымолвить.

Колдун все слушал, глядя ему в лицо, так, что иной раз невмочь становилось, и парень опускал глаза. Взгляд Реклознатца не был тяжек или гневен, но некий внутренний огонь пылал в нем, то разгораясь, то опадая. Прежде Мирко этого огня не замечал, и сейчас ему казалось, что это не белобородый старик, пусть и великий колдун, смотрит на него, а кто-то иной — высокий, из того пространства жизни, куда простому мякше из Холминок привелось случайно заглянуть. Сидел колдун прямо и недвижно, и лишь когда черный кот прыгнул ему на колени, запустил озябшие, видно, пальцы в густую, теплую шерсть зверя.

Когда Мирко перестал говорить, повисло молчание. Слышно стало, как потрескивают в печи дрова и тихонько мурлычет кот, как шумит и подвывает за стеной ветер.

— Ты знать просил, — молвил колдун поднимаясь. Кота он осторожно пересадил на лавку. — Будешь знать столько, сколько и я. Ни одна волшба тебе и вправду не подмога. А моя — и вовсе ни к чему.

Он подошел к ларю, открыл его и поставил на ровную деревянную поверхность каменную голову, оставшуюся от разбитого изваяния. Это была голова точь-в-точь той богини, которую нашел Мирко в заболотной глуши, только камень был иной — белый и очень твердый известняк.

— Говоришь ты умело, — заметил старик. — Неспроста Юкка тебя с собою взял заклинания творить. Вот все, что от девы каменной здесь осталось. — Старик опять замолчал, глядя на ее прекрасный лик. — Хороша, красива, ничего не скажешь. Вряд ли смертные жены таковы бывают, да и не стали бы смертную в святилище ставить. Значит, богиня и есть, — заключил колдун, взял бусину, подержал-покатал на ладони и поднес к оку, прищурился, всмотрелся. Губы его дрогнули, не то в усмешке, не то от досады. Он смотрел еще некоторое время, потом вернул голубой шарик обратно на стол. Мирко так и впился в него глазами: нет, ему вовсе не было страшно за бусину — умным рукам Реклознатца он доверил бы любую, самую дорогую сердцу вещь, но неужто и волшебник ничего не увидел там, в голубых глубинах? Он ждал молча.

— И это мне не диковина, — продолжил колдун, опять опускаясь на лавку. — От Юкки я давно про вещь эту знаю. А прошлый год и Антеро ко мне наведался. Спрашиваешь, видно ли что мне? Видно. То время видно, когда нас с тобой еще и в помине не было. И не только нас, а и того, что ныне Великой Четью зовется и Мякищами. Откуда тогда знаю, спросишь? А по тому сужу, как звезды в том небе стоят, звезды ведь не вечно в одном месте пребывают на небе, а перемещаются. Только не вдруг это случается, многие годы нужны. А губы от того кривлю, что беда там великая, не иначе как война. Там, где теперь холмы, тогда великие горы стояли. И побоища те я и в первый раз видел, и ныне они мне явились. Черно все там, и скверный в этом знак. Сааримяки промеж ними стояло, а на нем — белые стены, и башни, и дома каменные, прекрасные. А там, где Мякищи, водораздел был, весь лесом заросший, посреди же него — озеро великое. В Снежном Поле высокотравье было, не то что ныне. Видно, гораздо теплее было. Здесь, где мы сейчас сидим, река текла, поболее Смолинки, и остров этот куда выше глядел. Крепость тут поставлена была с дозорной башней. Только сгинуло все это. Великие огни вижу, пожары кругом, смрад и дым черный. И сеча великая. С полуночи войска текут там, как темная вода, и за собой все жгут и изничтожают, и так год за годом. Я ведь не только простор вижу, передо мною и время, как свиток берестяной, разворачивается. А на севере — словно плащ померклый разметался, точно тень легла надо всем. И солнца ведь нет, а тень и среди ночи видна. Смекаешь, от кого тень падает?

Мирко слушал, и перед взором его вставали страшные картины. Уж не те же ли видения грезились ему, когда он смотрел в костер после схватки на болоте? Старик будто угадал его мысли.

— Да ведь тебе подобное виделось, сам рассказывал. Знать, не всегда бусина чудеса да зеленые края кажет. Получается, что позади нас черно было, а впереди, может, и еще чернее станется, и ждать того долго не придется. Да только кто-то будет ждать, кто-то и радоваться даже будет, а кто и не станет дожидаться, — молвил старик не очень понятно. Неясно было, куда он определил себя и Мирко. — О тени с севера я еще не все сказал, да погожу пока. Я ночи не страшусь. Не ночи бояться следует, но тени. Теперь вот это, — он взял в руки по мечу: роскошный дар старосты — в правую, простой, но изящный и тем одним прекрасный лангсакс — в левую. — Волькские клинки. Только Куланов меч много древнее. — Он положил оружие обратно на стол — рука старика не могла долго удерживать такую тяжесть. — Я потому знаю, что всяких клинков немало перевидал. Это в Сааримяки они ни к чему, а в иных местах, хоть вольков здесь и триста лет как нет, все про каждый нож знают, не то что такой меч, всех хозяев тех мечей поименно назовут. А этому лет пятьсот будет, не меньше. Но ведь как сохранился! Да, Кулан хоть всю память родовую и растерял, а как железо ручным сделать — не хуже меня знает. Более ничего сказать не могу: герой ли сей меч в руках держал, или висел он для украшения, или, может, злодей какой им владел — того прочесть нельзя: Кулан, видать, если следы какие и были, все затер.

Сей же лангсакс, — со знанием дела молвил Реклознатец дальше, — сотворили недавно, лет двести, вряд ли больше, с тех пор минуло. Медный круг — это, по-вашему, по-мякшински, колесо солнечное, а камни, что на круге, на деле должны быть один златой, другой серебряный, третий же — черный. А значат они три солнечных порога: рассвет, сумерки и полночь. Вольки по таким камням о судьбе гадают, только как, того я уж не знаю. Носить, однако, можешь его смело, — заключил колдун. — Оборотнева сила не всякое железо подчинит, а уж тот, кто им владел, и вовсе оборотнем не был. О нем, однако, дальше речь. Что ж ты молчишь, ничего не спрашиваешь?

— Не о чем спрашивать покуда — ты сам все говоришь, что я знать хочу. Только для меня главное — не меч, и даже не бусина.

— И до главного дойдет, — ответил колдун. — Коли так, слушай еще. Гусли эти тоже от вольков, знаю. Только в руки брать такие не доводилось. Но уж коли довелось, должен я их послушать, а они меня.

С этими словами Реклознатец взял гусли и осмотрел их любовно и осторожно, как воин осматривает меч, а ювелир — дорогой и тонкий обруч. Затем старик поставил их так же, как давеча Юкка, прикрыл глаза и тронул струны. Поплыли дивные звуки. Но были они не волшебными и чарующими, как в бусине, и не похожи на тот перелив, что сумел извлечь Юкка Антич. Это была целая песня без слов: грозная, мужественная и печальная — последняя песня великой битвы, из которой не суждено вернуться никому, в которой не может быть победы. В избу словно ворвался дым от бесчисленных факелов и пожаров осажденного города, бряцание оружия, зловещий его лязг и скрежет, гулкие удары стенобитных орудий, боевые призывы защитников крепости и гортанные крики врагов, грохот обрушивающихся крыш и башен, стон последнего павшего воина и… зловещая, пустая тишина, которой все завершилось, в которую все кануло, точно в небытие.

Колдун благоговейно положил гусли на место.

— Вот так выходит, Мирко Вилкович, — проговорил он тихо. — И люди не помнят ничего, и камни старые рассыпаются, и горы в землю уходят, а гусли — их вольки арфою называют — знают, хоть и не видели ничего.

— Дядя Реклознатец, — вспыхнул Мирко. — Научи гуслями владеть, хоть самому малому научи. А там я уж сам как-нибудь, зимой времени достанет…

— Этими? — прервал его на полуслове колдун. — Нет, — покачал он головой, — за этим не ко мне идти надо, а к тому народу, что такую красоту сотворил. Если, конечно, есть еще у вольков такие мастера, — добавил он и замолчал — ненадолго, чтобы хлебнуть кваса—в горле у старика пересохло.

Меж тем на остров — это теперь стало заметно — опускались сумерки. «Интересно, а горел бы серебряный камень по-особому в сумерки, если бы он был серебряным?» — подумал Мирко, глядя на клинок с солнечным колесом. Он не поленился, поднялся с лавки, положил в печь еще дров, чтобы колдуну не было зябко. Снаружи творилось все то же, будто кто раздувал на северо-западе без устали огромные мехи. Мирко выглянул за дверь и впустил набегавшегося по острову Пори. Кони возвратились на двор, сами зашли в стойло, холодное, но надежно закрывающее от ветра, и стояли теперь там, будто дремали. Знали, что завтра предстоит им долгий нелегкий путь. Ворона по-прежнему не было видно. Мякша вернулся в избу. Колдун тем временем достал молока, сыра, хлеба, холодного мяса и поставил все на стол, убрав перед тем волшебные и дорогие вещи — свои и Мирко.

— Вот теперь и к главному подошли, — продолжил Реклознатец, когда они утолили голод — вроде и не трудились усердно, а есть все равно хотелось. — Здесь все одним узлом завязано. Что ты хочешь первым знать, мне понятно: куда идти. Отвечу: как раз туда, где арфы делают. А вот почему, про то речь опять долгая. Начать снова с бусины придется.

И тут колдун заново принялся плести бисерный узор, и так ловко дергал он за его ниточки, так верно ложились все до единой бисеринки на место, что Мирко дивился только, как успел старик за столь краткое время расставить по местам все, над чем сам он бился днями пути, рассуждая и тысячи раз воскрешая в памяти виденное. У колдуна все выходило складно и понятно, но куда как трудно и худо. Судьба, вроде дарившая Мирко удачи на всем пути, оказалась куда коварнее и хитрее. Впрочем, именно этого мякша опасался и ждал еще с той ночи, когда считал в небесах звезды перед встречей с Антеро.

По словам колдуна выходило, что малый народ неслучайно отдал бусину в руки людей. Просто так подобные диковины не дарят, это тебе не шишка сосновая. Вряд ли угасающее племя, таящееся на островах четского болота, хранит у себя россыпи этаких бусин и раздает их направо и налево, как заблагорассудится. Видно, сокрыто было в этой бусине нечто древнее, наследное из тех времен, когда прорубались подземные ходы в этом острове, когда менялось русло Смолинки и стояли вкруг Сааримяки крутые лесистые горы. Неспроста вышло и так, что именно Антеро Суолайнен получил эту бусину. С дедом, отцом и один Антеро часто ходил на болота, а уж зоркий малый народ, видно, знал всякого, кто ходит близ его владений. Конечно, Суолайненов приметили за их необычность, называемую в родном селе «чудачеством», а Антеро выбрали за его молодость: не стали бы отдавать такую вещь деду Тойво, не слишком надежным хранителем стал бы и женатый Йорма. А бусине нужен был тот, кто будет ее хранить, и Антеро пришелся как нельзя лучше. Расстаться же с бусиной малый народ заставило знание неминуемого скорого исчезновения их племени — старого и, видно, пережившего все мыслимые сроки, какие может существовать народ. Нужен был наследник, и наследник был избран.

Что до волшебных свойств этого голубого чуда, старик полагал следующее. Мятущаяся душа видела в бусине край, где можно найти то, что другие люди ищут всю жизнь, а обрести не могут: так и уходят, втайне недовольные всем, что успели, а еще больше тем, что не успели сделать. Бусина открывала человеку его тайные, невнятные прежде самому устремления и показывала место, где им суждено свершиться, и как достичь самого заветного — покоя, лада с самим собой и миром. Иное дело, что, попади такая в лапы к черной душе, она и ей бы открыла заветные места, и только боги тогда пережили бы то, что могло бы случиться. Бусина, конечно, была всего лишь вещью, но у вещей с такими свойствами получается своя собственная судьба, повороты которой гораздо круче многих людских судеб, а жизнь значительно длиннее человечьей. Известно, что вещи имеют свою власть над людьми: слабая душа подчиняется собственному богатству, рука, получившая меч, тянется убить. Что же говорить о диковинке, что дает, кажется, ключ к счастью? Никто, конечно, доподлинно не скажет, но вдруг тот, чья тень вновь надвинулась из снежных северных пустынь, тоже знал об этом ключе и тоже захотел им завладеть? Кто знает, кем была послана дикая охота? Тот, в синей войлочной шапке, с длинной белой бородой — кто он был? Может, еще один забытый и до времени сокрывшийся Дух или бог? А может, и слуга того, кто шел с севера.

Но нужен охотникам был не Мирко, а то, что он нес в кармане, — бусину. А маленький голубой шарик словно чувствовал, кто ведет за ним погоню. И направление, откуда эта беда нагрянет. Сотворило пронизку, должно быть, доброе существо или сущность, и бусина бежала тени. Только решил Антеро податься на север, и бусина ушла от него, каменным зерном затерялась в земле болотной островины. И стала терпеливо дожидаться, пока явится человек, идущий на юг. И ведь не любому мимохожему попала в руки, а, можно сказать, спутнику, который уходил от того же, что и она. Хотя нельзя никак было называть хозяином того, кто носил бусину при себе, — у нее не могло быть хозяина, ибо она показывала то, что было на самом деле, а не то, что просили или хотели. Тем не менее прежнего своего владельца она не позабыла: будто бы нарочно явилась Антеро, чтобы попрощаться с ним. Станет ли сопровождать она Мирко на всем его пути, было неизвестно. Может, проведет его через всю жизнь, может, завтра потеряется, а может, как и с Антеро, покинет мякшу, едва им окажется не по пути либо когда он точно будет знать, где это место со старыми башнями над морской пучиной. Конечно, Мирко следовало бы приметить, как стоят там ночные светила, тогда, может быть, Реклознатец вернее подсказал бы время и место. Но кто знает, как далеко находится тот край. Ведь, может, и звезды там другие, невидимые из тех мест, где побывал колдун.

Если бескрайние воды простираются там на закат от берега, а суша уходит на восход, где на горизонте виднеются горы, это и вправду может быть берег западного моря. Но Реклознатец не ходил дальше Промозглого Камня и в жизни не встречал тех, кто прошел бы земли за Камнем от гор до последнего моря. Старика смущало, что Мирко увидел покинутую крепость и дикие бескрайние леса, в то время как, по словам купцов и редким, доходившим на север, свиткам арголидских мудрецов, страны за Камнем были густо заселены, и за полдня пути можно было в любом месте доехать от одного города до другого. Про западное море в свитках тоже упоминалось, но, видно, не те рукописи попались колдуну. Говорилось в них о неких отважных корабельщиках, которые почти тысячу лет назад вышли в неизвестное, безбрежное море далеко на западе и дошли до тех мест вдоль берега, где «вода, выпадая зимой, не делает грязи». Это, видать, казалось тогда арголидским мудрецам невообразимым дивом и суровейшим холодом, в котором жизнь невозможна. «На закат же, — гласил свиток, — нет и вовсе ничего, кроме туманов. Должно быть, там и находится конец мира». Непонятно было, о каких берегах идет речь, откуда отплыли корабельщики и в какие такие моря попали. Что же до края света, то для Мирко земля кончалась где-то в среднем течении Хойры на юго-востоке, Великой Соленой Водой и степным перешейком на восходе, землями ругиев на западе (Мирко понятия не имел, где точно сии земли, но знал, что они есть), страной огнепоклонников на юго-западе и Арголидой на юге. Совершенно ясно было, что существовали обширные страны и дальше, но и без них земля казалась огромной и не проходимой за целую жизнь. Колдун тем временем продолжал говорить, и медленно, но верно, следуя дорогой Мирко, приближался к черному колдуньему озеру, к Риите.

— Всадники те, конечно, заколдованы были, но предание о дикой охоте и главном охотнике есть у многих народов, только не любят его, боятся. От вас, мякшей, не слышал, от оленных людей тоже. А вот полянины, полешуки, хиитола — те знают. Охота эта мчится, дороги не разбирая, лесами, полями, буреломом и болотами без всякого шума, потому как земли не касается. Особенно любит она темные сумерки в месяце листопаде. Всякая живая тварь от той охоты бежит, а если близко быть случится, птицы крыльями бьют и мечутся, собаки воют, конь седока не слушает и несет куда придется. А если настигнет та охота одинокого путника, то не жить ему. И не от меча человек погибает, а от ужаса. И кто рог той охоты когда-либо слышал, хоть издалека, на того уж тень того ужаса легла, и вечный страх у него в сердце. Только так сказки говорят, — усмехнулся колдун. — Значит, рука верная да стрела меткая сильнее чародейского страха бывают. И все же коли они однажды за тобой пришли, то и вдругорядь придут, и не случится в помощь никого: ни малого человека в чаще лесной, ни волка серого, что оружных не испугается. Волшебную вещь ты с собой несешь, а значит — опасную. Что до кота диковинного, то слыхал я о таких. Говорят, князья на Вольных Полях с ними охотятся, зверя быстроногого загоняют. А водятся те коты близ Белых гор. Там их забирают маленькими котятами, а потом при людях воспитывают. А за того зверя, что в лес убежал, ты не бойся. Вещуны арголидские предсказывают, будто в грядущие времена жизнь настанет, когда волк с бараном в одном хлеву жить будут. Пожалуй, — засмеялся Реклознатец беззлобно, — и волк солому жевать станет, коли его в хлев-то запереть. У меня же те времена давно настали. Ворона ты уже видел, про то, как гадюка болотная у меня под боком спала, слышал. И кот этот — пардусом его полянины прозывают — ко мне сюда придет и об ноги, как мой, тереться будет. Веришь ли?

— Верю, — отвечал Мирко.

Голос колдуна вновь обрел силу и властность, напомнив о притихшей Смолинке. Вновь он увидел внутренний огонь в очах Реклознатца: он верил каждому его слову и готов был идти туда, куда покажет его рука.

— Вот мы и до главного добрались, — неожиданно просто и тихо сказал колдун. — До красы твоей ненаглядной. Ясно ведь, за ней ты идешь, за той загадкой, что она тебе загадала. Что тут скажешь? Я уж помянул мимоходом, что те, кого люди за богов, за духов, за нежить почитают — все они есть, и вовсе не в невидимом, своем мире обитают, а здесь, среди людей. И вовсе не тогда они в зримом обличье являются, когда кто их потревожит, а когда люди с ними на одном языке говорят. Знаю, ты слов хитрых не сплетал, голосом никого не звал. Но думал, однако ж, про богиню каменную? В воинов заколдованных стрелы метал? Бусина тебе виды открыла и даже на арфе играла? Не волнуйся, будто кто думы твои подслушать способен. Только мысли твои, что свет из окошка: ты на свет смотришь в него, и, как он тебе из окошка того виден, сообразно и поступаешь. А дело твое — то же слово, иначе высказанное. Немой человек на речь не способен, а ведь его понимают! А про любовь разве одними словами скажешь? Только вот что, мил человек. Мнится, не все ты мне сказал, утаил что-то. Одного ли прощения ты у девы каменной просил за тревоги? Может, еще что?

— Нет, — сказал Мирко и глянул прямо на колдуна. То ли упрямство, то ли боязнь сознаться, что первый раз сокрыл истину, то ли чутье заставили его отречься от сделанного, но это что-то дало ему силу выдержать взгляд Реклознатца.

— Ладно, — смягчился колдун. — Нет так нет. Кто такова твоя Риита — сама ли богиня, русалка — не все ли тебе равно? Считай, бусина тебе дважды истину указала. Каждый свое место обрести хочет не только на лике земном, но и в душах тех, с кем на этой земле живет. Кто за ремеслом свое находит, кто за мечом, кто за словом, как я. А тебе, знать, иная доля досталась: людское, земное, с теми, кто прежде нас был, любовью соединить. Вот где место твое истинное. Иные его найти не могут и всю жизнь молятся да томятся. А ты нашел. Только сумеешь ли исполнить?

Мирко наконец понял, к чему клонит колдун, и начал осознавать, что с ним на деле произошло. Выходило, что он — такой случай выпал — теперь для того был выбран, чтобы людей с богами породнить? Вот, оказалось, зачем влекли его губы каменной девы, вот зачем прыгнула в руки бусина. Он знал, что предки мякшей были родней, богам, как же иначе? Но родней приемной, что ли. А тут оказывалось, что не заколдованную девушку-русалку встретил он на лесном озере, а посмел полюбить ту, что правит миром. Да полно, возможно ли такое? Но получалось, что возможно. А если так, сможет ли он тягаться с богами, по силам ли взвалил на плечи груз? Да и зачем он, Мирко, простой мякша из Холминок, сдался им, бессмертным и могучим? Вот об этом он и спросил колдуна.

— Зачем же я? Разве не могли найти кого посильнее? Нет, не верю!

— И зря, — развел руками колдун. — Зачем ты, спрашиваешь? Время такое. Сильнее, говоришь, кого-нибудь? А что значит «сильнее»? Кого ты силой побеждать собрался? Князь в Радославе, младший брат Любомирова племянника, Ивор, — на восток от Камня сильнее не найдешь, так что? Нешто он мечом да батогом души людские не правит? Или на, посмотри: силен я, не правда ли? Захочу — реку остановлю, захочу — всех гадюк в Чети соберу да на супостата натравлю — зажалят насмерть во мгновение, опомниться не успеет, куда там тебе с луком твоим боевым. А? Вот сила так уж сила! Только вспомни, что бусина мне явила? Такую древность, что и сочтешь, сколько эпох тому минуло. Неспроста мне битвы показаны были старые. Вот где мое умение да знание пуще всего сгодились бы: черная напасть с полуночи напролом шла, все живое губя, даже камни, и те стонали. А кто, как не я, может с деревом, камнем, со всякой тварью и вещью земной говорить! Окажись я здесь в то время, кто бы этот остров приступом взял? Не один бы в Смолинку не вошел, не то что на этот берег. Может, и горячусь я, — осекся тут старик. — Не все меня послушались бы, да и не столь уж и грозен я — есть грознее. Только досадно, что времена, мне назначенные, давно ушли, и нет им возврата. И понял я это только на старости лет. Вот и осталось, что солнцу зимой: светить, а не греть. Многие от меня со знанием ушли, многие еще уйдут, а вот даст ли оно тепла им?

— Как же так случилось, что враги тын на острове этом взяли, а деву белокаменную целую оставили? — вдруг спросил Мирко. «Может, она и вправду непростая, — тут же осенило его самого. — Может, не посмели? Или побоялись, что она до них доберется?»

— Вот ты и сам к ней всякий раз возвращаешься. — Реклознатец явно сделал нажим на словах «к ней». — Верно ты понял. Думаю, не посмели они, поскольку знали, кто она есть.

— А тот колдун не знал, потому и сделал?

— Кто ж теперь скажет, знал или нет? — вопросом на вопрос отвечал старик. — Вот и снова посуди, разве силой или словом заклинательным такого исправишь. Ты ведь совсем не знал, а пальцем не тронул ее, наоборот даже — поклонился.