Здесь он выпустил в 1923 году свою известную книгу «История махновского движения (1918 – 1921)». К содержанию книги и ее автору еще не раз придется возвратиться, но отметим тут вот что, важнейшее сейчас: там приведены краткие данные о ранних годах Нестора; несомненно, Аршинов, не раз бывавший в Гуляйполе, многое знал. Его сведения – основной тут источник, а также – скуповатые подробности Галины Андреевны. Есть и множество разного рода сплетен бульварной печати, нашей и эмигрантской, но это надо просто-напросто отбросить.

Например, даже в солиднейшем эмигрантском издании «Архив русской революции» (Берлин, 1921) о Махно печатались такие пошлые байки, будто он убил «из корыстных целей» своего брата, за что, дескать, и получил каторгу… Или в годы нэпа издали брошюру некоего Н. Герасименко, где о Махно рассказывались страшные истории, а о всем движении с размашистой решительностью говорилось: «Вечно пьяные, покрытые паразитами, страдая кожными и иными болезнями, разнося всюду заразу, они бессмысленно гибли…» Пили махновцы вряд ли больше других, а тифозные вши ели их равно, как красных, так и белых. Есть основания полагать, что брошюра Н. Герасименко была выпущена заведомо для очернения махновского движения, а для вящей убедительности ее снабдили подзаголовком: «Мемуары белогвардейца». (Любопытно, что в 1990 году один московский кооператив переиздал эту желтую книжицу, продавая ее по бешеной цене, – а ведь имеются и весьма серьезные старые книги о Махно, и его собственные воспоминания, кстати.)

Вот сводка достоверных сведений: Нестор родился четвертым сыном в семье бедного селянина. Братья рано осиротели: когда Нестору исполнилось всего одиннадцать месяцев, Иван Родионович скончался, был он не старых лет и, по некоторым догадкам, не безгрешен: леноват, не пренебрегал горилкой. Ни достояния, ни доброго имени своим четырем наследникам не оставил. Всех своих старших братьев Нестор Махно пережил: один в юности отравился вишневыми косточками и умер (имя его неизвестно), Савелий и Григорий в гражданскую сражались в его отрядах и оба погибли – первый от красных, другой – от белых.

Что дальше – не известно ровным счетом ничего достоверного, но представить не трудно: нищенское детство, крохи образования, незавидные перспективы. Действительно, в двенадцать лет Нестор окончил начальную школу, а дальше пришлось ему зарабатывать на пропитание поденным трудом. Так встретил он первый год XX столетия. Нестор, несомненно, был натурой одаренной и страстной, а такие качества в людях проявляются рано; горячий и вспыльчивый, он остро чувствовал несправедливость, а природная отвага толкала его на действия прямые и резкие. А тут наступил грозный девятьсот пятый год, когда Россия словно сорвалась с места и покатилась по кручам и пропастям. Нестор Махно, как и многие его сверстники, стал одновременно и героем, и жертвой начавшегося неслыханного катаклизма. Судьбе его суждено было определиться рано.

Грозными предвестниками будущих бурь стали крестьянские волнения в Восточной Украине в 1902 году. Предыдущий год оказался неурожайным, хотя тяжкого голода не случилось, но многие селяне попадали в кабалу к богатым, проедали запасы, резали племенной скот. Давнее раздражение накапливалось, а в марте 1902-го, с приближением весеннего сева, начались захваты крестьянами помещичьих земель. Тут же неизбежно возникали пожарища и разгромы имений с сопутствующим этому хаосом и взаимным. озверением. Власти ответили как обычно: ввели войска, и хоть крови не пролилось, до тысячи мужиков посадили (не надолго, правда), а еще больше – просто побили нагайками или чем придется. Войска ушли, и все пошло по-старому.

Гуляйполе и его окрестности оказались на окраине волнений, но и там кипели страсти, накалялась взаимная вражда. Тринадцатилетний Нестор, впечатлительный и нервный, не мог на все это смотреть хладнокровно. Тщедушный и малорослый подросток, сирота, живущий в бедности, – ясно, какие чувства он должен был тогда испытывать, какая пружина ненависти сжималась в его душе: ах, вы так… ну, постойте же!… А кто эти «вы», в чем олицетворяется мировое зло, у него сомнений не имелось: офицеры и чиновники в форменных мундирах, богачи (мужчины и женщины в нарядных одеждах) и вообще все те, кто стоит за эту постылую власть.

Нестор продолжал поденщичать, занимаясь чем придется. Никто им не интересовался, ничему не учил и не наставлял, мать с утра до ночи пеклась о хлебе насущном, братья перебивались, как и он, а от православной веры Нестор отстал с детства. Почему, как – можно только предполагать, но о том дружно говорят все свидетельства. Некому было ни пожалеть бедного юношу, ни приласкать, ни просветить, ни успокоить. Зато вкрадчивые наставники нашлись…

Много лет занимаясь данным сюжетом, перечитав множество книг и документов, все крепче убеждаюсь, что в России воцарилось с того самого 9 января тысяча девятьсот проклятого пятого года какое-то безумие, общественное помешательство, социальная эпидемия. Все слои общества загалдели каждый по-своему, но друг друга не слышали, взаимно раздражались и, вспомнив не ко времени совет одного известного кабинетного революционера, стали «звать Русь к топору».

На зов, к сожалению, откликнулись, да еще как! Впрочем, топор за полвека со дня памятного революционного манифеста технически устарел: его успешно заместили динамит, многозарядный пистолет и даже броненосец, захваченный возбужденной матросней. Места нет рассказывать обо всем подробно, но одно, очень важное для определения судьбы гуляйпольского юноши Нестора Махно, надо отметить. С краткой до гениальности простотой это выразил один из безымянных героев «Тихого Дона», подлинный «глас народа», словно из самых глубин прозвучавший: «Подешевел человек за революцию». Отчеканено было уже на исходе гражданской, когда опыт топора и восставших кораблей накопился предостаточный.

С конца девятьсот пятого года стрельба из-за угла и взрывы динамитных бомб-самоделок сделались в России некой привычной повседневностью. Революционно-террористическое безумие охватило целые слои незрелой молодежи, а многие образованные дяди одобрительно хлопали и даже помогали «потерпевшим». Убивали мелких чиновников, рядовых полицейских…

Из этого нетрудно определить действия молодого и вспыльчивого Нестора. Тут и встает важнейший нравственный вопрос: а кто шептал в ухо молодому чернорабочему призывы и указывал на адреса жертв?

К счастью для нашего повествования, сохранилась публикация в журнале «Каторга и ссылка» за 1927 год о гуляйпольской группе анархо-коммунистов, точнее – о процессе над ней. Публикация сумбурная, бестолковая, но сводку достоверных фактов по ней можно составить. Летом 1906-го в Гуляйполе сложилась террористическая группа. Во главе ее стали Вольдемар Антони (он и снабдил мальчишек оружием) и Александр Семенюта (любопытно, и это, кажется, общее правило в таких делах, что оба они после арестов своих сподвижников благополучно укрылись в Париже). Группа ставила своей целью борьбу со всеми «богатыми» за «свободу народа». И пошло-поехало.

В суховатом тексте обвинительного заключения перечислялось: 5 сентября 1906-го трое юношей с лицами, измазанными сажей, отняли у торговца Брука 151 рубль и золотые часы… 13 сентября того же года у промышленника Кригера – 425 рублей и слиток серебра… В августе 1907-го напали (в масках) на купца Гуревича, но неудачно – племянник поднял тревогу… Ну, и так далее. Наконец, 19 октября 1907-го попытались ограбить почтовую повозку, ничего не взяли, однако убили двух человек. Разумеется, вскоре всех выследили и взяли, отдали под военный суд: пятнадцать молодых людей.

Юного Нестора Махно, деятельного сподвижника террористической группы, тоже схватили, ему вменили в вину участие в бандитском нападении на Брука, Кригера и Гуревича, что было по тогдашним законам преступлением весьма тяжким. За это, конечно, не отвечали эмигранты, призывавшие «бить всех под корень», которые благополучно отдыхали на берегах швейцарских озер…

В 1910 году в Екатеринославе состоялась долгая и томительная для подсудимых волокита судебного заседания (тогда еще не изобрели стремительных «троек» или жутких «ОСО»), преступление было злодейским, приговор ясен: смертная казнь через повешение. Но… в момент преступления Нестор еще не достиг совершеннолетия, то есть ему не исполнился двадцать один год. Приговор пошел на перерассмотрение, он попал – ирония судьбы – к ново-назначенному военному министру Сухомлинову (личность столь же известная, сколь и темная), тот, согласно закону, заменил казнь бессрочной каторгой. Позже в правой эмигрантской печати 20-х годов Сухомлинова – тоже эмигранта – упрекали за «либерализм»; упрек несправедлив: в данном случае он, авантюрист и гешефтмахер, поступил по закону.

В 1910 году, более точных данных нет, Махно отправляют в Москву, в Бутырскую каторжную тюрьму. Судьба его отныне определилась окончательно – он стал, как с гордостью говорили тогда о себе многие ему подобные, профессиональным революционером. Здесь довелось ему провести около семи лет.

Итак, Нестор Махно получил «бессрочную», то есть пожизненную, каторгу – этой мерой наказания заменялась смертная казнь, полученная по приговору суда. В 1910 году по всей России насчитывалось 28 742 каторжника, но большинство их составляли уголовники, совершившие наиболее тяжкие преступления. «Политических» насчитывалось около пяти тысяч – одним из них стал в том же году Махно. В подавляющем числе то были участники вооруженных и террористических выступлений: эсеры, анархисты, члены большевистских боевых дружин, воинствующие националисты, прочие деятели крайне революционного толка.

Махно был в том ряду не первым, а главное – не последним. Получилось так, что зажженное им пламя обожгло не только его самого «со товарищи», но много позже воронка разросшегося тюремного ада всосала туда его жену и дочь…

В тюремной среде тяжесть наказания в немалой степени определяет для заключенного положение в своеобразной иерархии внутри узилища: Махно осудили на «бессрочную», и, хоть он был молод, это придавало ему соответствующий «авторитет». В описываемое время среди каторжан пожизненное заключение среди всех прочих имели только восемь процентов. Так он изначально оказался на вершине внутритюремной пирамиды, что давало ему некоторую нравственную опору – важнейшее приобретение той жизни, а также материальную поддержку сокамерников: для бедняка, каким он был, это уже немало.

Зато в смысле образовательном и идеологическом Махно, безусловно, числился среди последних. Согласно приблизительным прикидкам историка M. H. Гернета, автора «Истории царской тюрьмы», среди каторжан преобладали люди низших социальных слоев, вот данные тогдашней отчетности судебного ведомства: «земледельцы» (крестьяне) – 28,5%, чернорабочие (к ним, надо полагать, причислили Махно) – 12,6%, фабрично-заводские рабочие – 20,5%, ремесленники – 19,0%, итого по всем четырем категориям – более четырех пятых узников, подавляющее большинство. Ясно, что почти все они были малограмотные, а так как тогдашние революционеры очень почитали теоретические предметы (доступные им по преимуществу в «популярных» брошюрах), то авторитет «теоретиков» был среди того своеобразного общества весьма высок.

Из кого же состояла, по тому же источнику, каторжная «элита»? Преподаватели и учащиеся (большинство, конечно, из последних) – 5%, аптекари и фельдшера – 0,8%, врачи – 0,1%. Выразительная арифметика! Убивали приставов, городовых и служащих банков «низшие» – молодые работяги и прочие, они и кончали потом жизнь на виселице или томились на каторге: «образованные» же, как правило, благополучно скрывались на аккуратных берегах Швейцарии или сопредельных пространствах, столь же благополучных. И вот весьма любопытно: среди «политических» Гернет не поминает ни одного университетского приват-доцента и ни единого гимназического учителя. «Образованность» в той среде понималась именно как осведомленность в содержании тощих эмигрантских брошюр и – особенно! – умение вести по поводу них бесконечные споры, «дискуссии» – высшую степень революционно-идеологической подготовки.

Каторжанин представляется нынешнему читателю прежде всего как «человек с тачкой», «человек с кайлом». Неточное весьма перенесение современности на прошлое. В Бутырках каторжане не отягчались никакими принудительными работами, трудились они сугубо добровольно. Да, тюрьма – не сахар. Распорядок был строг, тюремщики – люди ожесточенные, охотно и не всегда справедливо применяли разного рода внутритюремные наказания – чаще всего карцер, а также ручные и ножные кандалы, некоторые ограничения в пище и т. п.

Нет слов, тяжко все это… Но все же… Библиотеки в политических каторжных отделениях были превосходны и – что удивительно – содержали даже нелегальную литературу, включая пресловутые революционные брошюры. Переписка с родными и близкими по сути не ограничивалась, любым литературным изысканиям и записям не ставилось препон, существовала и не пресекалась без крайних поводов каторжанская «самодеятельность» (как сейчас бы сказали): хоровое пение и т. п.

В тюрьме, особенно каторжной, все заключенные строго делились по «мастям». Последнее слово «блатное», из воровского жаргона, но по сути у «политических» подобная разноголосица была куда разнообразнее и строже: разделялись они по многим партиям и их бесчисленным оттенкам. Перегородки бывали тут весьма строги и ревниво оберегались, но при любых различиях всех объединяло одно – принадлежность к Революции. Это понятие очень глубоко въелось в души всех «старых революционеров».

Во время гражданской, когда ожесточение и кровопролитие доходило до немыслимых, казалось бы, пределов, враждовавшим меж собой левым партиям не полагалось все же казнить «своих», то есть из числа тех же «профессиональных революционеров». Так, чекисты спокойно отправили восвояси меньшевика Мартова, эсера Чернова, множество иных, менее известных. Сурово карали только тех, кто сам преступал «закон» и проливал «свою» кровь.

То же самое проводили и различные другие левые группы, боровшиеся с большевиками, хотя исключения тут тоже, разумеется, случались. Словом, революционеры не должны были проливать кровь революционеров, и сколько бы ни случалось тут исключений, высший принцип в общем и целом соблюдался. Поначалу гражданской «старый политкаторжанин» Махно тоже соблюдал «закон», и даже был обласкан большевиками, но вскоре преступил его и тотчас же был, как мы увидим, сам объявлен «вне закона».

…Внезапно грянула Февральская революция, круто развернувшая жизнь России. Она оказалась совершенно неожиданной и для правительства, и для консервативных сил, и для самих революционеров. Вдруг переменилась и судьба политкаторжанина Нестора Махно, который из двадцати восьми лет своей жизни девять провел в тюремных камерах. Дата его победного оставления Бутырок известна совершенно точно: 15 марта 1917 года [2].

В Гуляйполе Махно вернулся, как он сам написал в своих воспоминаниях, «спустя три недели после освобождения из тюрьмы». Он, видимо, не очень спешил в родные места, где его ждали мать, братья и друзья. Почему же? Безусловно, убежденный анархо-коммунист, вырвавшись на волю, связался со своими товарищами по движению – Москва и Петроград стали тогда главнейшими их центрами. Где-то здесь и осел сразу после революции наставник Махно Аршинов (Марин) – революционный чин у него был повыше. Получив от старших товарищей наставления и, по обычаям тех времен, какое-то число анархистских брошюр, Махно наконец выехал на родину – «углублять революцию», как тогда выражались.

Прибыл он в Гуляйполе приблизительно 23 марта и сразу же развернул бурную деятельность. То был уже не юноша-поденщик, угловатый и робкий; он вернулся истинным профессиональным революционером, решительным и властным, он твердо знал, куда и зачем вести за собой народ. Уже 25-го состоялось первое собрание местных анархов, и хоть они, по своей теории, бцли против всяких вождей, Нестор Махно становится их безусловным главой. Основной их общественной опорой стали батраки, рабочие мелких предприятий округи и всевозможная голытьба, «босяки», которые в изобилии наполняли тогда цветущий тот край, но и среднее украинское селянство им тоже тогда сочувствовало. Сам Махно запомнил и рассказал позже, что 28 – 29 марта был избран Комитет крестьянского союза, объединивший подобного рода люд, вожаком которого он стал уверенно и прочно.

Лозунги его были самыми-самыми левыми, «сверхреволюционными». Весной 1917-го только что потянувшийся к политической жизни народ России, неопытный и доверчивый, упивался идеей Учредительного собрания: оно, мол, будет законно избрано, соберется в столице и все по-доброму решит. Махно же с мрачной решительностью, опережая события, заявлял: «Учредительное собрание – это картежная игра всех политических партий» (нельзя не признать теперь, своя правда тут была).

Вскоре обнаружилось, что наладить правильный парламент в России было делом трудным, требующим терпения, взаимных уступок, навыков политических соглашений. Но и левые круги, и низы народа, на которые те опирались, ждать не хотели. Махно и ему подобные такие настроения не только выражали, но и подталкивали горячность митинговых толп. Для начала, например, в Гуляйполе разогнали местное земство – этот древнейший орган народного самоуправления, простоявший на Руси века: он был, по мнению левых, «буржуазен», а что его законно избирали местные граждане, так то ведь было при «проклятом царизме». Словом, надлежало все вопросы решать немедленно, прямым волеизъявлением трудящихся, снизу, безо всякого участия государства, как то и завещали пророки анархизма.

Нестор Махно являлся убежденным и стойким анархистом, оставшись таковым до конца дней своих. Но кто же такие эти самые анархисты и что такое анархизм вообще? Современный гражданин России и Украины воспринимает эти явления по кинофильмам и простенькой беллетристике: тут все очевидно – черные знамена, длинные волосы, крутые речи про обобществление имущества и жен. Да, бывало и такое, еще основатель анархизма Михаил Бакунин носил столь замысловатую прическу, что нынешние рок-певцы позавидовали бы, да и общность жен водилась, и черное полотнище, украшенное зловещими надписями, действительно, есть частая примета анархических организаций и групп.

Но главное, конечно, не в этих внешних проявлениях, далеко не всем участникам движения свойственных. Важно отметить тут другое: с середины прошлого века анархизм сделался вожделенной мечтой всего обездоленного человечества прошлого века, в этом все его обаяние, хотя и оказалось оно бесовским. У истоков русского, а потом и всего международного анархизма обозначились два столпа – родовитые дворяне Бакунин и Кропоткин. Про обоих написано много, восторженного и ругательного, итог жизни их хорошо известен. Оба – талантливые, яркие, необычайно одаренные, но они были словно полюсами, олицетворяя противоречивую природу анархизма.

Первый – истинный революционер, классический в том смысле, что «все дозволено» (для блага народа, разумеется, хотя мнение этого самого народа он не запрашивал, а решал за него). Отсюда и вседозволенность средств: смерть сотни невинных ради какого-нибудь одного врага, подлоги, двурушничество, поклепы и наветы – цель есть самая наивысшая, то есть установление рая на земле, причем немедленно, сегодня.

С другой стороны, Кропоткин, русский князь по рождению, был истинно русским мечтателем-идеалистом, этаким политическим Ленским из «Евгения Онегина». Пролитие крови вызывало в нем ужас, никогда он к тому не призывал и в гнусных заговорах бакунинского типа отродясь не участвовал.

Он словно воплощал собой вековечную мечту обездоленных и униженных о всеобщем братстве, о том, чтобы не мытарили людей богатые и сильные, чтобы вообще насилие исчезло.

Испанские анархисты XX столетия, поклонники обоих русских учителей, ввели меж собой знаменательное приветствие: «Салют и бомба». Да, так оно и звучит по-испански, как и по-русски, а сочетание-то смысла слов прямо-таки ужасно: «салют» есть древнелатинское выражение, означающее пожелание человеку здоровья, ну а «бомба» – это на всех европейских языках однозначно. Хорош лозунг – сочетание здоровья и символа массовой смерти! Горячие испанцы словно бы довели до конца противоречивые идеи своих русских прародителей. И кажется, нет более краткого и выразительного определения сути анархизма, чем то, испанское.

Обездоленные и озлобленные социальные низы мечтали о земном рае, а молодые – они всегда торопятся, хотят получить все сразу. Анархизм подкупал их своей прямотой и простотой планов. В 1917 году Московская федерация анархистских групп выпустила брошюру своего единомышленника В.Гордина «Как мужик попал в страну «Анархия». Сюжет простоват до убогости, но важен тут финал: жил да был бедный пахарь, все его унижали, ни в селе, ни в городе не мог добыть он счастья трудом, побежал куда глаза глядят, пришел к реке, перешел ее, а там страна Анархия – нет начальства и властей, всех кормят бесплатно, а всякий трудится по своим способностям, но и без всякой оплаты…

Конечно, нам, выросшим в царстве развитого социализма, хорошо известно, что значит трудиться бесплатно, получая бесплатную же кормежку, говорить о том не станем. Но то – сейчас. А в начале века для тысяч таких бесправных париев, как Нестор Махно, сомнительная эта мечта выглядела желанной и осуществимой.

И еще, что немаловажно для понимания описываемой революционной эпохи. У нас даже в серьезных книгах нередко пишут об анархистах как о «партии». Это грубая ошибка. Они всегда отрицали политическую партийную организацию с ее жестокой подчиненностью, как и государство. Вот почему российские анархисты времен гражданской войны делились на множество самых разнообразных групп, начиная от бомбистов и кончая вегетарианскими проповедниками мирного труда. К сожалению, первых было куда больше и запомнились они в отечественной истории гораздо крепче.

Нестор Махно без остатка погрузился в бушующую стихию революции. Изучение истории, хотя бы тогдашних газет или резолюций бесчисленных митингов, говорит о громаднейшем напряжении тогдашней жизни, она словно бы выплеснулась на улицы. Порой возникает наивная мысль: а как же тогда воспитывали детей, учились, работали на полях и в цехах? Как-то все же воспитывали и трудились, ибо не всех охватила революционная горячка, но сейчас-то видно, что исполняли важнейшие эти дела очень плохо.

Постепенно, с лета 1917-го, Махно становится приметной личностью на Екатеринославщине. Имея прочную опору в родном Гуляйполе, он уже выступает и действует в таких крупных городах, как Александровск (Запорожье) и Екатеринослав (Днепропетровск). Как и положено истинному анархисту, он выбирает себе кличку – «Скромный» (сам он пояснял в мемуарах: «Мой псевдоним с каторги»). Да, каторжные клички бывают точны и образны! Таким и был Нестор Махно: бескорыстным, честным, лишенным всякого властолюбия (недаром лихой атаман стал подкаблучником своенравной супруги), то есть истинно скромным – прекраснейшее человеческое качество, очень российское, кстати! Так-то оно так, но знамя, под которое судьба затянула Махно, требовало совсем иного: воли и жестокости.

В Гуляйполе сильная группа анархов во главе с Махно, по сути, стала править в местном Совете. Никаких указаний из Центра, то есть от Временного правительства, они не принимали, можно полагать, что с мая месяца это уездное местечко на Екатеринославщине сделалось независимым от Петрограда. По тем временам ничего тут особенного не было, подобных «независимых республик» – от уезда до хутора – наплодилось уже немало: Россия разваливалась. Уже в августе Махно и его присные проводят в Совете решение о конфискации помещичьих земель – за два месяца до знаменитого декрета Октября.

Ясно, что такая жизненная повседневность требовала от всех ее сознательных участников громадного напряжения сил. Человек прямой и цельный, Махно отдавался делу революционной перекройки мира полностью, но как раз физических-то сил ему было отпущено от рождения немного, а в Бутырках здоровье его, естественно, не укрепилось… От постоянной суетни на людях и митингового перенапряжения у него случались нервные припадки. Он рассказывал в своих мемуарах, как однажды на каком-то митинге чуть не потерял сознание. О его нервной неуравновешенности, доходившей до приступов, намекала мне и Галина Андреевна.

Как бы ни захватывала политика Нестора Махно, он был молод, и романтические переживания не могли не затронуть даже его. Где-то летом 1917-го произошла, как всегда в таких случаях невзначай, встреча его с человеком, ставшим ему единственным спутником на всю жизнь. Полвека спустя Галина Андреевна рассказала об этом так (привожу по записи, где чувствуется ее суховатая точность и сдержанность оценок):

«Летом семнадцатого года я служила учительницей в Гуляйполе, было мне двадцать лет. Я увлекалась тогда, как и многие молодые, учением анархистов. Приходила к ним в помещение, помогала разбирать почту и литературу: многие были малограмотны. Однажды в комнату, где я работала, вошел Нестор с кем-то еще, его я уже видела. Получилось тесно, я уронила со стола стопку каких-то листовок (или брошюр, не помню). Нестор закричал на меня: «Поднимите сейчас же!» Я рассердилась на его крик: «Не подниму».

– Подними, – кричит, – это написано кровью!

– Не подниму.

– Он выхватил пистолет из кобуры, наставил на меня и снова говорит: «Поднимите». Я ни за что не подняла бы тогда. Хлопцы успокоили его, он извинился и вышел из комнаты. Вот так мы познакомились, потом стали изредка встречаться, потом я уехала в Киев…»

Маленькое, доселе никому не известное Гуляйполе постепенно становилось довольно заметным политическим центром на всей многолюдной Левобережной Украине, а признанным его главой – Нестор Махно. То был случай необычный даже в то необычное время! Да, такие малые города, как Кронштадт или Севастополь, тоже гремели наряду со столицами, но причина тут очевидна, как и в случае со скромным Могилевым – тогдашним местопребыванием Ставки. Но чтобы небольшое местечко стало оказывать влияние на огромную Украину… это по любым меркам нечто неожиданное! В чем тут дело?

А в том, что Махно возглавил некое своеобычное политико-национальное движение, хоть и находившееся тогда в младенческом возрасте. Во-первых, здесь вкладывалась, как выразились бы теперь, крайне левая популистская идеология. Главный лозунг такого направления мыслей и чувств выразил знаменитый герой повести Булгакова Шариков: «Взять все, да и поделить…» Увы, идея всеобщего передела и неукоснительного равенства широко бытовала в тогдашней России, а на Екатеринославщине, раздираемой острыми социальными противоречиями, особенно. А тут батрацкой неустроенной голытьбе, босякам, бродягам, а также городским и сельским идеалистам, которых в ту пору имелось в изобилии, предлагают столь решительную меру! Да, поделить, действительно, все, а кто против – под корень. Эта мысль многим тогда казалась вполне справедливой и моральной.

И еще. На Украине национальный вопрос приобретал особо острое значение (в отличие от большинства губерний Великороссии). В Киеве, Житомире, Виннице и на Волыни начали складываться украинские националисты, развернувшие желто-голубой флаг и лозунг самостийной Украины. Во главе их встал бывший семинарист Симон Петлюра. Движение отличалось резкой враждебностью к другим народам, прежде всего – русофобией и антисемитизмом. Ясно, что это сильно сужало социальную основу петлюровщины, однако им все же удалось в Киеве весной 1917-го создать зыбкое подобие временного правительства Украины – Центральную Раду. Окружение Махно состояло в основном из украинцев, однако высказалось недвусмысленно: уже в июле в Гуляйполе на большом митинге была принята резолюция, резко осуждающая Центральную Раду: за буржуазность и национализм. Ясно, что в условиях национальной чересполосицы Екатеринославщины это укрепляло популярность Махно.

К слову сказать, анархистская теория, которую номинально исповедовали батько и его ближайшие соратники, требовала сугубого, истинно космополитизма в самом точном 'смысле этого слова. В газете петроградских анархов «Буревестник» в ноябре 1917-го недвусмысленно провозглашалось: «Для нас нет вопроса об отечестве, нет вопроса о мире, для нас нет ни России, ни Германии, ни Италии и проч., и проч. Для нас нет ни родины, ни отечеств». Что ж, по крайней мере, откровенно… Трудно сказать, разделял ли Махно эти крайние взгляды, но несомненно, что ни украинского, ни тем паче общероссийского патриотизма он не ведал.

Тут же надо решительно опровергнуть бытующую до сих пор легенду об антисемитском характере махновского движения. Это в корне неверно, а закреплено в общественном сознании популярной когда-то поэмой Багрицкого «Дума про Опанаса». В ней якобы по приказу Махно убивают начальника продотряда по имени Коган, это некоторыми толкуется в духе сугубо национальном. Но характерно, что именно такую фамилию носил как раз заместитель председателя Гуляйпольского совета в годы гражданской войны, убитый деникинцами (об этом свидетельствует Аршинов-Марин). Сохранилось немало воззваний махновского штаба в разные времена против антисемитизма. О том, что Махно жестоко расправлялся с участниками насилий над евреями подробно рассказала мне Галина Андреевна, причем она и тогда горячо оправдывала суровость тех мер. Вот запись ее рассказа, дата события отсутствует, но речь идет, видимо, о самом разгаре гражданской войны на Украине:

«Остановились мы в Добровеличковке близ станции Помошная (узловой пункт на железной дороге Черкассы – Одесса. – С. С.), еврейское местечко, там меня знали, пришел один еврей, сказал, что махновцы грабят евреев. Я бросилась к Нестору, сказала, что надо прекратить; он сказал: да, надо немедленно. Верхом поехали Петренко (один из махновских атаманов. – С. С), Махно и я. Действительно, бойцы собирали одежду, в том числе женскую, варенье какое-то, которое один из бойцов жадно ел из банки. Некоторых тут же разложили и выпороли. Помню, Петренко отчитывает какого-то бойца, говорит мне: «Ну, что же с ним, Галина, делать?» Я говорю: «Стреляй, раз он ничего не понимает». Петренко и застрелил его. Потом был устроен митинг».

Примеров подобного рода множество, в том числе и в опубликованных источниках, но отметим еще одно весьма существенное обстоятельство: «идейные анархисты» из ближайшего окружения атамана в большинстве своем состояли из евреев (имена их будут названы по ходу развития нашего сюжета). Коммунист с Украины М. Равич-Черкасский еще в 1920-м прямо заявил, что «отрядам Махно чужды всякие шовинистические настроения»; здесь ему можно поверить.