Генерал Мочалов, заметив, что Алеша напряженно за ними наблюдает, тихо сказал:

– Вы не шутите, Горелов, Женя у нас, знаете… Она не только звонкие тосты произносит. Второй год сидит девчонка над специальной темой. Торможением космического корабля и системой спуска с орбиты занимается. Так-то.

Игорь Дремов чертил вилкой на скатерти непонятные воздушные кривые и горячо доказывал спокойному, неторопливому Сергею Ножикову:

– Что ты мне говоришь? Ну как с тобой, парторг, можно согласиться? Если на пять секунд будет задержка, знаешь, куда корабль отнесет во время посадки… и кривая снижения совсем не так будет выглядеть.

– А я тебе говорю, что ручная система ориентации и в этом случае дает возможность исправлять ошибку. И значительно, мой друг, – гудел в ответ не соглашающийся с ним Ножиков. – И на орбите маневрировать будет можно гораздо больше, чем ты предполагаешь.

А на другом конце стола Андрей Субботин, даже приподнявшись, убеждал Кострова:

– На зайцев сейчас самое время, когда же еще, позвольте спросить, если не теперь? В первое воскресенье отправимся. Только бы генерал разрешил. И новичка заберем. Пойдешь, Олеша хороший? – передразнил Субботин его волжский выговор.

– Конечно пойду! – оживился Горелов. – Если разрешат.

– Что такое? – прислушался Мочалов. – На зайцев? Пожалуй, разрешу, Субботин, только для вас, разрешу охоту.

Андрей налил в стакан виноградного сока и блаженно улыбнулся:

– Только для вас… только для вас. «Для вас специально сады расцветут, только во Львове…» Знаете такую древнюю песенку?

– Такую многие из нас знают, – согласился Мочалов, – а вот другую, что во время войны в нашем штурмовом полку сложили, едва ли кто слышал.

– Спойте, товарищ генерал, – попросил Костров. – За чем же остановка?

Мочалов отрицательно покачал головой:

– Какой из меня солист. Все прекрасно знаете, что я из породы безголосых.

– Тогда прочитайте, а мы споем, – предложила Марина.

– Это можно.

Генерал чуть сдвинул над переносицей густые брови, мечтательно посмотрел в задубелое от мороза окно. Глаза его стали задумчивыми. Он видел сейчас вовсе не празднично накрытый стол, а то далекое, что никогда ему не давало почувствовать себя старым и всегда освежающим ветром врывалось в память. Он вспоминал душное от полыни и мяты поле фронтового аэродрома, всполохи огня в патрубках «илов», косяки боевых машин, исчезающих в небе.

– Это было подо Ржевом, в сорок втором. Летал я в ту пору на «илах». Как только их не звали: и «горбатыми», и «утюгами», и «черной смертью». Но машина эта действительно на совесть послужила фронту. Мы штурмовали Ржев перед наступлением наших войск и, надо сказать, несли большие потери. Зениток, «мессеров» и «эрликонов» там было – пруд пруди. И вот, чтобы развеять мрачное настроение у летунов, наши полковые остряки пародию сочинили на ту песенку о львовских садах. Прижилась пародия, во всех эскадрильях ее напевали. А слова, ребята, такие… Песня ведется от лица фашистов:

Как видите, поэзии тут никакой, – несколько смущенно прокомментировал свою декламацию Мочалов, – но чувство, как говорится, есть. А главное – злая ирония.

Все молчали. Женя сосредоточенно рассматривала свои руки. У Марины шевелились пухлые губы, поросшие мальчишеским пушком. Космонавты не глядели друг на друга. Наконец Игорь Дремов не выдержал:

– Это же так интересно, Сергей Степанович! – черные большие глаза его засверкали, взволнованно вздрогнули крылья длинного с горбинкой носа. – Какие вы все-таки все замечательные… вы и ваши ровесники. Я часто думаю, что если бы не вы, то ничего бы сейчас не было. Ни новых городов, ни нейлона, ни первых полетов в космос и даже во всем сомневающихся мальчиков, вечно спорящих в кафе и ресторанах, не было бы!

– Да, – присоединился к нему Костров, – если бы этим мальчикам пришлось с оружием в руках стоять в сорок втором подо Ржевом, наша история не намного бы обогатилась.

– А ну их к лешему, – отмахнулся Локтев, – давайте, ребята, я шампанское открою.

– Не слишком ли ты разошелся, Олег? – покачала головой Марина. – Не у тебя ли в понедельник вестибулярные пробы?

– Ого! Да ты точнее моей жены считаешь выпитые рюмки, – засмеялся Локтев. – Пощади, Мариночка. Шестьдесят граммов крепкого и бокал шампанского – это же мелочь. А завтра еще и воскресенье. На лыжах походим, в шахматы поиграем, и никакой осциллограф не определит, что я в субботу у Алексея на новоселье был. Хозяин, можно пробкой в потолок салютовать?

– Определенно, – одобрил Алеша.

Веселье разрасталось, словно снежный ком, катящийся с горы. Вскоре стол отодвинули в сторону. Виталий Карпов включил принесенный кем-то проигрыватель. И в Алешиной квартире под звуки старинного вальса закружились пары. Локтев и Карпов, кружась, с притопами завертелись в соседней комнате. Костров, Ножиков и генерал Мочалов, отодвинув стулья к стене, чинно наблюдали за танцующими. Приятно было смотреть, как гибкий Андрей Субботин изящно водит чуть улыбающуюся Марину, а Игорь Дремов, сосредоточенный и весь какой-то нахохлившийся, сверкая белками черных глаз, кружится с Женей Светловой. Именно кружится, боясь сделать хоть одно неверное движение, только успевая за партнершей, такой легкой и искусной в танце: казалось, она почти не касается паркета.

– И по ковру скользит, плывет ее божественная ножка! – продекламировал Костров, нежно глядя на Женю.

– Что, что? – рассмеялась она. – Я не расслышала, Володя. Повторите.

Горелов увидел ровную полоску молочно-белых ее зубов и добрые, совсем не капризные губы. Мелкие веснушки, покрывающие личико Жени, делали его еще более привлекательным.

«Если такая побывает в космосе, – внезапно подумал он, – ее портреты будут хватать парни всего мира. Всех кинозвезд забьет девчонка!»

Странная была эта Женя! Вроде и глаза совсем обычные, светло-серые, и зубы мелковатые, вовсе не такие, как у идеальной красавицы, и светлые волосы хоть и взбитые по моде, не так уж хороши цветом – льняные, и подбородок слишком узкий и острый… А вот вся она, со своей манерой сочетать быстрые и плавные движения, говорить то громко, то тихо, задумчиво, слушать всех и сразу всем отвечать с какой-то доброй смешинкой в глазах, была очень привлекательна, не схожа со многими.

Вальс окончился, и пары разошлись. Отвесив Жене низкий поклон, Дремов сделал утомленное лицо, достал платок.

– Ну, Женя, я от второго танца с вами отказываюсь.

– Вы меня, Игорь, этим не напугаете, – засмеялась она. – Меня, возможно, Алексей Павлович пригласит на следующий.

– С удовольствием, Женя, – с готовностью отозвался Горелов.

Пластинку сменили, и снова закружились пары. Но это был уже другой танец, более медленный и плавный. Генерал Мочалов пригласил Марину и танцевал с ней очень скованно, далеко от нее отстраняясь, словно опасаясь прикоснуться к туго облегающей ее грудь розовой кофте. Девушку смешила эта подчеркнутая корректность. Алексей танцевал с Женей неуверенно. Неожидано он заметил, что она стала тихой и вялой, будто весь свой задор выплеснула в предыдущем танце. «Или ей со мной очень скучно, или устала…» – решил Горелов. После танца он ей поклонился, Женя сухо сказала «спасибо» и отошла.

Шел уже двенадцатый час. Генерал пошептался с Костровым, и тот, словно заправский массовик, трижды хлопнул в ладони.

– Ребята, приготовиться к последнему тосту. Рано или поздно хозяину надо дать и покой.

– Я не устал, – запротестовал раскрасневшийся и оживленный Алеша.

– А мы тебя, Алеша, и не спрашиваем, – мягко потрепал его по плечу Ножиков. – Ты хоть и лейтенант старшой, но среди нас не самый главный. Делу время, потехе час. Нам действительно всем пора.

– Ребята! – закричал в эту минуту Костров. – У всех налито? Сергей Степанович хочет сказать последнее слово.

– Вот какое дело, друзья, – заговорил генерал, пытливо всматриваясь в лица космонавтов. – Собрались мы здесь сегодня всем отрядом. Шесть… нет, уже не шесть, а семь космонавтов и две девушки-космонавтки. Девять человек. Каждый мечтает о космосе и о звездах. Каждый упорно трудится. Годами трудится, – поправился он. – Я не убежден на сто процентов, что каждому удастся осуществить свои заветные мечты о космическом полете, потому что, как говорится, звезды еще не близко. Но, как старший ваш товарищ и командир, я твердо знаю, что именно кто-то из вас, уже минуя орбиту, как пройденный этап, первым устремится к звездам. Может быть, этим космонавтом будет Володя Костров, может, Виталий Карпов или Сергей Ножиков, наша Милая Женя или рассудительная Марина. Но кто бы ни стал этим человеком, его полет будет победой всего коллектива. Как бы высоко вы ни стартовали с космодрома, сколько бы ни пробыли в состоянии невесомости, какие бы перегрузки ни перенесли, вернетесь на тот маленький, если смотреть из космоса, голубой шар, что именуется Землей и является нашим домом. Так вот и предлагаю я этот последний тост не за старшего лейтенанта Горелова и его квартиру под номером тринадцать, а за нашу дорогую Землю, за то, чтобы жить на ней и трудиться дружно.

«…Да, чудесный был вечер», – думал Алеша, глядя на неубранный стол.

С тех пор, как древние изобрели колесо, движение стало основой жизни человечества. Не только от века к веку или от десятилетия к десятилетию, но и от года к году меняются его формы и скорость. В наши дни даже самые престарелые люди и те летают в самолетах со скоростью звука. Ну а если говорить о космонавтах, так кто с ним может сравниться: их скорость – восемь километров в секунду!

Однако не только на орбитах, но и на земле жизнь летчиков-космонавтов и тех, кто имеет к ним прямое отношение, всегда наполнена движением.

Каждое утро два голубых автобуса подкатывали к проходной городка, высаживая десятки людей, торопившихся на службу. Городок строился, и еще не всем хватало квартир. Многие инженеры, врачи, лаборанты жили в ближайшем отсюда подмосковном местечке и пользовались услугами этих голубых автобусов. Предъявив в проходной развернутые пропуска, они расходились по корпусам, и рабочий день начинался.

В реактивной авиации – сопоставлял Горелов – на одного летчика, поднимающего в небо сверхзвуковой самолет, работали десятки людей. Здесь же число самых тонких, высокоэрудированных специалистов, занятых подготовкой одного-единственного полета в году, было гораздо больше. Это не считая ученых, инженеров и техников, которые трудились на космодроме, счетно-вычислительных центрах, узлах связи, электронных устройствах.

Само расписание занятий подчеркивало своей пестротой постоянное движение, в котором пребывали обитатели городка. Даже небольшая группа космонавтов и та далеко не всегда уходила на занятия вместе. Бывало, что девушки и Алеша с утра шли на консультацию по математике, другие космонавты – в физкультурный зал, а третьи – на вестибулярные тренировки. И только после обеда все они встречались в учебном классе на лекции по аэродинамике, метеорологии или астрономии.

Привык Алексей и к другому. Раньше, в училище и тем более в Соболевке, он почти не ощущал медицинского контроля. Изредка полковой врач задавал перед полетом односложные вопросы: как питался и отдыхал, не употреблял ли спиртных напитков. Да еще через положенное время проходил он медицинскую летную комиссию.

Вот, пожалуй, и все.

Здесь же врач вырастал в фигуру первого плана. Как-то Алеша увидел в стенной газете дружеский шарж «Три богатыря». В образе русских богатырей были изображены ученый, конструктор и врач. Он засмеялся и спросил Виталия Карпова:

– Ну, конструктор и ученый – я понимаю. А врач?

– Подожди, и это поймешь, – последовал ответ.

И скоро он понял. Он думал, что тренировками в термокамере, на центрифуге и в сурдокамере управляют самые что ни на есть искусные летчики, принесшие в мир космонавтики свой огромный авиационный опыт, и вдруг узнал, что всем этим ведают врачи. В своем кабинете генерал Мочалов как-то познакомил его с худощавым немолодым подполковником, на лацкане у которого Алеша разглядел значок мастера спорта.

– Это наш новенький, – представил его Мочалов. – Как вы на него смотрите?

– Смотрю, как на будущего пациента, – засмеялся врач, оказавшийся самым главным по испытаниям в термокамере.

Через час Алеша узнал, что и камерой молчания, или сурдокамерой, как ее именовали официально, руководит врач Василий Николаевич Рябцев. А на центрифуге командует тридцатисемилетняя кандидат наук Зара Мамедовна.

…Жизнь в городке шла своим чередом. Зимние дни с нудными рассветами и досрочными закатами сгорали, как магний на фотосъемках. Горелов уже пообвык, уверенно ходил по коридорам штаба и учебного корпуса, знал, где какие находятся лаборатории, – правда, двери многих из них оставались для него пока закрытыми. С завистью читал он красной или черной тушью написанные таблички: «Тихо! Идет опыт», «Не входить! Тренажер включен! „Идут занятия!“. Особенно привлекали Алексея четыре комнаты на втором этаже учебного корпуса. Двери их были постоянно закрыты, да еще и задрапированы изнутри. Но однажды, когда кто-то выходил из комнаты, Горелову удалось подсмотреть белый шарообразный остов, и у него учащенно забилось сердце. Это была кабина – не макет, а настоящая кабина космического корабля, та, что уже поднималась к звездам и благополучно вернулась на землю. Теперь ее превратили в тренажер космонавтов, и далеко не все из тех, кто населял городок, допускались в эти заветные комнаты. Алеша в тот же день спросил у Кострова:

– Володя, скажи мне по-честному. Космический корабль – это действительно потрясающее зрелище?

– Ты имеешь в виду момент, когда он стартует с космодрома?

– Нет. Когда он на земле или в наших учебных классах.

– Ах, ты про тренажер? Про кабину космонавта?

– Ну да.

Костров пожал плечами и ничего не ответил.

– Почему ты молчишь?

– Видишь ли, – задумчиво начал Костров. – мне, например, эта кабина примелькалась. На заводе я видел уже кое-что и получше из нашей завтрашней космической техники. И если я стану распространяться о своих впечатлениях, то могу тебя разочаровать: надо мной, как говорят, довлеет сравнительный метод…

– Ну а все-таки, – настаивал Горелов, – ты на свое прошлое оглянись, Володя. Вспомни, как впервые входил в эту кабину.

Костров сдвинул прямые брови, наморщил лоб.

– Одно скажу, Алеша, пусть даже это будет больше из области лирики. День, когда я впервые сел в настоящее кресло космонавта, мне показался самым чудесным днем моей жизни. – Он помолчал немного и прибавил: – Только ты не торопись; не за горами этот день и у тебя.

Горелов огорченно вздохнул. Полковник Иванников не бросал слов на ветер. Он действительно засадил новичка за напряженную учебу, допустил только к физподготовке да вестибулярным тренировкам. Все остальное время Горелов проводил за учебниками. Недавно прошли вступительные экзамены в академию. Он сдал их довольно успешно и теперь вместе с другими космонавтами два раза в неделю ездил в Москву.

Группа у них была очень неоднородна. Володя Костров окончил академию еще до зачисления в отряд и теперь сдавал кандидатский минимум. Самый пожилой, Сергей Иванович Ножиков, одолевал последний курс, остальные учились на третьем, и только Алексей вместе с Мариной и Женей были зачислены на первый. Когда они расселись в голубом автобусе, чтобы ехать в Москву на первое занятие, бойкая Женя под общий одобрительный смех так окрестила всех троих первокурсников: «Наша женская группа во главе со старшим лейтенантом Гореловым». Название закрепилось. Когда они собирались для следующих поездок, не было случая, чтобы кто-нибудь не пошутил:

– Как там группа товарища Горелова?

– Это какая же? – невинно отвечали ему. – Женская, что ли? В сборе.

Летели километры под колесами автобуса, мелькали в заиндевелых окошках подмосковные деревни с низкими, придавленными снеговыми шапками избами, белыми громадами возникали кварталы новых блочных зданий, все настойчивее и настойчивее теснили старые дряхлые домишки. А потом как-то незаметно возникала Москва, почему-то казавшаяся слишком официальной в холодной зимней дымке, со своими шумными улицами и площадями.

В академии на лекциях и консультациях космонавты держались замкнуто. Авиаторы народ дотошный и на первых порах Алексею трудно было отвечать, кто он и что, почему не живет в Москве, а наезжает неведомо откуда на занятия. Однажды, когда его особенно стали донимать разными расспросами, выручил Андрей Субботин.

– Ну чего вы пристали к человеку? Кто да откуда! Разве не знаете – он сын министра. На лекции приезжает на собственной «Волге», – добавил он колко, – да и вообще как будто не рвется сойтись с вами…

Слушатели отчужденно отхлынули от Горелова, а Субботин тут же толкнул его в бок:

– Здорово я их отшил, а?

Учеба давалась Алексею не то чтобы легкоЮ но и большого напряжения не требовала. Бывали, правда, и осечки. Так случилось, когда он не смог решить задачу, связанную с аэродинамическим расчетом крыла. Взъерошив свои курчавые волосы, он с ожесточением бросал на пол листок за листком. За окнами давно уже посинело, вспыхнули первые звезды. А задача – ни с места. Отчаявшись добиться результата, Алексей решил обратиться за помощью. Но к кому? Этажом выше жил Андрей Субботин. Его жена уехала с девятилетним сыном на каникулы в Торжок к матери, и Андрей холостяковал. К нему, кажется, удобнее всего было зайти, и Горелов стал собирать со стола листки. Субботин встретил его с таким видом, будто давно ждал. Полез тут же в холодильник, потряс перед глазами бутылкой портвейна, горестно заметил:

– Три месяца храниться непочатая. Если бы у меня завтра не термокамера…

– Да я не за этим, – отмахнулся Горелов, – у меня расчет крыла не получается.

Субботин поставил бутылку в сторону, сбегал на кухню и включил чайник. Короткие рукава шелковой синей тенниски обнажали его сильные руки, еще сохранившие летний загар.

– Это мы сейчас… проще пареной репы, – сказал он, берясь за логарифмическую линейку.

Прошло несколько минут. Андрей пыхтел, морщил лоб, вздыхал. Лист бумаги был весь исписан цифрами, формулами. Линейка в его руках то раздвигалась, то, щелкнув, сдвигалась. Наконец он сознался:

– Слушай, могу тебя обрадовать: у мня тоже не выходит.

– Так бы сразу и говорил, – помрачнел Горелов.

Однако Субботин был вовсе не тем человеком, кого могла смутить неудача.

– Позволь-ка! – возмутился он. – А ты чего, собственно говоря, хмуришься? Я на него, чудака, драгоценное время трачу, а он еще и недоволен. Пойди тогда с этой своей тетрадкой к Жуковскому.

– К какому еще Жуковскому?

– А к тому, что у нашей проходной напротив Константина Эдуардовича Циолковского стоит. Так, мол, и так, скажи, дескать, я, старший лейтенант Алексей Горелов, будущий покоритель Вселенной, запутался в трех соснах и потерпел полное фиаско в расчете крыла. Не можете ли вы, Николай Егорович, сойти с пьедестала и оказать мне аварийную помощь? Он старик отзывчивый, поймет сразу.

– Не надо мне к Жуковскому, – забирая тетрадь, насупился Алексей. – Найдется кто-нибудь и поближе. Пока!

– Постой, – бросился за ним Субботин, – а чаек?

– Выпей его с Жуковским, – посоветовал Горелов, закрывая за собой дверь.

Медленно спустился он на второй этаж и, стоя на лестничной площадке, несколько минут раздумывал, поглядывая на дверь соседней с ним двенадцатой квартиры: позвонить в такой поздний час или нет? Все-таки решился.

Дверь быстро открылась, и на пороге в клеенчатом кухонном фартуке появилась Вера Ивановна, жена Кострова.

– Вы к нам? – спросила она удивленно: Горелов за все время жизни в городке еще ни разу не был у своих соседей.

– Извините, что так поздно, – сбивчиво объяснил он. – Мне к вашему мужу надо.

– Проходите, проходите, – распахнула дверь Вера Ивановна. – Володя в той комнате.

Горелов прошел, куда ему указали, и увидел на диване Кострова. Поверх одеяла, которым тот был укутан, лежала еще теплая летная куртка.

– Кажется, я заболел, Горелов. Знобит, – виновато признался Костров. – Вера, дай водички.

Уже успевшая снять кухонный фартук, Вера Ивановна принесла стакан крепко заваренного чая. Вероятно, она только-только отстиралась: руки были красные, и на них просыхали водяные брызги.

– А врача вызывали? – спросил Алеша, чтобы хоть как-нибудь откликнуться на сказанное.

– Зачем врач? – улыбнулся Костров. – Я и сам силен в диагностике. Ходили на лыжах. Дистанция десять километров. Распалился и выпил воды из-под крана – вот и вся история болезни. Чуточку потрясет, к утру буду здоров.

– Вероятно, я зря к вам зашел, – сказал Горелов, – вам надо отдыхать, а я тут…

– Да ты рассказывай, что случилось?

– Расчет крыла не получается. Зашел к Субботину, он взялся помочь, да тоже не осилил.

– Вот так блондин, – покачал головой Костров, – совсем в математике обанкротился. Верочка, принеси авторучку, логарифмическую линейку и подложить что-нибудь.

Костров сел, положил на колени Алешину тетрадку и углубился в расчеты.

– Чудак ты! Это же все равно, что семечки щелкать! – добродушно приговаривал он, безжалостно черкая гореловский вариант. – Здесь квадратный корень ни к чему, здесь К надо возвести в степень, здесь уберем знак равенства.

Задача и на самом деле была сложной. Лоб у Кострова покрылся складками. Он целиком ушел в мир алгебраических знаков, бесшумно раздвигал и сдвигал линейку, выписывал на черновик колонки цифр. И все-таки за какие-то пятнадцать-двадцать минут проверил и поправил всю многочасовую Алешину работу и, ничуть не рисуясь, сказал:

– Неси теперь хоть в Академию наук!

– Как же это вы сумели так быстро? – спросил Алексей, с восхищением пробегая исписанный листок и удивляясь в душе тому, что такой же, как и он сам, летчик-истребитель в недалеком прошлом и космонавт в настоящем, Костров так блестяще владеет сложными математическими выкладками. То, что он сделал с вырванным из тетради листком бумаги, полным ошибочных цифр, показалось Горелову волшебством. Алеша пристально наблюдал за Костровым, когда тот безжалостно перечеркивал его цифры, надписывал над ними новые, чуть улыбаясь при этом доброй, прощающей улыбкой. Это был совсем не тот майор-заводила, что ворвался в его квартиру в тот день, когда он появился в городке, командовал космонавтами, когда те ставили Горелова под холодный душ, а потом выкрикивал тосты. Сейчас перед ним сидел чуть усталый, очень сосредоточенный человек, в темных глазах его, обращенных на Алексея, было внимание и доброта.

– Ну и ну! – проговорил Алексей. – Быстро вы…

– Погоди, научишься… – засмеялся Костров. – Для меня это пройденный этап. Я сейчас бесконечно малыми и теорией вероятности занимаюсь. Верочка, сооруди нам по чашечке кофе.

На маленький письменный стол, заваленный чертежами и тетрадями, Вера Ивановна поставила кофейник и две чашки.

– Пейте, Алексей Павлович. Может, вы с вареньем любите? Могу предложить кизиловое и клубничное. Вы же такой редкий гость, хоть и сосед. Хотелось бы почаще открывать вам дверь.

– Смотрите, – повеселел Костров, – я уже начинаю ощущать, что такое соседство молодого холостяка со стариком. Тут поневоле долго не разболеешься.

– А почему со стариком? – улыбнулся Горелов.

– Ну а кто же я по сравнению с тобой? – сказал Костров. Его лицо с блестящими от жара глазами вдруг посерьезнело. – Тебе-то еще и двадцати пяти нет, а мне тридцать седьмой пошел. Я начинал знаешь когда? Вместе с Гагариным к полету готовился.

– Значит, вы его близко знаете?

– Еще бы. Был группарторгом, когда намечался первый полет. А жили тогда знаешь как? Разве о таком городке могли мечтать? Первая группа космонавтов только зарождалась. Единственной комнате были рады. Один из наших друзей «Москвича» купил, так мы шапку по кругу пускали, чтобы на бензин собрать. Летчики из соседних частей посмеивались: вот, мол, экспериментаторы завелись!.. Потом – первый полет. Тогда «готовность номер один» сразу нескольким дали. И мне в том числе. Помню, привезли нас на Ил-18 на космодром – жарища, пыль. Степь необъятная во все стороны расстилается. И ходим мы по ней каждый со своею думою. А чего там скрывать – дума у всех одна: «Вот бы мне приказали быть первым». Человек, Алеша, есть человек: от обиды и боли – бежит, к подвигу и славе, как к огненному цветку папоротника, что расцветает по поверью в ночь под Ивана Купала, – готов потянуться. Понял я по себе, какое настроение ребятами владеет, и зло меня тут взяло. Неужели я настолько слаб духом, что победить самого себя не сумею? – Костров тряхнул головой, прядка черных волос упала на лоб. Вера стояла в дверях. Горелов подумал, что она уже не однажды слышала этот рассказ и все же не может отойти, раз уж муж снова заговорил о незабываемом.

– Ребят бы, мать, шла укладывать, – ласково посоветовал Костров, но она не двинулась. – Самое главное, Алеша, и самое трудное для человека – это победить самого себя.

– Я уже слышал эти слова, – сказал Горелов, вдруг вспомнив Соболевку, свой первый день жизни на аэродроме.

– От кого же? – заинтересовался Костров.

– От своего товарища и соседа по комнате. Он тоже говорил об этом. А вот победить себя не смог. Ушел на ночные полеты больным и разбился.

Костров задумался.

– Бывает, конечно, и так, – протянул он. – Все бывает… А вот наши ребята себя победили. И я победил. Собрал их всех и говорю: товарищи, считаю открытым наше небольшое собрание. Повестка дня: «Клянусь с честью выполнить задание партии и Родины». И продолжаю свое выступление в таком примерно духе: «Сейчас каждый из нас мечтает о полете. Но корабль космический один, кресло в нем пилотское одно, и полет рассчитан тоже на один виток. Все ясно как божий день. Следовательно, полетит кто-то из нас один, остальные останутся на земле. Полетит тот, кому прикажет ЦК… Так вот что, товарищи. Не буду цитировать отрывки из бессмертной поэмы Шота Руставели „Витязь в тигровой шкуре“ о рыцарской дружбе и верности. Мы – советские летчики, первые космонавты. И потому должны с самым горячим сердцем проводить в космос того, кому будет поручено выполнить это задание». Когда окончил свою речь, гляжу, у ребят глаза разгорелись. Стали выступать один другого горячее. Помню очень ясно, Юра Гагарин говорил: «Вся моя жизнь до последней капли крови принадлежит партии и Родине. И если этот полет будет доверен любому моему товарищу, я буду гордиться им так, словно я сам нахожусь на его месте». Взволнованно говорил, хорошо. А вскоре стало известно решение Государственной комиссии. Ему, Юре, приказано было быть первым космонавтом Вселенной…

– А как же другие реагировали?

Костров усмехнулся:

– Реагировали! Слово-то какое. Сказал бы просто: пережили. Пожалуй, пережили – тут больше всего подходит. Конечно, каждый ждал, что назовут его фамилию. Но затаенной зависти я ни в ком не уследил. Не было ее. Помню, один из наших товарищей все же внушал нам некоторую тревогу. Он как-то особенно загрустил, когда было объявлено решение. А настал день пуска, ушла ракета на орбиту, Юра доложил о том, что хорошо все перегрузки перенес, так этот наш хлопец, как ребенок, прыгал: «Гагарин, Юра, давай жми!» – кричал что есть мочи от радости.

– Кажется, вчера все это было… – вздохнула Вера Ивановна.

– От этого «вчера» нас с тобой, Верочка, отделяют годы, – поправил Костров. Он вновь лег, удобно вытянув под одеялом ноги.

– Тебе что-нибудь принести? – спросила она.

Костров покачал головой. Горелов посидел еще немного, потом встал и, поблагодарив за помощь, ушел.

– Смотри же, – сказал Костров, – заглядывай почаще. Впрочем, я и сам к тебе дорогу найду.

У Леонида Дмитриевича Рогова, или просто Лени, как все его называли в редакции большой московской газеты, была за плечами не слишком большая, но насыщенная событиями жизнь. Куда только не забрасывала его журналистская судьба! На исходе января он приехал в городок космонавтов с черным от загара лицом, и это никого не удивило. Из газетных репортажей все знали, что Рогов более двух недель провел на Южном полюсе с научной экспедицией. Передав оттуда по радио все свои корреспонденции и репортажи, выехал на целый месяц в Индию и лишь после Нового года возвратился в Москву.

Рогов не только интересно и живо писал, но был настоящим мастером фоторепортажа. Его снимки, сделанные то на Крайнем Севере, то на юге или в средней полосе России, украшали многие столичные выставки. В городке космонавтов его хорошо знали: Рогов присутствовал на запуске «Востока-2», писал в свое время о Гагарине и Титове. Позднее многие газеты перепечатали его интервью с одним из космонавтов под игривым заголовком: «Нужен ли в космосе букетик ромашек?» Космонавта, к которому Леня обратился за сутки до старта, взволновал этот вопрос. Леня старательно оснастил его простой утвердительный ответ двумя десятками красивых звучных фраз, и с его легкой руки это интервью пошло гулять по страницам газет, журналов и даже книг.