VII. ХИЛКА

Сквозь пелену едва видно бледное дневное светило — не то желтый, не то белый неясный круг на таком же небе. Встают вдали зубчатой линией старые, изгрызенные временем горы, а вокруг пыльная, сухая трава. Дороги нет, только единственные твои спутники — лошадь и собака — знают верный путь. Куда? Конечно к колодцу, где есть на глинистом дне немного затхлой воды. Когда налетает безжизненный ветер, становится холодно. Ветер силен, он дует, кажется, со всех сторон сразу, рвет и треплет волосы, как мнут ненужный клок бумаги, бьет наотмашь прямо в лицо. Ночью еще холоднее, и нет дров для костра. Немного кизяка да жалкие пучки сухой травы, которые удается отобрать все у того же ветра, дают слабое тепло. Лошадь идет молча, мерно переставляя неутомимые копыта. А ночью, как минет час Быка, встает и переходит медленно с места на место, пощипывая все ту же жесткую траву ~ ей довольно этого. Собака благодарно принимает пищу у тебя из рук, лежит у огня, глядя глубокими черными глазами и навострив уши, но и она не зависит от тебя: искать и ловить полевых мышей — это ее жизнь, ее охота. Она рождена для охоты. Далекий протяжный вой мелкого степного волка разрывает порою ночь. Но волк тебе не страшен, да и ему нужен не ты, а остатки еды после твоего ночлега. Ты оставляешь несколько обглоданных костей и немного кислого хлеба. Волк возьмет их, но не станет от этого ближе. И только ночное небо вспомнит о тебе, когда, изменившись с течением тысячелетий, на млечной дороге появятся три туманно-снежных силуэта: собака, человек и лошадь…

Но поспать по-настоящему не удалось Мирко и этой ночью. Едва они, перемахнув низкую слегу, чьими-то огородами, по густым лопухам и крапиве — в темноте ни зги было не видно — начали восхождение на Сааримяки, сзади окликнули:

— Ахти, постой, нас подожди!

Это была Тиина. Зашуршали шаги, и из мрака появились две фигуры в темном. Тиина откинула капюшон, и белые волосы рассыпались поверх темно-синего плаща. Такой же плащ был и на плечах у Хилки. На миг складки распахнуло потянувшим с холма ветром, и мелькнула белая рубашка девушки. Мирко опять с трудом удержался, чтобы не вскрикнуть: в темноте ее сходство с Риитой стало еще отчетливее.

— Хилка у нас ночевать останется! — сообщила возбужденно Тиина. Сестра Ахти разрумянилась, глаза блестели: ведь она знала тайну, про которую сами большаки да колдун только догадываться могли, а ночевка подруги, видать, считалась ею не меньшим поступком, чем сокрытие бежавшего раба.

— Ты у отца спросилась? — сурово поинтересовался Ахти, не упуская случая дать понять, кто здесь старший.

— А как же, — обиделась Тиина. — Отец дозволенье дал, и мама тоже.

— А родители ее знают? — задал тоже резонный вопрос Мирко. — Там хоть и неладно, а упредить-то все же надо бы.

— Бабушка Горислава своего человека послала, — прошелестела Хилка. После мучительного сидения на сходе голос у нее совсем упал.

— Пошли, что ли. Не стоять же, — спохватился Ахти. — Я вперед пойду, а вы за мной. — И канул куда-то в темноту.

Девушки поспешили за ним, и Мирко следом. Юкка уже был дома и с факелом вышел встретить вернувшуюся молодежь.

— Умывайтесь да идите скорее за стол, — сказал он негромко. — Мать уж собрала все. Горячего поедите, — он хохотнул, — после трудов-то праведных. — И ушел в дом.

«То ли и точно ему это все как забава, то ли скрывается так», — подумал Мирко. Ему несколько странным показалось такое спокойствие хозяина: два рода чуть не перессорились, а он посмеивается. Или силу за собой знает? Или свою силу?

У колодца они долго не задержались. В иной день уж непременно стали бы водой плескаться-баловаться. Но тут все так притомились, что не до игр было.

Ужин прошел в молчании. Мирко клевал носом, хозяин степенно ел, иногда хитро поглядывая на прочих, Тиина ерзала на лавке, маясь от всеобщей тишины, Крета хлопотала, присматривая, чтобы гости ели как следует, и перемигиваясь незаметно с мужем. Хилка ела плохо, рассеянно витая где-то, Ахти, как полагалось, сосредоточенно жевал. Наконец он не выдержал:

— Что молчишь, отец? Али тебе все равно, как на сходе было? Так я и не скажу ничего.

— Ишь, сердится, — обратился довольный почему-то Юкка к жене. — А ты и раньше не больно много сказывал, — заметил он сыну. — На сходе вас только мертвый не услышал. На все село галдеж подняли. — Он расхохотался.

— И то, — поддержала его Крета. — А Кулан хорош — и тут вывернулся! Зато старики как расходились — ровно молодь. Да и бабка Горислава всем нос утерла. — И Крета тоже не выдержала, прыснула по-девчоночьи звонким смехом.

Тут наконец и до Мирко начало доходить, как же нелепо и действительно потешно, должно быть, было слушать их, стоя на дворе. Не всем, конечно, а тем, кто с первых слов, сказанных Куланом, сообразил: у Саволяйненов в роду, конечно, свои дела и беды, но вот сходу предстоит битые часы таскать решетом воду, стараясь соблюсти при этом древнюю правду и высокое достоинство. И чем окончилось? Почтенные большаки перелаялись из-за Антеровой бусины, которая всем уж сколько лет глаза намозолила! А в конце, постановив считать явную, хотя вроде и складную — не подлезешь, — басню за истину, собрали посмертные на живого человека! Кому другому, заезжему, рассказать — еще не так смеялся бы.

Мирко улыбнулся, но улыбка вышла виноватая, горькая:

— Ты, Юкка Антич, смеешься вот. Только ведь я как лучше хотел, а времени раздумывать не было. Вот мы с Ахти и условились на Антеро наговорить. Смешно оно, правда. А мне все ж на душе неспокойно: плохо это — наговаривать.

Услышав слова Мирко о наговоре, Хилка встрепенулась и стала слушать внимательно.

— Разумен ты, Мирко Вилкович, — серьезно ответил хозяин. — Оплошку не вы с Ахти сделали — Саволяйнены. Что там сталось, — он поглядел внимательно и, Мирко показалось, сочувственно на Хилку, — не знаю и гадать не буду. А из-за них все началось. С наговором же и впрямь худо вышло. Правильно ты, Хилка, уши навострила. Но средство есть помочь. Коню белому кто раны заговаривал? — вдруг спросил Юкка.

— Я, — удивился Мирко. — Ты как узнал, Юкка Антич?

— Отец наш сам такое умеет, — не утерпела Тиина. — И все про это примечает.

— Не смей за отца отвечать, — строго указала ей тут же Крета. — Не про игрушки говоришь. Не касайся того, что от тебя богами сокрыто. — Тиина осеклась, пристыженная.

— Так вот, — не обращая внимания на слова дочери, продолжил Юкка. — Горю этому помочь можно. Коли ты раны заговаривать можешь, глядишь, и другое сумеешь. — С этими словами Юкка положил на стол правую ладонь и приметно пошевелил длинными гуслярскими пальцами. — Понял, о чем я? — спросил он.

— Смекаю, — утвердительно ответил Мирко. — Да вот… — он оглянулся на сидевших тут же Крету, Тиину, Ахти, Хилку.

— Потом, конечно, не сейчас. В таком деле торопиться нельзя, — одобрил Юкка. И Мирко сообразил: гусляр проверял, знает ли он, как положено относиться к песенным заклинаньям. — Своих-то не страшно, пусть знают. Завтра поутру — ты уж не серчай, вижу, что ночи две не спавши, — я тебя разбужу.

— Знаю, — отвечал Мирко, — на ночь такое не делают. Утро — время доброе.

— Ну, раз так, — заключил Юкка, — давайте-ка спать ложиться. Назавтра работы опять, хотя и поменее, чем сегодня было. Работникам я сказал, чтобы прямо на поле шли да без меня починали. Вы, коли хотите, беседуйте еще, а мне пора.

Женщины стали убирать со стола. Говоря «беседуйте», Юкка имел в виду, разумеется, двор, потому как спал он тут же, в избе.

— Да нет, что уж тут беседовать, отец, — поднялся с лавки Ахти. — Мирко и вправду давно как следует не спал: то с Антеро всю ночь проговорил, то со мной, то зверь на коня напал, то… — Тут он осекся, едва не проболтавшись о всадниках, но спохватился. — Ладно, я тоже спать пойду.

Тем временем все было убрано — в шесть рук Крета, Тиина и Хилка справились быстрехонько.

Поскольку все пятеро односельчан по вере были хиитола, то вечернюю молитву образам богов, стоявших в красном углу, сотворить надо было непременно, особенно после такого трудного дня. Неведомо, одинаково ли истово веровали они, но молились все. Да и каждому ведь надо было поведать кому-то свое сокровенное, и кому, как не более сильным, мудрым и справедливым, которые многое могут простить? Мирко вежливо пожелал всем доброй ночи и отправился на сеновал.

Он, конечно, не забыл проведать коней. Белый и вороной, как и рано утром — давно это было! — особенно обрадовались мякше, а ведь именно на них сидели те, кто почти приблизились к своей цели: достать Мирко. Или кони понимали вину своих прежних хозяев и теперь хоть лаской старались вернуть ему долг?

Похлопав последний раз по сильному, гладкому плечу белого, потрепав жесткую гриву вороного, мякша, прежде чем улечься, поблагодарил Землю-Мать, Отца-Небо, Ночь-красавицу, и Грома, и Ветошника, и Мшанника за немалую их, а порой и вовсе чудесную помощь. Как же не хватало ему сейчас чьего-нибудь мудрого, утешного слова! Древние боги не оставляли в беде, но молчали, и он в который уже раз не знал, той ли дорогой пошел. Хотелось верить, что той: иначе как бы он повстречал Рииту? Где бы еще нашлась голубая бусина? И как обрел бы он нового друга? Ведь Ахти Виипунен, хоть и прошло всего ничего, стал ему воистину другом, каких не нашлось у него за столько лет в Холминках. Дядя Неупокой был самым сильным и надежным товарищем, но друзей-сверстников дома не получилось.

Душистое мягкое сено приняло его усталое тело, согрело, укрыло от ночной сырости, а крупные звезды так же, как и в Мякищах, смотрели сквозь прорехи в травяном одеяле. Последним, что запомнило сознание, перед тем как уйти в недосягаемую страну сновидений, была Риита на стволе серебряной ивы, с зеленоватыми распущенными волосами и гребнем. Мучаться и горевать сил уже недоставало, и видение это осталось радостным и счастливым.

Сна своего Мирко не помнил. Помнил, что виделось нечто непонятное — то ли тревожное, то ли хорошее. Он просыпался один раз оттого, что к нему наверх попытался было залезть не то Юсси, не то Анти, да не смогла собака вскарабкаться по осыпающемуся сену, поскулила и зарылась в сено внизу.

Однако через некоторое время потревожили Мирко уже сильнее. С трудом поднимаясь из бездонных глубин сна, он почувствовал, как что-то сухое, прохладное и шероховатое коснулось руки, да так и замерло недвижно. «Это еще что?» — досадливо подумал мякша. Он открыл глаза, да так и обмер: рядом с ним, прижавшись к его откинутой в сторону руке, неподвижно лежал, как неживой, какой-то черный — а что еще можно рассмотреть в темноте? — незнакомый змей. «Чур меня. — Мирко бросило в холодный пот, и он едва не дернулся неосторожно. — Вдруг гадюка?» И все заговоры и заклинания как отшибло.

Пока парень лихорадочно соображал, как бы получше избавиться от ночного гостя, прямо перед носом у него зажглись два круглых зеленых глаза. Не успел он даже подумать что-либо, как молниеносный бросок когтистой кошачьей лапы схватил змея. Мирко тут же, как ошпаренный, дернулся влево. Змей зашипел, поднялся на хвосте, отыскивая откуда ни возьмись явившегося врага, но новый удар, уже с другой стороны, заставил его метнуться влево. Сено зашуршало, посыпалось вниз, и змей, не удержавшись, плюхнулся туда же. Каари — а это был, разумеется, дымчатый кот, любимец Ахти, — вытаращив глаза и выгнув, не хуже змея, хвост, скатился за ним.

— Что всполошились? — услышал он снизу девичий голос.

— Риита? Ты ли? — сорвалось у него с губ, и он, объятый вспыхнувшей вдруг надеждой на повторение волшебства давешней ночи, рванулся и… надежда на этот раз обманула его. У сеновала стояла Хилка.

— Приснилось что? — приглушенным голосом спросила девушка. — Давеча ты меня Хилкой звал. Руку дай, к тебе забраться хочу. Озябла уже.

На Хилке были белая, почти без вышивки, рубаха да теплый платок на плечах. Мирко молча подал руку и втащил ее наверх. Она поспешно зарылась в сено — греться. Он смотрел на нее вопросительно и несколько неприязненно.

— Что, змеюка потревожила? — как ни в чем не бывало продолжала Хилка. — Ты не опасайся, то не гадюка. У Виипуненов всегда ужи в подполе жили — они там за жабами гоняются и за мышами. А где ужи…

— Там гадюк нет, — закончил за нее мякша. — Знаю. Пошто пришла?.. Да и как же Юкка тебя пустил? — спросил он хрипло — спросонья горло было сухим.

— А я из горницы на чердак, а оттуда через створку и вниз спустилась. Тиина спит, я тихо. А что ты так недоволен? Обидела чем?

— Да нет, — смутился Мирко. — Просто… — Он поймал себя мысли, что, несмотря на то, что знал, это Хилка здесь рядом, а отнюдь не Риита, ему захотелось почувствовать ее совсем рядом, а именно в своих объятиях. И ему не было стыдно: девушка опять была столь похожа на Рииту, что он даже не мог осознать, где же разница.

— Просто подумал, верно: вчера по одному в колодец прыгать собралась, а нынче уж ко проезжему на сеновал? Так ли? — Она засмеялась нервно, повела рукой — и тот же, что и у Рииты, Мирко увидел сплетенный из бисера обруч! Точно такой же!

— Скажи, Хилка, — не обратил он внимания на ее смех. — Нет ли у тебя бус зеленых? Чтобы вовсе зеленые, круглые, без крапинок всяких. Ну, такого цвета, что трава по травеню-месяцу?

— Есть, а ты почем знаешь? — пришел черед дивиться Хилке. — Зачем тебе?

— Да так, — снова смутился мякша. — У сестры моей такие были. Есть, вернее.

— У Рииты? — с видом тонкого понимания поинтересовалась Хилка.

— А? Да, у Рииты, — неуверенно произнес Мирко, и тут же, не позволяя ей вставить слова, продолжил: — Ничего такого я не думал. Да только что ж ты вот так, ночью? Нешто завтра я куда денусь? Я ж не вдруг в дорогу соберусь, да и не отпустят просто так.

— Ты-то не денешься. Я вот… — Она помолчала. — Со мной не все ладно. А словом перемолвиться надобно. Да так, чтобы наедине, а не с Виипуненами у калитки.

Мякша тут же догадался, что речь пойдет именно о том, почему это на сходе заблажила Неждана, почему Ристо всего так перекосило, почему вообще на сходе пришлось мусолить намеренную ложь, потянувшую за собой другую. Он взял девушку за руку — рука была горячая, сухая и напряженная.

— Сказывай, — проговорил он. — Только я разве чем могу помочь, если беда какая?

— Никто здесь помочь не может, — ответила она. — Все распри меж родами боятся. А из рода, сам знаешь, не вдруг выйдешь. Это не к колдуньему озеру пройтись. Ты, Мирко, на Антеро похож. Нет, не лицом — ты думаешь похоже. И говоришь.

— Ага, — само слетело с губ словечко, и он сам себе поразился: две ночи назад точно так же начинал каждую свою речь Антеро.

— Вот видишь, — засмеялась Хилка и слабо пожала руку Мирко. — У него с «ага» всякое слово начиналось. — Ничего я у тебя не попрошу, совета даже. Совет ты уж мне дал. Что там через год случится, гадать пользы нет. Как у калитки порешили, так и сделаем — с тем жить буду. Тебе просто сказать хочу, какая жизнь тут, в Сааримяки. С виду — пригоже, а внутрь глянешь — иное и гнило.

— Везде так, — утешил ее Мирко. — У нас в Холминках то ж, если не хуже. Потому и не понятно мне, зачем Антеро на север ушел. Я вот оттуда подался. Старики говорят…

— Вот и у нас говорят: раньше не было такого. Не знаю, раньше меня на свете не было, не видела. Что теперь скажу.

— Надо ли? — возразил Мирко. — Я завтра уйду. Здесь, может, и образуется все, а я думать буду всякое. Голова-то не заболит, а худое думать буду.

— Не печалься. Одними думами ничего не сделаешь. Тут без тебя случится, кому худа натворить. Так вот, — она перевела дух, — с того начну, как с Антеро получилось. До прошлой весны мы друг друга как и не знали. А потом, как праздник был, весну провожали, он подошел ко мне и говорит, — так подошел, что рядом никого не было, видно, всю дорогу минутку выгадывал. И говорит, значит: «Видела когда-нибудь, как поутру на болоте сохатые с островин выходят?» — «Нет, говорю». — «А как ночью синие огоньки от человека убегают?» — «То ж, говорю». — «Ну а как цветы болотные распускаются, сабельник, к примеру, хоть и не время еще?» — «Нет», — отвечаю. «Тогда идем завтра, я тебе покажу. Хочешь ли?» Я и согласилась, сама уж не знаю почему. Так и пошло, как у всех бывает. Одно удивительно было: на второй раз он меня к колдуньему озеру повел да и сказал: «Вот здесь я тебя, как в первый раз, увидел». — «Сейчас?» — спрашиваю. «Да нет, — говорит, — намедни». — «Это как же? — спрашиваю. — Разве мы до того, как ты меня сохатых смотреть водил, вместе сюда ходили?» — «А то», — отвечает. Я посмеялась тогда, говорю: «Чудной ты, Антеро, какой. Может, это тебе пригрезилось?» Он поглядел тогда как-то особенно, потом ладонью по глазам провел и отвечает: «Может, и так». — «Тогда расскажи, — говорю, — какая я была». — «Ладно, — говорит, — расскажу, — вздохнул так. — Я, — говорит, — с болота возвращался, запозднился. Темени еще не было, а звезды уже показались. Что ж, думаю, и ночью дойду, леса знакомые. На озеро вышел, смотрю — на другом берегу ты. Вот, думаю, диво: как это ты в таком месте очутилась да в такой час. Да и к чему? Махнул я тебе рукой, крикнул. Ты увидела, ответила что-то, я озеро обошел, подошел». — «Во что ж я одета была», — спрашиваю. «Да, — говорит, — в рубаху такую вот, черевики, понева белая с красным по синему, венчик твой серебряный. А еще обруч был, из бисера плетеный на левой руке. Ныне, — говорит, — не вижу. Где ж он?» А у меня и не было такого никогда. Я его давай про узор спрашивать, а он взял веточку да тут же на песке и начертил. Я после такой сплела.

— Что ж еще он рассказывал? — спросил Мирко. В голове у него начала наконец складываться дикая, необычайная, но связная картина всего, что было в последние два дня, что случилось раньше и, возможно, если Хилка доскажет, что делать дальше.

— Вот и он тогда точно так на меня смотрел, — сказала меж тем девушка. Она приблизила к нему свое лицо, заглянула прямо в глаза. — Одинаково.

— На меня тоже так смотрели, как ты сейчас, — ответил Мирко. — А теперь и не знаю, где опять такие глаза найти. Ты хоть знаешь, куда Антеро ушел, где искать. А я вот не знаю. — Он отвел взгляд, посмотрев на небо. Гвоздь-звезда, водящая вкруг себя прочие, светила бело и ярко. Не много, знать, убытка принес тот лепесток, что сорвал-таки для Луны сын небесного хозяина. — Ладно, ты досказывай.

— Да вот и все, наверно. — Хилка высвободила свою руку из руки Мирко — не выдернула, а так, чтобы сесть по-иному. — Антеро про то говорить больше не любил. А тогда он еще сказал, что говорили мы с ним «в первый раз» про травы, да болота, да малый народ, что на островах болотных живет. Мы-то, конечно, про все это после говорили, потом. А тогда он с кем говорил? Да и говорил ли? Или то сон был, или наваждение? Только все одно к лучшему оно было. Мы тогда условились, что будет со мной по лесам гулять, по болотам, показывать все. А еще он мне… ей… мне бусину давал смотреть. А я ему знак, который на бусине золотом стоит, показала.

— На валуне старом, что на поляне стоит, у самого леса, — проговорил Мирко. Ему хотелось выть на эти красивые звезды.

— И ты видел? — прошептала Хилка. — А он мне говорил, что знак тот тогда появился, а потом, сколь он туда ни ходил, более его не видел. Значит, не привиделось то ему?

— Может быть, — ответил Мирко. — А может, это и мне видение было. Я бы только из того видения и не возвращался.

— А я бы попасть туда хотела, хоть на миг, — мечтательно сказала девушка. — Как же это? Выходит, вам двоим одно видится? А меня ты там не видел?

Мирко посмотрел на Хилку. Она ждала ответа так, словно от этого зависело что-то очень важное. И ему показалось, что, если сейчас он скажет «да», то сможет запросто, сказав только одно это слово и взяв ее за руку, навсегда остаться здесь, с ней. И ни Антеро, ни Ахти Виипунен ничего не будут значить для них. И не надо будет идти за своенравной бездельной бусиной невесть куда, искать вечно прекрасную и вечно ускользающую богиню, молиться на неведомо что указующий знак, мерить своими короткими шагами беспредельность мира. Не нашел ли он здесь то, зачем, верно, и уходил из Холминок? Что могло быть проще? Что можно было еще хотеть? Ведь обе они были так похожи. Но Хилка была рядом — только руку протяни.

— Нет, — просто и искренне ответил Мирко. И это было правдой: Хилка не была Риитой и он не любил ее. Девушка тоже посмотрела на звезды. Что она думала? Мирко допускал, что ей хочется того же, что и ему.

— Жаль, — сказала она. — Мне почему-то так кажется. Скажи, если передумаешь, — высказала она то, что не смог, не позволил себе сделать он. — Теперь ты и это знаешь. А еще я рассказать хотела про отчима. Никому не скажу, даже бабке Гориславе — ей незачем. И Тиине не скажу. Может, и Антеро не скажу никогда. А тебе скажу. Сама не знаю зачем. Ты должен знать.

— Ты так говоришь, — медленно сказал мякша, — что я начинаю худо думать про Ристо Саволяйнена. Да и про жену его.

— И правильно думаешь. — Хилка смотрела на него так, точно в нем одном была сейчас ей опора, не дающая упасть. Мирко боялся, что не сможет найти верных слов, что девушка потом будет корить его за то, что он не отослал ее обратно в горницу, но он не двинулся с места и не сказал ни слова поперек. Сейчас он был ей нужен.

— Не думай только, что он надо мной насильничать стал. Он, да ты видел ведь, собой хорош и говорит складно. А я тогда глупая совсем была. И Антеро еще не знала. А мать узнала про все, конечно. Не мудрено было. А отчим — не вовсе он плох, хоть и не люблю я его, да и не любила никогда, — меня даже уйти звал. А как стала я с Антеро ночи ходить по лесам, Ристо и вовсе умом помрачился. Мне прохода не давал и с матерью ругался. А уж она-то как меня честила! Била даже. И сказаться некому было. Зато как Антеро появился — вот уж обхаживать меня начала. Она уж совсем было к свадьбе изготовилась — меня с глаз долой к Суолайненам отдать. Отчим-то к тому времени смирился уж, опять к матери вернулся да каялся все. А как Антеро ушел… Сам видишь, что случилось. Она для этого на него напраслину возвела.

Мирко не был ни удивлен, ни ошарашен. Это была та жизнь, о которой он знал не понаслышке. Знал, но не пробовал сам. И сейчас, когда довелось попробовать, все случалось как-то само собой, и он ничему не удивлялся.

— И в колодец ты потому намерилась? — спросил он.

— Нет. Действительно черное марево было, как крыло вороново, только много чернее. Все помню, как да что делала. И в том была уверена, что все делаю верно. А сама себе хозяйка стала только после того, как в глубь колодца глянула да испугалась.

— А Ахти говорил, что это отчим тебя со сруба снял.

— Снял? Он только что на двор вышел да меня на срубе увидел. Да и напугал, я чуть случаем в колодец не сорвалась. Тут-то он меня и снял. А мать и рада была — еще и колдовство на Антеро навесила.

— А в колодце что ты увидела?

— Не знаю. Жуть какую-то. Злобу. Холод. И будто еще тень какую. Как будто всадник огромный, черный весь. И конь тоже черный, страшный.

— А у нас в Мякищах, когда оленные люди приходили, один старый колдун говорил, что далеко на севере тоже тень всадника видят. И тоже злую.

— Вот как? — Хилка поежилась. — Отчего это, Мирко? Неужто я худое что-то сделала да это мне теперь наказание?

— Не думаю, — отвечал мякша. — Зло на землю спускается. С севера идет. Оттого и Антеро глупо сделал, что к северу пошел. Не сумеет он один этому противостоять. И если кто его и способен назад вернуть, то только ты.

— Хорошо ты говоришь, Мирко. Тебя послушаешь — легче становится. А может, и тебе никуда отсюда уходить не надо? Тебя здесь примут.

— Нет, Хилка, не останусь я. Здесь того нет, что мне надо.

— А что надо? — она спросила так же, как минуту назад, когда Мирко мог ответить «да», а ответил «нет».

— Я и сам толком не ведаю, — почти не соврал мякша. — Знаю лишь, что здесь этого нет — и все. — Он посмотрел на Хилку, она на него. Глаза сказали то, что почему-то стеснялись уста.

— И этим ты с Антеро схож, — промолвила девушка. — Иди, что ж сделаешь. Я тоже уйду, только вам-то сподручнее это было сделать. Девушке труднее.

Ночной разговор изрядно утомил обоих. Настроение и тон, меняющиеся каждый миг, бессонные ночи накануне, пустые тревоги, обманутые чаяния, необходимость постоянно держать себя в строгой узде наконец дали о себе знать. И Хилка сказала просто:

— Давай спать, Мирко. Я в горницу пока идти не хочу. Тиина спит — хоть над ухом кричи, до света не встанет. Я здесь останусь, а под утро уйду. С тобой спокойно. А мне еще целый год придется маяться.