Прекрасным был человеком редактор нашей городской газеты «Знамя победы» Зиновий Петрович Заболотный Более чем полвека протопал он по нашей замечательной земле, мальчишкой строил Магнитку, воевал в Отечественную, а после нее работал в одной из наших уважаемых столичных газет. И не рядовым литсотрудником, а специальным корреспондентом. Исколесил всю страну и по заграницам постранствовал изрядно, а когда почувствовал приближение старости и болезней, подался в родные края и оказался в нашем городке. Все мы помнили его любопытные задорные очерки и с уважением относились к каждому его замечанию. А когда в свободные часы Зиновий Петрович начинал рассказывать о своих журналистских перипетиях или о том, как он брал интервью у Михаила Шолохова, а с первым космонавтом Юрием Гагариным участвовал в поездке на молодежный фестиваль в Хельсинки, у нас и вовсе останавливалось дыхание. А Заболотный, одутловатый, с узкими хитрыми и добрыми глазами, попыхивая сигареткой, временами хрипловато откашливаясь при этом, с невозмутимым лицом, бывало, повествовал:

– Дело такое было. Едем мы из аэропорта в Хельсинки, Гагарин с послом, а я на другой, естественно, машине. Водитель оборачивается и спрашивает: хотите знать, что такое финское хладнокровие, так я вам одну народную притчу поведаю. Обращается к финскому летчику старый крестьянин и просит покатать на самолете его и старуху. Заранее спрашивает, во сколько марок это удовольствие обойдется, а летчик отвечает: «Я с тебя, дед, ни одной марки не возьму, если ни разу не пикнешь». Целый час крутил самолет летчик, и «бочки» выделывал, и пикировал, Потом устал и пошел на посадку. Выходит из кабины, а дед рядом. «Твоя взяла, – говорит летчик, – ты так ни разу и не пикнул, и по уговору ни одной марки я с тебя не возьму. Только признайся, а страшно ли было?» Наш редактор выкатывал глаза, выпускал струю дыма и заканчивал: «Да, сынок, – ответил старик, – мне было очень и очень страшно, и один раз я еле, еле удержался от крика. Это когда моя собственная бабка выпала из твоего самолета». Просто очаровательным человеком был наш Зиновий Петрович, и только одна слабость губила его: уж больно боязливым был. К начальству чтобы лишний раз зайти и какой-нибудь сложный вопрос решить, связанный с делами редакции, ни-ни. Когда являлся на заседание бюро горкома, то старался сесть в самом дальнем уголке и остаться незамеченным. Выступал лишь в том случае, если улавливал линию первого секретаря и слышал раскаты его громового баса:

– А сейчас мы попросим нашего редактора высказаться.

Если же «линию» Зиновий Петрович не успевал схватить, он, смущенно кашляя, отвечал:

– Я еще подумаю, Илья Сергеевич.

Секретарь горкома Широков, бывший матрос с огрубелым добрым лицом и громовым голосом, снисходительно улыбался.

– Что же, подождем, думать всегда полезно. – А иной раз, обращаясь к членам бюро, приговаривал: – Это неважно, что ты не речист, товарищ Заболотный, но газету ты хорошую делаешь.

В противовес редактору, его заместитель, пришедший к нам из райкома комсомола худенький блондин с непокорными вихрами, которые он постоянно приглаживал, и пылкими навыкате глазами, был человеком сплошных порывов и решительных действий. Бывало, ворвется в кабинет Заболотного, хлопнет о редакторский стол мокрым оттиском и, грозя указательным пальцем самому редактору, тонким порицающим фальцетом выкрикивал:

– Я вам уже говорил, Зиновий Петрович. Вы посмотрите, сколько в этой статье Серегина неточностей и бездоказательностей. Ох и доиграемся мы когда-нибудь, если не снимем его с должности начальника отдела. В решение обкома когда-нибудь попадем. Но Заболотного прошибить было не так-то уж просто. Прижмурит глаза от проникающего в окно полуденного солнца и что ни есть ласковым голосом говорит:

– Да ты не кипятись, не кипятись, Володя. У тебя еще вся жизнь впереди, а ты так кипятишься, энергию по каждому мелкому поводу столь щедро расходуешь. Между прочим, ты вчера по телевидению новый фильм смотрел? Так вот там… – и начинал со всеми подробностями пересказывать сюжет, добиваясь своего, чтобы зам ушел успокоенным и все оставалось на своем месте.

Но ни редактор, ни его заместитель Козлов никоим образом не осложняли нашего существования. Грозой коллектива стала недавно назначенная к нам литсотрудница отдела писем Белла Козак, бойкая розовощекая дамочка с короткой чернявой прической и разлетом тонких бровей над энергичными черными глазами. Как-то незаметно она взяла всех в руки, начиная от самого старшего нашего начальника и кончая уборщицей тетей Машей, которой сделала два выговора за невынесенную из ее комнаты редакционную корзину, наполненную скомканными черновиками. Не было ни одной «летучки», на которой бы она не выступала и не произносила взрывных речей.

– О! – потирая руки, говорил сначала Зиновий Петрович. – В каждом редакционном коллективе должен быть свой «неистовый Виссарион». У нас на эту роль лучшего кандидата, чем Белла Козак, не подберешь.

А Белла, ободренная таким комплиментом, резала всех, не исключая и его самого, налево и направо.

– Что это такое? – восклицала она, глядя в лицо редактору. – Не пора ли нам вспомнить о личной ответственности каждого. На третьей полосе я прочла очерк о делах колхоза «Маяк». Здесь все изображается в розовом свете, а я вчера своими ушами слышала, как там, – она таинственно поднимала в потолок тонкий с ярким маникюром палец, – этот колхоз считается отстающим и даже «он» сказал в кулуарах, что этот маяк начинает угасать.

Где «там» и кто «он» Белла не уточняла, но мы без труда догадывались, что она имеет в виду горком и его первого секретаря. Вскоре пошла гулять никем не опровергаемая легенда о том, что сама Белла доводится никем иной, как племянницей самому Широкову, На боязливого Зиновия Петровича это произвело довольно внушительное впечатление, и с тех пор, если даже новая сотрудница не собиралась выступать на «летучке» или каком-либо другом редакционном совещании, он взял за правило ее спрашивать:

– Вы, Белла Константиновна, говорить не будете?

И облегченно вздыхал, когда она отрицательно качала короткой прической. Но после того как все расходились, Козак оставалась сидеть на своем месте и в ответ на вопрошающий взгляд Заболотного вкрадчиво произносила:

– У меня к вам несколько щекотливое дельце, Зиновий Петрович. Три дня назад наш завотделом Серегин в городском ресторане отмечал день рождения. Были с ним и еще трое наших. Уходили, пошатываясь.

•Дело выеденного яйца не стоит, я это весьма хорошо понимаю. Случай сам по себе мелочь, бытовичок… Но у нас наверху об этом уже известно, и мнение самое отрицательное. Я, разумеется, только сигнализирую, а принимать меры ваше дело, но я думаю… – и она холодно излагала свой план, по которому крамольный Серегин должен был быть подвергнут самому жесткому остракизму.

А в следующее свое посещение редакторского кабинета Белла Константиновна, изобразив на лице тягчайшее страдание, надломленным голосом, переходящим в горький шепот, вымолвила:

– Настя!

– Что такое с Настей? – встревожился редактор, сразу догадавшись, что речь идет о заведующей отделом писем двадцатипятилетней Настеньке Караваевой, ко всем отзывчивой миловидной блондинке, которую любил весь наш коллектив.

Белла закатила глаза и стала обмахиваться свежим номером нашей газеты, словно спасительным веером.

– Вы понимаете, Зиновий Петрович, вот и литература, и эстрада, и телевидение… всюду так много произведений об изменах и брошенных женах. Это все, конечно, в неумолимых рамках законов нашей жизни, зова сердца и так далее. Но к Насте вот уже месяц по вечерам ходит замздравотдела.

– Ну и что же? – собрав все свое мужество, улыбнулся редактор. – Ведь Настя развелась и вот уже три года живет одна. А человек, о котором вы говорите, холост. Наше ли дело…

– Да, – сухо прервала его сотрудница, – но ведь Настя работник нашей печати, и ее моральный облик, ее репутация… Словом, что скажет об этом наш первый, как на это посмотрит. Мое дело вас предупредить.

Когда за нею закрылась дверь и в кабинет вошел заместитель редактора, он застал своего начальника со стаканом воды в руке, края которого бились о плотно стиснутые зубы.

– Что мне делать, Володя, с этой склочницей? – простонал он.

– Выгнать, – решительно высказался зам со всей комсомольской прямолинейностью. У Зиновия Петровича глаза вылезли из орбит.

– Ее? Но ведь она же племянница самого первого.

– Тогда терпите и ко мне за советом больше не обращайтесь.

Прошла неделя. Заболотный получил в райздраве путевку в один из черноморских домов отдыха. Возвратившись из отпуска, почерневший от загара, он выглядел и помолодевшим. Добрый блеск вернулся в его глаза, новые истории так и сыпались из его уст. Через полчаса секретарша созвала всех сотрудников в его вместительный кабинет на совещание. Когда все расселись, взгляд редактора как-то обеспокоенно заскользил по лицам, потом переметнулся на обитую кожей дверь.

– А-а где же, – протяжно спросил он, – где же Белла Константиновна? – И так как в кабинете воцарилось какое-то непонятное тягостное молчание, повторил: – Где Белла Козак? Сейчас я пошлю за ней секретаршу, и мы начнем. – Пухлая его рука потянулась к вделанной в письменный стол кнопке электрического звонка. И вдруг его заместитель Володя Козлов со своего места сказал:

– Не надо, Зиновий Петрович. Не звоните. Дело в том, что в ваше отсутствие я ее уволил и все за то же самое.

Пухлая рука редактора упала.

– Что вы наделали? Ее, племянницу первого секретаря горкома? Нет, нет, надо немедленно поправить эту ошибку. «Летучка» отменяется, я еду в горком.

На его счастье, первый секретарь был на месте. В присутствии нескольких незнакомых Заболотному людей, он внимательно рассматривал большой чертеж. Оторвав от него взгляд, доброжелательно воскликнул:

– Ах, это ты, редактор! Уже возвратился из отпуска? Вот время-то как летит. Хорошо, что зашел. У нас тут радостная новость. По территории нашего района пройдет новый газопровод, и мы будем участвовать в строительстве его тоже. Видишь, событие-то какое надвигается. И для твоей газеты тема-то какая.

Решив, что наступила самая подходящая минута для того, чтобы покаяться и взвалить на себя вину молодого заместителя, Зиновий Петрович жалко пролепетал:

– Произошла досадная ошибка, Илья Петрович. Пока я был в отпуске, уволили Беллу Константиновну Козак. Но я это немедленно исправлю, вы не беспокойтесь, пожалуйста. Мы ей даже ставку повысим.

Широков выпрямился, ладонью провел по лбу, словно хотел разгладить собравшиеся от недоумения складки.

– Позволь, ты это о чем?

– Как о чем? – пробормотал растерявшийся редактор. – Уволили без меня Беллу Константиновну.

Илья Петрович недоумевающе развел огромными руками, загребая к себе воздух.

– Постой, постой, – повторил он, – а кто это такая, Белла Константиновна Козак?