Ухтомский вдруг обернулся и посмотрел на Макарова, как будто только что его увидел. Сказал совсем другим тоном:
      - Слава Богу, что не интересуешься... всем этим. Так, видимо, легче.
      И вдруг неожиданно поменял тему беседы:
      - Ты знаешь, я все же не думаю, что паруса отошли навсегда. Вот для судов торговых и пассажирских...
      Расстались на другой стороне Невы, перейдя Троицкий мост, разошлись в разные стороны. Только сейчас Макаров осознал, что долгой тирады Ухтомского о применении парусов он совершенно не услыхал, думая о другом. Почему так странно взглянул на него князь Петр, вспоминая о своем семейном скандале? Он, человек благородной души, никак уж не сплетник! Но взгляд-то его был почему-то печален, даже с неким сочувствием. Почему же? Или...
      Макаров гнал прочь дурные мысли, даже потряс головой. Ускорил шаг, направляясь к дому. Его подкованные каблуки звонко цокали в тишине улицы. "Нет-нет, мужчина, офицер, моряк не должен смущаться никакими сомнениями. Интересоваться сплетнями, расспрашивать, следить? Нет, никогда. У нас все хорошо. Очень хорошо".
      Да, так. Макаров был счастлив с женой. Да, счастлив. Она мало помогала ему в делах, залезала в долги, плохо вела хозяйство, наконец, не слишком-то берегла его и свою супружескую честь, но Макаров любил ее. Об этом говорят его письма, всегда такие обстоятельные и подробные. Бог весть, может быть, Капитолина Николаевна и скучала, читая его соображения по поводу совершенно необходимых преобразований в деятельности Артиллерийского комитета (и здесь как женщину ее можно понять!), но для нас важно другое: Макарову интересно, Макарову необходимо было писать ей. Значит, она была ему нужна. Письма его суховаты: ведь такие, как он, суровые люди к лирике не склонны, хоть чувства у них сильные.
      В конце лета Макаров получил продолжительный отпуск. С женой, тещей, дочерью и прислугой они поселились на даче в Лесном (тогда это был тихий петербургский пригород) и погрузился в работу. Его просторный кабинет превратился в лабораторию: шкафы, столы и полки были уставлены склянками с морской водой, взятой на разных широтах, или пробами грунта, а стены густо завешаны схемами и картами.
      7 марта 1890 года Макаров сделал первое публичное сообщение по данной теме - прочел лекцию в Кронштадтском морском собрании "О гидрологических работах, произведенных на корвете "Витязь". На этот раз Степан Осипович надел мундир контр-адмирала, это звание было присвоено ему два месяца назад. Он стал тогда самым молодым адмиралом на русском флоте. (Моложе его был только великий князь Алексей Александрович, глава морского ведомства России, но он приходился родным братом тогдашнему императору Александру III, - впрочем, никаких иных достоинств за ним не числилось, этот ограниченный, ленивый и нечистоплотный человек принес огромный вред русскому флоту.)
      В 1894 году труд его вышел в свет под названием "Витязь" и Тихий океан" - это были два тома, содержащие почти тысячу страниц текста с большим количеством всевозможных приложений и таблиц. Научная общественность высоко оценила работу Степана Осиповича еще до ее опубликования. Академия наук, рассмотрев рукопись, вновь присудила ему Макарьевскую премию, а Русское географическое общество - золотую медаль.
      Когда знакомишься с этой книгой, просто не верится, что написал ее один человек, и к тому же написал за столь поразительно короткий срок. Представление о разносторонности изысканий Макарова дают хотя бы названия некоторых наугад нами взятых параграфов: "Патагонский архипелаг", "Бабэльмандебский пролив", "Скорость течения в Магеллановом проливе", "Температура воды в Китайском море", "Морские ежи у берега Сахалина"... Добавим, что в книге несколько сотен таких параграфов и что весь текст ее издан сразу на двух языках - русском и французском: Макаров хотел, чтобы его исследование было доступно не только отечественным, но и зарубежным ученым, ибо в те времена русский язык знали немногие.
      Имя Макарова-океанографа еще в прошлом веке получило заслуженное признание не только в России, но и за ее пределами. В Монако давно уже существует океанографический музей, один из крупнейших в мире. На стене музея начертаны названия судов, с которыми связаны крупнейшие в истории человечества открытия в области океанографии. В этом почетном списке есть слово "Vitiaz" - так обозначено латинскими буквами название русского корабля.
      Нет там имени командира корабля, но его тоже хорошо знают. И не только на родине.
      2 часа пополудни 6(19) февраля 1904 года. Петербург, Каменноостровский проспект, ресторан "Аквариум".
      Ресторан "Аквариум" располагался в одном из самых богатых уголков Северной Пальмиры. Именно богатых, ибо столичная знать предпочитала иметь жилище на другом берегу Невы - в так называемой Адмиралтейской части (часть - это район по современному выражению). Именно там, вокруг Адмиралтейства и Зимнего дворца, на Невском проспекте находились особняки знатнейших в империи фамилий. Каменноостровский проспект шел от Троицкого моста далеко, далеко на север, прямой, как стрела, и заканчивался на Каменном острове, отсюда и название.
      Когда-то, и даже не так давно, здесь было довольно-таки пустынно, однако уже в пореформенное время в русской столице расплодилось множество наскоро разбогатевших дельцов - банкиров и промышленников. Они-то и заселили, застроили проспект, громоздили собственные богатые дома, многоэтажные и многоквартирные. Но особняки были тут относительной редкостью, уж очень дорога земля. Предки аристократов получали свою, что называется, задаром, в виде пожалований от императоров, а этим приходилось платить наличными, и немало.
      Соответственно месту "Аквариум" был очень дорогим, но. так сказать, общедоступным рестораном. Есть деньги - заходи. На Морской, на Невском или Литейном в иной пускали только избранных, "свет", там толщина бумажника определяющего значения не имела. Но что ни судачь, а кухня и обслуга здесь были отменные.
      За столиком обширного и светлого зала сидели двое, столик располагался слева от входа у стены. Один сразу бросается в глаза: высокий худощавый джентльмен, в безупречном смокинге и с таким же безупречным прямым пробором каштановых волос. Другой его собеседник, тоже обращал на себя внимание, но совсем по другой причине, обратной. Очень был неказист. Невысок ростом, неряшливо одет, курчавые черные волосы растрепаны. Мелкий, невзрачный субъект. Однако ничуть не стесняется окружающий его роскоши, самоуверен, беспрерывно и развязно жестикулирует.
      Перед джентльменом стояла островерхая бутылка вина со строгой этикеткой (солидные фирмы избегают дешевой крикливости!) и бокал, наполненный желтоватым вином. Рядом на сервизной тарелке лежали два французских круассана, один был уже надкушен.
      Беспардонный замухрышка пил темное пиво из кружки, заедая раками. От этой закуски руки его с короткими пальцами были измазаны рачьими потрохами, на подбородок стекали капли рассола. Джентльмен как бы не замечал этого неприличия, говорил с достоинством, но уважительно.
      - Еще раз повторяю вам, что здесь не Германия, а Россия, учтите разницу между немецкой полицией и русской. Я уже не говорю о жандармах и охранном отделении. В Германии таких служб, кажется, нет?
      Невзрачный субъект нахально не отвечал на вопрос, высасывая рачью клешню, весь был занят этим делом, даже неприлично причмокивал. За столом возникла неловкая пауза, которая невзрачного, похоже, ничуть не смущала. Вдруг он вытер руки салфеткой (но мокрых губ так и не отер), спокойно произнес:
      - Ни Россия, ни Германия меня не волнуют, мне нужно выполнить мое дельце. Я и без вас знаю, что оно опасное, но я здесь ничего и никого не боюсь. К делу. Какие явки вы мне можете дать?
      Джентльмен никак не обратил внимания на бестактность. Отпив из бокала и чуть погладив усы, сказал:
      - Среди питерских пролетариев лучше всех действует член нашей партии, молодой инженер, имя свое он назовет вам сам. Дельный, напористый человек, жесткий революционер. Как и мы, ненавидит царское самодержавие. Ваш единоверец, кстати.
      - Ну, о делах нашей веры мы с вами толковать не станем, - небрежно заметил тот, выбирая в тарелке очередного рака.
      Выбрал, но, отломив клешню, вдруг улыбнулся и сказал, прищурясь:
      - Кстати уж, наша вера запрещает нам рассказывать о ней иноверцам. Как, впрочем, и поедать этих вот вкусных ракообразных. Мне придется сказать об этом своему ребе и очиститься.
      Продолжая улыбаться глазами, закусил, отхлебнул из кружки, сказал строго и резко:
      - Где, когда?
      - Завтра в это же время, здесь же.
      - Как я его узнаю?
      - Он узнает вас сам.
      Джентльмен, сопровождаемый швейцаром в ливрее, вышел, не глядя сунул тому ассигнацию. Тотчас подлетел извозчик, это был не разъезжий, а свой, ободья колес не железные, а каучуковые, что было тогда шиком - новомодным и дорогим. Колеса эти не стучали на булыжных мостовых и своим дребезжанием не беспокоили седока.
      Джентльмен не спеша забрался под закрытый верх коляски, поднял куний воротник дорогого пальто. Извозчику он не сказал ни слова, но тот уверенно тронулся. Седок, невидимый с улицы, стащил с себя парик с безупречным пробором, обнажив рыжеватые, коротко остриженные волосы. Привычным движением снял приклеенные усы, сунул вместе с париком в карман. Надел шапку, тоже из куницы, под стать воротнику.
      То был Борис Савинков, восходящая звезда самых крайних революционеров-террористов и ненавистников всего Государства Российского. Сын довольно зажиточных родителей, Савинков окончил гимназию у себя на родине, в Харькове, но поступать в тамошний университет не стал, предпочитая учиться в столице (отцовские средства это позволяли). Учился петербургский студент неважно, зато с головой окунулся в "служение революции", то есть произносил горячие и гневные речи в разного рода молодежных кружках. По пустяковому делу был арестован и сослан в Вологду.
      Полицейское начальство за него определило его же судьбу: бывшему политическому ссыльному сделать удачную карьеру очень трудно, а раз так честолюбивый Борис решает, что проще этот строй свергнуть. Бежит из ссылки, переходит на нелегальное положение. Лих был Борис, а играть - так играть по-крупному! А тут подполье столкнуло его с Евно Азефом, и стал сын харьковского мещанина во главе группы террористов. Разом вылетели из его буйной головы все христианские заповеди, чему наставлял его добрый священник, учитель Закона Божьего, и про верность Царю и Отечеству, как завещал ему отец.
      Борису Викторовичу только-только исполнилось двадцать пять, многие его ровесники еще не успели курс университетских наук закончить, а он уже готовился изменить судьбу России, уничтожая министров и великих князей. Скоро о нем услышит весь мир. А пока легкая и полная острых ощущений жизнь, полные карманы денег (от Азефа, а откуда они, спрашивать не полагалось "революционная этика"). А тут еще обожание молоденьких курсисток... Верный порученец, исполняющий роль кучера (тоже революционер, бросивший Путейский институт). Обеды в "Аквариуме", ужины у Кюба, смена париков и костюмов... А впереди - великие подвиги и великая слава!
      Кучерявый коротышка шел пешком в обратную сторону. Вскоре свернул налево, где в мрачноватом переулке стояло здание-коробка, называлось "Гостиницы для добрых приезжих", но явно не очень-то добрые люди там постояльцы - ночлежка, да и только. Коротышке все было нипочем. Он запросто расположился на нечистой койке, повесил ватное пальто на гвоздь, спустился вниз, в пропахшую щами "обеденную залу" (так называлась не очень чистая столовка), не спеша поел. Поднялся, лег на койку, проглядел "Биржевые ведомости". Особенно интересовали его последние две полосы с сообщением о курсах акций. Бросил газету на пол, повернулся к стене и сразу заснул. Разговоры трех подвыпивших соседей ему, надо полагать, не мешали.
      ...Первый весенний день в Петербурге выдался солнечным, со слабым морозцем. Коротышка не спеша направился к Неве, постоял на набережной, посмотрел. Как видно, достопримечательности Петропавловской крепости его не интересовали. Пошел назад, остановился у подъезда "Аквариума", прислонившись к фонарному столбу. Несколько извозчиков, поджидавшие невдалеке, на него даже не глянули - такие пешком или на трамвае добираются.
      Часы под шпилем Петропавловской пробили два раза, а очень скоро к подъезду ресторана, торопясь, подошел высокий молодой человек в черной форменной шинели, на синих петлицах - скрещенные топоры, инженер казенного завода, значит. Подошел к коротышке, поклонился коротким кивком головы. Тот бесцеремонно вынул неопрятную ладонь, протянул инженеру. Тот не спеша снял щеголеватую кожаную перчатку, пожал протянутую руку, быстро отвел ее и засунул в карман шинели (ясное дело - поспешил протереть платком).
      Разоблачились в прихожей, сели за тот же столик, где коротышка совещался с Савинковым. Подошел метрдотель во фраке, сопровождаемый двумя официантами. Почтительно поклонившись, спросил, что господа изволят заказать. Услышав, снова поклонился и отошел, а официанты рысцой разбежались в разные стороны - один на кухню, а другой к буфетной стойке.
      Молодой инженер спросил то же самое, что и Савинков, а кучерявый - и так же непричесанный - коротышка опять заказал вчерашнее: видимо, вареные раки пришлись ему по вкусу.
      Инженер чуть пригубил бокал, а кучерявый не спеша поедал раков, не всегда пользуясь салфеткой. Остановился, наконец, отодвинул тарелку с рачьими панцирями, поудобней устроился в кресле и коротко спросил:
      - Вам известно, что нам нужно?
      - Да, я готов вас свести с исполнителями.
      - Когда? Мне нужно спешить.
      - Завтра.
      - А сегодня нельзя?
      - Впрочем, вернее будет послезавтра. И не здесь, конечно, и не в центре, а у Нарвских ворот.
      - Но это далеко, как я доберусь? - Коротышка так разволновался, что перешел с картавого русского языка на идиш.
      - А вы скажите извозчику, он довезет, - засмеялся молодой инженер, отвечая на том же наречии.
      - Но это же дорого! - взвизгнул кучерявый.
      - Что вы, гораздо дешевле, чем эти раки.
      - Было договорено еще в Берлине, что за все платит принимающая сторона!
      Молодой инженер осторожно посмотрел вокруг, потом понизил голос и твердо отчеканил:
      - Не шумите, вы не на местечковой ярмарке. Напоминаю, что название немецкой столицы звучит одинаково на всех языках, а здешние жители эту столицу не очень-то любят. Вы можете привлечь к нам внимание.
      Коротышка ничуть не смутился, нагнулся к тарелке и опять принялся лущить раков. Инженер, уже не сдерживая пренебрежения, скривил рот и сказал:
      - Послезавтра воскресенье, улицы будут многолюдны, что облегчит незаметность вашей встречи. Учтите, что это городская окраина, рабочие кварталы, и полиция там совсем не такая вежливая, как здесь. Нужный вам человек пролетарского вида в белой заячьей шапке будет вас поджидать у левой колонны ворот, если смотреть в сторону Нарвы.
      - Позвольте, но где же таки эта Нарва, где?! - опять громко затараторил коротышка, размахивая обеими руками.
      Инженер смеялся не стесняясь:
      - Нарва - в противоположной стороне от "Аквариума", сообразите на месте. Рабочий парень будет держать в руках газету. Подойдете и скажете: "Здравствуйте, вы не меня ждете?" Только, пожалуйста, говорите по-русски, а не на вашем местечковом наречии.
      - Это наречие - язык ваших предков, - горячился коротышка.
      - У моих предков был совсем иной язык. И у ваших - весьма, впрочем, отдаленных - тоже. Ну, это вам растолкуют позже и не здесь. Не волнуйтесь, пожалуйста, за пиво и раков я заплачу.
      И сделал жест метрдотелю.
      Около подъезда ресторана молодой инженер взял извозчика и велел ему поехать к Пяти углам - состоятельный квартал недалеко от Невского. Опустился на меховое сиденье, поднял воротник, задумался. Да, дело серьезное, но очень нужное. Эту проклятую страну, с ее царями, волосатыми попами и этой безграмотной чернью давно пора пустить под откос. Она помеха на пути мировой цивилизации! Помогая японцам в их справедливой борьбе, мы поможем всему цивилизованному миру! Дело опасное, но этот местечковый балагула справится. Он тверд и крепок, как все воспитанники хасидов. А плохие манеры - пролетариям это безразлично.
      Так думал Пинхус Моисеевич Рутенберг, недавний выпускник Петербургского технологического института. Теперь он служил инженером в Пушечной мастерской огромного Путиловского завода. Ну, мастерской она называется только по обычаю, это огромный цех с новейшим оборудованием. Рутенбергу поручено отбирать специалистов для срочной отправки их в Порт-Артур: необходим ремонт поврежденных русских кораблей.
      Его торопят, но он сам еще больше торопит события. Он подбирает тех рабочих, которые сочувствуют идеям партии социалистов-революционеров, его партии. И они поедут в русскую крепость на Дальнем Востоке не с пустыми руками!
      Царская Россия не переживет этой войны на Дальнем Востоке, лопнет, расколется, разлетится на тысячу мелких осколков! И мы, которых тут унижали и оскорбляли, расправим наконец плечи, гордо поднимем головы, и займем здесь то место, которое от начала предназначено нам свыше! Здесь и потом на всей земле.
      Иван Николаевич молодец, его железная рука чувствуется, хоть и взял такой глупый псевдоним. Хотя пусть его, лишь бы это хамское быдло слушалось... А вот Савинков слабак. Актеришка, играет самого себя. Но злой, это хорошо. Да все идет хорошо, слава Всевышнему!
      ...Коротышка слез с трамвая, остановившегося как раз у Нарвских ворот, это было концом маршрута, далее рельсовых путей не было. Извозчики здесь тоже не стояли, заметил коротышка. Оно и понятно: рабочие кварталы. Бедность.
      Высокий молодой мужчина стоял, как было указано, с газетой в руках. Стоял спокойно, не вертелся. Значит, опытен.
      - Здравствуйте, вы не меня ждете?
      - Вас, конечно, вас, - широко улыбнулся рабочий, его васильковые глаза светились добротой и доверием.
      - Ну идем, дорогой, расскажи, как поживаешь!
      Коротышка, увлекая рабочего за собой, двинулся в глубь Нарвской заставы. Не слушая пустых слов спутника (это он для конспирации молол), про себя думал: "Дурак этот лощеный фраер с топориками на воротничке! Не понимает, не знает, что рабочие, даже пожилые, на "вы" друг к другу не обращаются! Не знают жизни, папенькины сынки, а лезут в атаманы! Ну ничего, мы люди крепкие, мы и будем чинить здесь суд и расправу, а не барчуки в крахмаленных манишках".
      Подошли к одноэтажному невзрачному домишке, над входом красовались аршинные буквы: "Кабакъ". Зашли, народу было немного, но шум стоял уже изрядный. Воскресенье - рабочий класс отдыхает за чаркой. А что им еще делать в выходной, подумал коротышка даже с некоторым сочувствием: к чтению они не приучены, к театрам тоже, да и нет их здесь, спорт не знаком, клубов нет, ничего нет, кроме кабака, а тут ничего кроме водки. Впрочем. На фабричных окраинах Берлина примерно то же. Хотя нет, там пьют пиво, а не эту белесую мерзость.
      Сели за столик (у стены, лицом к входу, таковы неписаные правила подполья). Не спеша подошел трактирный половой в синей бумазейной косоворотке. Коротышка велел принести колбасу с капустой, бутылку пива и чарку водки. Половой принес заказ, поставил на стол.
      - С вас два рубля двадцать копеек. Извините-с, господа хорошие, мы вперед берем.
      - Что вы, что вы! - вдруг завизжал коротышка с невероятно злобным выражением лица. - Дерете с людей втридорога, совесть надо иметь!
      - Дорого, так дверь рядом, - ничуть не смутился половой.
      Молодой рабочий взял коротышку за локоть. Несмотря на возбуждение, тот про себя отметил, что ладонь его тверда и крепка.
      - Товарищ, не надо, у меня есть деньги.
      - Ну как хочешь...
      ("Нет, мне не жалко, конечно, революция стоит любых грошей, но так нагло! Так хамски! Нет, я должен уважать себя! А этот русский? Ну, они все чумовые, пусть переплачивает, ему даже это нравится, право", - быстро пронеслось в уме у коротышки.)
      Рабочий придвинул к себе тарелку с дымящейся капустой, сбоку лежал приличный ломоть колбасы, взял кусок ситного из плетеной корзинки.
      Коротышка налил себе пива, подвинул в сторону рабочего стакан с чаркой (знал он нелепые русские меры, не ведающие десятичной системы, чарка - 123 грамма. Как глупо!). Рабочий к стакану не притронулся:
      - Я не пью.
      Коротышка невероятно изумился, откинулся телом назад, но табуретка не имела спинки, поэтому он чуть не упал.
      - Как так? Русский рабочий парень - и не пьет?
      - Все сознательные пролетарии не пьют, - просто и даже ласково сказал синеглазый, он относился к новому знакомому с чувством братского товарищества.
      - Странно, странно, - сказал коротышка. - Надо крикнуть полового, пусть заберет стакан и отдаст тебе деньги.
      - Не надо, - спокойно сказал рабочий, взял стакан и вылил на пол, густо заваленный грязными опилками.
      Коротышка в душе этот его шаг не одобрил. "Бедный, а замашки гусарские. Видимо, русские все таковы. Долго придется их перевоспитывать".
      Поели, выпили, двинулись обратно.
      - Вот теперь запоминай, - негромко, но твердо говорил коротышка, бумажка, которую я тебе сунул, это багажная квитанция Николаевского вокзала. Получишь черный саквояж, он поношенный, это нарочно. Там пакеты. Они безопасны, носи и перевози спокойно. Взрыватели достанешь на месте. Подожди, не задавай вопросов. Там на Николаевской улице есть такой же вот кабак. Войдешь, спросишь Зяму. Он выйдет - здоровый такой, молодой, но уже лысый. Скажешь, привет тебе от Мойши, а если вдруг будут при этом чужие, скажи - от Миши. Понял? И никаких вопросов. Дальше действуй сам. И помни ты герой, ты служишь делу мировой революции. Ну, а если заметут, сам понимаешь...
      - Я понимаю, - сказал молодой рабочий, обернувшись к собеседнику, синие глаза потемнели, лицо исказилось ненавистью, - мне объяснили товарищи по нашей борьбе. Я этот мир ненавижу, отец попал под паровой молот, мать спилась, я их обоих не помню. Вырос сиротой. Я все сделаю, товарищ, ты не сомневайся.
      - Вот и хорошо, - благодушно сказал коротышка, очень всем довольный, ты прав, нельзя прощать этим проклятым экспо... экспо... ну ты понимаешь?
      - Я понимаю, товарищ: экспроприаторов экспроприируют.
      На минуту коротышка почувствовал к рабочему что-то вроде уважения: оказывается, он что-то знает...
      - Когда отходит ваш эшелон в Порт-Артур?
      - Через три дня с Николаевского вокзала. Уже оборудование для ремонта кораблей загрузили в вагоны.
      - Так это очень хорошо, - коротышка быстрыми движениями потер ладошки, - чем меньше здесь будешь задерживаться с грузом, тем нам спокойнее.
      Сказав это, коротышка тут же подумал, что он зря брякнул "нам", а не "тебе", он может обидеться, а то и заподозрить чего-нибудь. Оглянулся на спутника, его васильковые глаза смотрели так же тепло и доброжелательно.
      У Нарвских ворот, на кольце трамвая, коротышка потряс руку молодого рабочего и залез в вагон. Раздался звонок, трамвай двинулся. Коротышка помахал ручкой. Рабочий не жестикулировал, но смотрел на того добрым и преданным взглядом. Он не тронулся с места, пока трамвай не скрылся за домами.
      ...С появлением бездымного пороха и новых взрывчатых веществ резко выросла мощь корабельной артиллерии. Не только дерево, но и железо сделалось бессильным против стальных снарядов. Суда начали одеваться в броню. Тогда-то и возникло соревнование брони и снаряда, соревнование, которое очень долго, до недавних дней определяло конструктивный тип военных кораблей. Это соревнование во второй половине XIX века было столь общественно знаменательным, что получило отражение в литературе: сразу вспоминается популярный роман Жюля Верна "Из пушки на Луну", один герой там занимается артиллерией, другой - бронированием; полярные занятия и приводят их к личной вражде.
      В это самое время Макаров становится главным инспектором морской артиллерии, такое назначение он получил 8 октября 1891 года. До сих пор никогда специально не занимался вопросами артиллерии. В связи с этим его новый пост выглядел несколько неожиданным. Выскажем предположение, что новый пост его объяснялся чисто бюрократическими обстоятельствами: другой вакантной должности не имелось.
      Круг обязанностей Макарова был широк чрезвычайно. Чем ему только не приходилось заниматься! С обычной для него энергией он ринулся в область, где ранее не был специалистом, стремясь как можно скорее стать им. Да, артиллерия - главное оружие корабля, и это оружие решает судьбу войн на море, а порой и судьбу государств. Тонкие стволы орудий малозаметны в сравнении с огромной массой боевого корабля, они куда короче высоких мачт и куда тоньше дымовых труб.
      Но ради них, ради этих тонких стальных стволов тяжело пыхтят в недрах корабля паровые машины, смотрят вдаль сигнальщики на мачтах, колдуют у приборов офицеры в боевой рубке. Все - ради того, чтобы когда-то, на неизвестной широте и долготе, эти тонкие стволы выбросили в небо, в сторону еле видимого противника свои смертоносные снаряды. Все на корабле служит, в сущности, им, орудийным стволам. Какой же военный моряк может не любить артиллерию!
      Осенью 1892 года на одном из русских полигонов под Петербургом Макаров присутствовал на испытаниях английских плит такого типа. Все шло как обычно: снаряды, пробивавшие обыкновенную броню, оказывались бессильными перед броней с сильно закаленным поверхностным слоем. И вдруг...
      Испытательные стрельбы происходили на артиллерийском полигоне. Он являл собой обширное, ровное поле. На одном его краю чернели огромные пушки, издали похожие на сказочных единорогов. Около пушек суетились матросы, чуть поодаль стояла большая группа сухопутных и морских офицеров; в этой группе среди белых офицерских фуражек вкраплено было несколько матово блестящих черных цилиндров. Вдруг суета около пушек стихла, офицер, стоявший несколько в стороне, поднял красный флажок, задержал его ненадолго в воздухе, а потом резко опустил вниз. Грянул оглушительный выстрел. И тотчас же все форменные фуражки и цилиндры двинулись к противоположной стороне поля.
      У кромки соснового леса тускло блестели под весенним солнцем толстые металлические плиты. Они стояли вертикально, прикрепленные к мощным деревянным срубам, наполненным землей. Трава вокруг была выбита начисто, почва опалена огнем и усеяна множеством осколков.
      Группа подошла к плите. И сразу же раздались изумленные возгласы на русском языке:
      - Не может быть!
      - Что случилось?
      - Ну и ну... А еще говорят: Англия - мастерская мира.
      Три идеально круглых и ровных отверстия зияли в плите. Молодой подполковник-артиллерист, энергично жестикулируя, говорил двум морским офицерам:
      - Господа, это невероятно! Поверхность гарвеевской стали сильно закалена особым способом и прочна необычайно. Она как бы из двух слоев поверхностного, тонкого, чрезвычайно твердого, и основной массы, состоящей, как вы знаете, из обычной стали, упругой и вязкой. Сталкиваясь с этой твердой поверхностью, которая, как на пружину, опирается на мощный и упругий слой стали, снаряд делается бессильным. Вы здесь впервые, но я уже неоднократно принимаю гарвеевские броневые плиты. И наши путиловские снаряды, и крупповские, ударяясь в эти плиты, или разбивались вдребезги, или отскакивали от них, как горох. И вот теперь - не понимаю! Смотрите, плита пробита, словно ее шилом проткнули!
      Эти три круглых отверстия в броневой плите и служили темой оживленных споров на русском и английском языках. Гул голосов рос, поднимаясь до самых высоких нот. И вдруг общий шум перекрыл зычный глас по-английски:
      - Gentelmen, it's a sensation! (Господа, сенсация!)
      Все разом обернулись на голос одного человека. То был пожилой коренастый британец в черном сюртуке и цилиндре. Красное толстое лицо его сияло. Он с торжеством, ощущая себя предметом общего внимания, раздельно произнес:
      - Ничего не случилось. Повторяю, джентльмены, ничего не случилось. Плита перевернута. Плита пробита с изнанки.
      Шум тут возник такой, что грянь на полигоне новый выстрел, его бы, пожалуй, не услышали.
      Возвращались медленно, вразброд и как-то вяло. Так идут со стадиона, когда команда проиграла важный матч, или из театра после плохого спектакля. Артиллерийский подполковник уже без недавнего оживления говорил своим спутникам.
      - "Sensation!.." - раздраженно передразнил он англичанина. - Какая там сенсация! Бронебойный снаряд легко пробивает мягкую сталь, а потом столь же легко разрушает и закаленный слой, ибо в этом случае тот лишен, так сказать, упругой поддержки.
      - И все же мне не совсем понятно, - вежливо вставил один из офицеров, - не все ли равно, как ставить броню? Если она прочна?
      - Это только так кажется, с какой стороны ни стреляй, все едино, вновь взволнованно заговорил подполковник. - А не угодно ли вам простейший пример. Свиной окорок или сало небось приходилось резать? Так вот: попробуйте-ка его разрезать со стороны кожи. Намучаетесь! А если нож подвести со стороны шпига, то вы все сало вместе с кожей легко порежете. Вот и все. Видите, как просто. Нет, англичанин не прав: сенсации не получилось. Вот сейчас плиту переставят как положено, и вы увидите, как будут снаряды раскалываться от удара в нее. Словно орехи.
      И, махнув рукой, повторил:
      - Это не сенсация, а так, мелкий казус. Очередной анекдот в истории артиллерии. И никому это не интересно.
      Как использовать неожиданный случай для того, чтобы одержать победу над мощной броней?.. Вскоре у Макарова сложилось ясное представление об этом. 15 февраля 1893 года он впервые сформулировал свою идею в обычной для него ясной и лаконичной форме: "Есть основание полагать, что если бы поверх закаленного слоя имелся бы хоть небольшой толщины слой из более вязкой массы, то снаряды не будут столь сильно деформироваться, так как головная часть будет работать, уже будучи как бы сжатой в вязком металлическом обруче, который и удержит снаряд от разрушения". Но поскольку на броне неприятельского корабля установить слой из мягкого металла, разумеется, невозможно, то Макарову пришла мысль: насадить на головку снаряда колпачок из мягкой стали. Вскоре такие насадки были изготовлены по его проекту.