10

Мысли, мысли! Всегда ли вами можно управлять, определив в направленный строгий поток ваше бесконечное течение? Как часто бывает, что уводят они человека далеко от той стези, какой хотел он придерживаться в своих рассуждениях, и уводят так быстро, что он и сам поражается этой скорости. Но в нестройном их течении всегда рождается истина: иногда гордая и возвышенная, иногда неизбежно-мрачная и единственная, пугающая своей безысходностью.

Лежа с полузакрытыми глазами, Федор невесело думал: «Когда-нибудь люди, наверное, изобретут самолет, летающий со скоростью звука, а потом какой-нибудь, уже не самолет, а по-другому именующийся аппарат, способный летать со скоростью света, но со скоростью мысли едва ли».

Фашистский солдат, опекавший его в первую ночь, был из комнаты удален, но находился где-то рядом. Вероятно, это он, готовый в любое мгновение появиться на пороге палаты, ходил сейчас по коридору тихими размеренными шагами, что-то себе под нос насвистывая. Федор прислушался и распознал мотивчик. «Черт побери, да это ведь та самая „Роза-мунде“, без какой не обходится у немцев ни один концерт и ни один вечер. До чего же, право, незатейливый репертуар у представителей третьего рейха». Взгляд Федора задержался на тумбочке и тарелке с остатками ужина – желтым куском омлета с запеченным ломтиком ветчины. Рядом с тарелкой блюдце с нарезанным лимоном и бутылка «мартеля» с яркой этикеткой. Из нее он уже выпил несколько рюмок. «Ладно, – вздохнул Федор, – выпью и еще. Пускай коньяк оглушит, тогда легче на что-либо решиться».

Отодвинув в сторону рюмку, он налил коньяк в пустой стакан от чая, наполнив его до половины. Вероятно, он крякнул так оглушительно, что немецкий солдат за дверью даже перестал бубнить свою «Роза-мунде».

Согревающее тепло прошло по жилам. Федор пристально поглядел на прямоугольник окна, задернутый плотной светомаскировочной шторой.

«А что, если тихо-тихо распахнуть эту штору, раскрыть окно, закусив губы от боли, и любой ценой взобраться на подоконник, так чтобы сразу перевеситься всем своим корпусом на ту сторону и загипсованная раненая нога не могла удержать?.. Отставить! – горько скомандовал он самому себе. – Слишком мала высота, и никакое земное притяжение не поможет. Только искалечишься еще больше, а немцы вернут тебе жизнь, чтобы поиздеваться вдоволь перед казнью. Разве не так? И потом, когда не будет уже тебя в живых, действительно, как пообещал этот Вернер Хольц, выпустят фальшивую, но убедительную листовку, оскверняющую память о тебе самым тяжелым из обвинений – обвинением в предательстве!»

Он в одно мгновение представил, как шестидесятилетний отец, оседлав свой крупный нос старомодными очками в небогатой оправе, будет дрожащим голосом читать матери эту листовку, и та, не дослушав до конца, упадет как подкошенная и забьется в страшном плаче. А где-то от них далеко совсем уже в другом городе еще одна женщина, такая ему преданная и близкая, с зелеными задумчивыми глазами, плохо умеющими скрывать нежность, много ночей проведет в тоске и рыданиях. А ребята… Огромный грубоватый Витька Балашов – прежде всего. И у него ведь гримасой страдания передернется лицо, и он, его верный ведомый в недалеком прошлом, воскликнет безотрадно: «Эх, Федька, Федька, неужели проклятые фашисты такую сталь сломили!»

«Нет, не годится такое решение! – сказал самому себе Федор и горько спросил: – А что же остается еще?

Сказать „нет“ и пойти на пытки с гордо поднятой головой? Выполнить до конца строку из военной присяги о том, что сдача в плен равносильна предательству? Но ведь и после того, как его замучат в какой-нибудь тюремной камере, все равно подобная листовка будет выпущена и покроет его несмываемым позором. Так что же, Федор? Думай скорее, Федор! Что тебе остается еще…»

Текла ночь, самая быстрая и короткая из всех ночей, какие он прожил за всю свою недолгую жизнь. Правда, была и еще одна такая же короткая у него ночь. Но короткая не от горя, а от счастья. Та ночь, когда Лина спала со счастливой улыбкой на его плече, а он с мальчишеской прямотой думал о том, что не будет у него в жизни больше никогда иной женщины, что только эту, с ее неповторимыми зелеными, чуть грустными глазами, будет он всегда любить с одинаковой силой. Но разве можно сравнивать эти две ночи?! Федор потянулся к бутылке «мартеля», в новый раз наполнил стакан. Эта доза коньяка показалась горькой, противной. Лимон смягчил ощущение. Крупными своими пальцами он взял с тарелки сразу весь кусок яичницы с ветчиной и сунул в рот. Про себя усмехнувшись, вспомнил, что есть в авиации такое слово – «проигрыш». Им называют последнее занятие, происходящее на земле, перед полетом. На нем выясняются самые сложные вопросы, повторяются те правильные решения, которыми должен воспользоваться каждый пилот в опасной ситуации. Бывало, что это занятие иной командир проводил с большой долей примитивизма. Выстроив красивых рослых парней, заставлял их ходить с растопыренными руками в том примерно порядке, в каком они должны были находиться в воздухе в кабинах своих истребителей, на таких же интервалах и дистанциях и даже жужжать, подражая моторам. Федор всегда возмущался и этим примитивизмом, и тем, что такое самое ответственное занятие именовалось в инструкциях «проигрышем».

«Я сейчас провожу такое занятие, – подумал он про себя печально, – но только „проигрышем“ его называть не имею права. Я не собираюсь проигрывать, даже если и вышел на свой самый последний рубеж в жизни! Ни этот Хольт, ни даже сам Гитлер никогда не увидят меня сломленным. Надо только притвориться, умно и тонко притвориться и быть в этой игре тем клоуном, что выходит на арену цирка, только что похоронив единственную дочь». Он вздохнул и сам себя спросил: «А чего ты этим достигнешь?» Набрал полную грудь воздуха, ощущая как от этого сами собой расправляются плечи и на смену безвольной расслабленности приходит ощущение разбуженной силы.

«Нет, дудки! Не стоит так рано хоронить самого себя, Федор. Сделать попытку совершить побег при переезде в центральную Германию ты сможешь? Сможешь, Значит, это – раз. А если не удастся, то будешь и на территории Германии искать если не своих разведчиков, которых может там и не быть в эту лихую годину, когда все и вся подавлено там фашизмом, то коммунистическое подполье. Не может же быть, чтобы там не осталось стойких тельмановцев. Это – два. Наконец, завоевав доверие, бежать домой на фашистском самолете, – это три. Ну а если придется погибнуть, то погибать надо будет достойно и красиво, так, чтобы у фашистов, начиная с этого вылощенного Вернера Хольца, мурашки по телу прошли и последние волосы стали бы на дыбки. Стало быть, выше голову, Федя, земли советской сын! Докажи, что ты эпикуреец, но эпикуреец особый, не продающий Родину за понюшку табака!»

Утром пришел полковник Хольц, но уже не в штатском костюме, а в мундире полковника гитлеровской армии и, посмотрев на почти полностью опустошенную бутылку «мартеля», пораженно воскликнул:

– О-ля-ля! Судя по этому оскудевшему сосуду, у вас была ночь, полная философских раздумий.

– Вы неплохой психолог, Вернер, – с подчеркнуто дружелюбной улыбкой воскликнул раненый советский летчик. – Эпикур победил во мне все системы и ваших и наших философов, Считайте, что я даю согласие.

11

Прошло полгода. Коричневый приземистый «хорьх»– одна из лучших легковых машин третьего рейха – скользил по мокрому асфальту широкой и совершенно пустынной Унтер-ден-Линден. Сетка моросящего дождя висела над серыми кварталами Берлина, а весенний воздух был пропитан запахом гари, витавшим над мрачными остовами разбитых при бомбежке зданий.

Федор Нырко и полковник Хольц, откинувшись на кожаную спинку заднего сиденья, вели неторопливый разговор. На Федоре была форма офицера военно-воздушных сил, лишь без знаков различия, с нашитыми на парадный темно-синий френч позолоченными эмблемами фашистских люфтваффе. Отдернув занавеску, он всматривался в мелькавшие здания и редких пешеходов в блестящих прозрачных разноцветных плащах с высоко поднятыми над головами зонтиками. Многие несли в руках кошелки со скудным продовольственным пайком военного времени. В руках у чиновников всевозможных фашистских ведомств и канцелярий были коричневые и черные портфели из эрзац-кожи. На темных ноздреватых фронтонах домов висели лозунги, проклинающие до сих пор не уничтоженную Красную Армию, правительство Сталина и его союзников. Злое чувство радости грело Федора, но радость эту никак нельзя было сейчас проявлять. Слишком проницательным был его сосед, прикрывавшийся напускной невозмутимостью. Он и теперь угадал ход его мыслей.

– Любуетесь нашими руинами? – осведомился он сухо.

– Зачем же? – усмехнулся Федор. – Я же все-таки добровольно давал отпечатки пальцев и обязательство работать на новую Германию.

– Это верно, – теплее проговорил Хольц, и тотчас же озабоченно продолжил: – Имейте в виду, господин Нырко, визит, который мы сейчас должны с вами нанести, может сыграть большую роль в вашей судьбе. Высокое лицо, которое нас через несколько минут примет, терпеть не может низкопоклонства. Рекомендую держаться скромно, с достоинством и быть до конца правдивым.

– Постараюсь, – буркнул Федор.

Их долго вели по длинному коридору, и, судя по тому, с каким почтением козыряли Хольцу офицеры в форме люфтваффе, Федор подумал, что этого полковника секретной службы достаточно хорошо знают и в высших фашистских сферах.

У белых дверей с массивными золотыми вензелями их остановили два рослых эсэсовца. Хольца спросили, есть ли у него какое-либо оружие, а Федора быстро и бесцеремонно обыскали, такого вопроса не задавая. Потом один из них, коротко бросив: «Гут», – растворил обе половины двери, и они оказались в очень обширной приемной с двумя громоздкими столами, один из которых был пуст, а за другим сидел полковник с помятым красным лицом и опухшими веками. Небрежным кивком он указал Хольцу на другую дверь, и это означало: «Можете заходить». Следом за Хольцем, неслышно ступая по дорогому ворсистому красному ковру, Нырко долго пересекал огромный с высокими сводами и картинами в золоченых багетах кабинет, где фигура тучного коренастого человека, стоявшего над столом, уставленным десятками телефонных аппаратов, казалась случайной и явно затерянной. Не подавая ни одному из них руки, он лишь чуть-чуть склонил голову в полупоклоне, так, что даже светлые волосы не разметались над его широким лбом. От заданной улыбки вздрогнул увесистый подбородок этого человека, но голубоватые глаза остались холодными и настороженными. Человек был в охотничьей расстегнутой куртке и высоких, ладно сидевших на его толстых икрах сапогах. На подоконнике лежало ружье с переломленным стволом в роскошной серебряной оправе, а рядом стояли патроны. Очевидно, высокопоставленный хозяин этого кабинета куда-то собирался. Он оперся широкими пухлыми ладонями о край стола, и на пальцах сверкнули дорогие перстни. Холодные глаза цепко и заинтересованно рассматривали Нырко.

– Хольц, – сказал он, не глядя на полковника, – передайте вашему подопечному, что я все знаю о его судьбе. И спросите, известно ли ему, что в воздушном бою над Могилевом он сбил полковника Эриха Ратова?

Майор Нырко щелкнул каблуками и сказал: «Яволь!» Человек засунул пухлые руки в карманы охотничьей куртки и не то одобрительно, не то порицающе покачал головой.

Чем пристальнее всматривался в него Нырко, тем все больше и больше незнакомец ему кого-то напоминал. Но кого? На этот вопрос Федор ее мог ответить.

– Полковник Эрих Ратов был одним из моих самых любимых асов, – сказал незнакомец и вновь пристально посмотрел на Федора. – Однако это не означает, что я испытываю к вашему подопечному чувство ненависти. Мы, немцы, умеем уважать храброго врага. Передайте, что я приветствую его согласие воевать на стороне войск фюрера против англо-американских плутократов. Ваша же идея, Хольц, о создании особой эскадрильи для боевых действий против английских ВВС из русских пленных летчиков, заслуживающих доверие, достойна самой большой поддержки, и мы ее осуществим.

Человек в охотничьей куртке подал Хольцу руку, а Федору доброжелательно кивнул. И оба поняли: аудиенция закончилась.

12

Почти на самой окраине города в конце Франкфурт-аллее была небольшая неброская трехэтажная военная гостиница. Проживал в ней очень пестрый народ, никогда не стремившийся устанавливать друг с другом тесные знакомства. В небольшом ресторанчике, сидя за одними столиками и цедя кружку за кружкой янтарное пиво или проглатывая согревающий стаканчик доппель-кюммеля, постояльцы обменивались лишь самыми общими фразами, не обязывающими к установлению близких отношений. Майору Нырко был выделен скромно обставленный угловой номер с большим окном в виде фонаря, выходящего на людную улицу, по которой беспрерывно катили желтые трамваи.

После приема Федор и Хольц возвратились в этот номер. Федор с некоторым удивлением отметил в своем опекуне резкую перемену. Казалось, обычная ледяная выдержка покинула полковника. Его движения стали суетливыми, речь веселой. Потирая длинные белые ладони, Хольц фамильярно воскликнул:

– А что, дорогой господин Федор, не распить ли нам сегодня бутылочку чего-нибудь крепкого? Давайте-ка ваши продовольственные талоны на сегодняшний день, и я распоряжусь.

Вскоре на столе появилась дешевенькая скатерка, ловко накинутая кельнером, и на ней тарелки с сосисками и тушеной капустой, бутылка водки и рюмки. Федор вдруг вспомнил, кого напоминал ему тучный человек в охотничьей куртке, так уверенно чувствовавший себя в огромном кабинете с редкими полотнами на стенах. Он даже вздрогнул от неожиданной догадки, рожденной сходством с газетными фотоснимками.

– Скажите, Вернер, тот, кто нас сегодня принимал, это не Геринг?

Хольц кокетливо пожал плечами и с веселым смешком ответил:

– Не знаю, не знаю, честное слово, не знаю. Но это, право, не имеет решительно никакого значения. Важно другое. Важно, что тот, кто сегодня нас принимал, поддержал и благословил мою идею. – Серые глаза Хольца, словно в норы, ушли в глубокие глазницы, но и оттуда весело, а не бесцветно, как обычно, глядели на Федора.

– Знаете, кто вы есть для меня, господин Нырко? – спросил Хольц, сбиваясь от волнения на немецкий строй речи. – Вы есть для меня конек-горбунок из сказки вашего волшебного русского сказочника Ершова, и на вас я надеюсь поскакать далеко вперед по лестнице служебных должностей и чинов. Но и вам от этого плохо не будет, господин Нырко. Считайте, что и ваш вопрос решился во время этого визита. В начале будущей недели мы поедем в район Магдебурга в один из наших учебных центров, где вы будете зачислены на должность инструктора. Но, как вы и сами полагаете, чтобы учить других, вам сначала придется учиться самому.

– А если не смогу? – чокаясь, усмехнулся Федор. Они выпили, и немец возмущенно замахал руками.

– Что не сможете? Научиться пилотировать на «Мессершмитте-109»? Да вы на самом черте сможете научиться летать, если захотите!

– Спасибо за комплимент, – насмешливо отозвался Нырко и налил еще по рюмке.

– Так вот, – продолжал полковник, – когда вы научитесь не только пилотировать «мессершмитт», но и применять его в бою, мы сделаем вас командиром особой группы, куда войдут лучшие асы, пожелающие помогать Германки в этой войне. – Хольц отставил от себя пустую рюмку и вздохнул. – Однако не подумайте, что вас заставят воевать на Восточном фронте против своих. Мы, немцы, не настолько жестоки. Вы будете использованы в интересах противовоздушной обороны, защищать от англичан наши западные города. Вот ваше будущее, господин Нырко, но об этом прошу вас пока молчать, как каменная гора.

– Стало быть, я снова буду летать! – вырвалось у Федора.

– Будете, – важно подтвердил немец. – Слово офицера, будете!

– Спасибо, Вернер! – широко улыбнулся Нырко и вновь наполнил рюмки. – Давайте тогда за мой первый самостоятельный будущий полет на «Мессершмитте-109».

– За него мы еще не так выпьем, – засмеялся Хольц.

– Форвертс! – воскликнул Нырко и высоко поднял рюмку.

13

«Неужели это был Геринг? – с тоской и болью спрашивал себя Федор, затворив за полковником Хольцем дверь. – Геринг, по приказу которого разрушены десятки советских городов, уничтожены или заключены в концлагери тысячи людей? И я не бросился на него, не вцепился в это жирное горло, не схватил за ствол лежавшего на подоконнике ружья и не ударил его по башке прикладом?! Бог ты мой, да какое же может мне быть прощение?!» Федор обессиленно упал на кровать, уткнулся головой в подушку и глухо зарыдал. В незакрытую форточку проник с улицы сырой ветерок, постепенно остудил его разгоряченное лицо. Федор встал, провел рукой по звенящим вискам и жестко себя спросил: «А что бы мне удалось сделать? Высокий, леденяще спокойный, словно покойник, Хольц немедленно повис бы на мне, а на звонок Геринга вбежали бы два эсэсовца и попросту пристрелили бы на месте или замучили бы во время самых изощренных пыток. И осталась бы навсегда безвестной моя судьба неудачника-одиночки. Нет, подобный финал не к лицу. Апофеоз борьбы – это самопожертвование, – горько подумал Нырко. – Но жертвовать собой надо так, чтобы у врага по телу прошли мурашки. Надо погибать, обрекая на смерть и твоих врагов. И чем больше их погибнет, тем возвышеннее будет апофеоз твоей борьбы. Нет, мой час еще не настал!»

Он задумался. Перед глазами сумятицей отрывочных воспоминаний пробежали эти последние месяцы. Вернер Хольц! Едва ли можно представить себе более тонкого и умного, но и изощренного в своей жестокости врага. У него на учете не только каждое твое слово, но и каждый взгляд. Федор вспомнил первое свое искушение. Отлежав два месяца в смоленском госпитале для офицеров гитлеровской армии, он уже спокойно передвигался по земле с помощью костылика, когда пришел Хольц и объявил: «Завтра уезжаем». – «Куда, если не секрет?» – поинтересовался Федор. «В Берлин, – последовал краткий ответ. – Там будете долечиваться, а остальное потом». В специальном поезде, отходившем из Смоленска в Берлин, все купе мягкого вагона были заняты военными, и только они с Хольцем, одетые в штатское, ощущали на себе вопросительные взгляды. Поезд подолгу простаивал на промежуточных станциях, а под Оршей раздались нестройные винтовочные выстрелы, истошные крики: «Аларм!» Оказалось, что горсточка партизан, сделав завал, обстреляла состав. Перед обедом, захватив полотенце, Федор прошел в уборную умыться и с замиранием сердца остановился у окна за которым проплывали поля и перелески Белоруссии. «Вот бы раскрыть его и на счастье спрыгнуть под откос. Поезд промчится, а я смогу бежать на восток, в надежде пересечь линию фронта, вернуться к своим». Он несколько раз попытался сдернуть вниз окно, окно оказалось закрытым намертво. В ярости он ударил кулаком по стеклу, но оно не дало ни малейшей трещины, осталось безразличным к сильному удару, как надежная каменная стена. Пуленепробиваемое – понял Федор. Он слишком долго пробыл в тесном туалете, а когда вышел в коридор, у самой двери, весь напружинившись, стоял полковник Хольц и укоризненно качал лысеющей головой, не сводя с летчика холодных глаз.

– Господин майор, ах, господин майор. Как же вы забыли о том, что в вагоне-ресторане нас уже давно ждут бифштексы. – Помедлил и добавил как бы между прочим: – К тому же я вас очень прошу, не повторяйте больше этих безнадежных экспериментов.

И тогда Федор окончательно понял, что путь у него только один: отрешившись от необдуманных попыток бежать из плена, зарабатывать доверие Хольца и ждать удобного случая. Он стал чаще ему поддакивать в их длительных беседах, с удовольствием принял его предложение изучить немецкий язык в тех пределах, в каких он мог потребоваться для переучивания на новый для него истребитель «Мессершмитт-109». Ежедневно в двенадцать дня к нему приходил облезлый субъект в древнем пенсне, поношенном пальто с рыжим воротником из искусственного меха, некогда живший в России, но вывезенный сердобольными родителями в Берлин сразу же, как только грянула революция. Ровно час, минута в минуту, занимались они грамматикой и переводом, а потом Федор отводил его в ресторан и угощал сосисками и чашкой суррогатного кофе. Немец пил кофе мелкими глотками и с увлечением вспоминал, какие были в трактире у Тестова блины с икрой и расстегаи, каким ароматным был шустовский коньяк и как на масленицу залихватски скакали по Тверской на тройках.