— Ты обратил внимание на этого полицейского? Чего это он все ходит взад-вперед, будто кого-то поджидает?

Муж не ответил. Когда он читает газету, он совершенно отключается, словно уносясь в безмолвный далекий мир, за тридевять земель от свой жены. Если бы дол Хосе Сьерра не приобрел столь ценного навыка полностью отключаться, он бы не смог у себя дома и газету почитать.

— Вот он опять возвращается. Ах, как бы я хотела знать, что он тут делает! Ведь в нашем квартале всегда тишина и порядок, люди тут живут солидные. Лучше пошел бы он туда, на пустырь, где была арена для боя быков, там темень хоть глаз выколи!

Территория бывшей арены находится в нескольких десятках шагов от дома доньи Марии.

— Вот там совсем другое дело, там могут и напасть, и ограбить! А здесь что? Господи Боже милостивый, да здесь тишь да гладь! Здесь мыши и те не скребутся!

Донья Мария оглянулась с улыбкой. Муж ее улыбки не видел, он продолжал читать.

Викторита все плачет и плачет, разные планы беспорядочно теснятся в ее мозгу — пойти в монахини, пойти торговать собой, все будет лучше, чем жить дома. Если бы ее жених мог работать, она предложила бы ему бежать вместе — неужто же они, оба работая, не смогли бы прокормиться! Но бедный Пако — это ясно — уже ни на что не способен, весь день только лежит не вставая, даже говорить у него нет сил. Какая жестокая судьба! Люди говорят, болезнь эта, которой болен Пако, иногда проходит — только надо хорошо питаться и уколы делать; ну, если и не совсем проходит, то, во всяком случае, можно поправиться и тянуть еще много лет, и жениться, и жить, как все люди. Но Викторита не знает, как раздобыть денег. Вернее сказать, знает, но не может на это решиться; если Пако узнает, он сейчас же ее оставит, шутка сказать! А ведь если Викторита и решилась бы на что-нибудь ужасное, так только ради него одного, ради Пако. Временами Викторите кажется, что Пако ей скажет: «Ладно, делай что хочешь, мне это безразлично», — но вдруг она осознает, что это невозможно, что Пако никогда ей так не скажет. Дома жить Викторита больше не может, в этом она уверена; мать отравляет ей жизнь, с утра до ночи грызет. Но и решиться на что-нибудь очертя голову, оказаться без всякой поддержки очень рискованно. Викторита все рассчитала, конечно, есть в этом деле и плюсы, и минусы: если все пойдет хорошо, тогда будешь кататься как сыр в масле, но чтобы все шло хорошо, такого почти не бывает, а чаще все идет очень даже плохо. Главное — надо, чтобы везло и чтобы кто-нибудь о тебе заботился, только кто же будет о ней-то, о Викторите, заботиться? Среди ее знакомых нет ни одного, у кого хоть десять дуро накоплено, все живут на жалованье. Викторита чувствует себя очень усталой, в типографии она все время на ногах, жениху с каждым днем все хуже, мать ругается без умолку, командует всеми, отец — человек бесхарактерный, вечно пьян, на него ни в чем нельзя положиться. Кому счастье привалило, так это Пируле, которая работала с Викторитой в типографии, тоже упаковщицей: ее взял в любовницы один сеньор, содержит, как королеву, все капризы ее выполняет, да еще любит ее и уважает. Можно бы у Пирулы попросить денег, она не откажет, но Пирула, ясное дело, даст не больше чем каких-нибудь двадцать дуро, да и с чего она станет давать больше? Теперь Пирула живет, как герцогиня, все называют ее сеньоритой, она хорошо одевается, имеет отдельную квартиру, даже приемник у нее есть. Викторита однажды встретила ее на улице — всего один год прожила она с этим сеньором, а посмотреть только, какая стала, совсем другая женщина, даже как будто ростом выше кажется. Да, вот это счастье, о таком Викторита и не мечтает…

Полицейский Хулио Гарсиа Моррасо беседует с ночным сторожем, своим земляком, по имени Вега Кальво.

— Холодная ночь!

— Бывают и похолодней.

Полицейский и сторож вот уже несколько месяцев ведут разговор, который им обоим очень по душе, и каждую ночь они возвращаются к нему с неизменным радостным чувством.

— Значит, вы говорите, вы из-под Порриньо?

— Вот-вот, поблизости от тех мест, я из Моса.

— А у меня там есть сестра, она вышла замуж в Сальватьерре, ее зовут Росалия.

— Жена Бурело, того, что гвоздями торгует?

— Она самая, точно.

— Хорошо живет, наверно.

— Я думаю! Замуж она вышла очень удачно.

Донья Мария, стоя у окна, продолжает делиться своими наблюдениями — эта женщина любит всюду совать нос.

— Сейчас он сошелся со сторожем, наверно, выспрашивает о ком-нибудь из жильцов. Ты как думаешь?

Дон Хосе Сьерра продолжает читать с истинно стоической невозмутимостью.

— Сторожа, они всегда все знают, правда? О том, о чем мы с тобой понятия не имеем, им всякая мелочь известна.

Дон Хосе Сьерра закончил передовую статью о социальном обеспечении и принялся за другую — о деятельности и прерогативах традиционных испанских кортесов.

— Наверно, в одном из этих домов живет какой-нибудь тайный масон. По виду ведь их не узнаешь!

Дон Хосе Сьерра издал странный горловой звук, который мог означать и «да», и «нет», и «может быть», и «кто его знает». Дон Хосе, смирившись с необходимостью терпеть болтовню жены, научился молчать целыми часами, а иногда и днями, разве промычит иногда «гм», потом немного спустя опять «гм», и так все время. Это у него такой хитрый способ дать жене понять, что она дура, не говоря, однако, этого прямо.

Сторож выражает удовольствие по поводу замужества своей сестры Росалии — семью Бурело очень уважают во всей округе.

— У нее уже девять ребят, ждет десятого.

— А давно она вышла замуж?

— Да порядочно, уже лет десять.

Полицейский некоторое время молчит — он подсчитывает. Сторож, не дав ему докончить подсчеты, продолжает разговор.

— Мы-то родом из-под Каньисы, из Ковело мы. Вы не слыхали о таких — нас там Голяками прозывают?

— Нет, не слыхал.

— Всю нашу семью так кличут. Полицейский Хулио Моррасо счел своим долгом ответить такой же откровенностью:

— А у меня и у моего отца прозвище Задиры.

— Вот как?

— Мы даже не обижаемся, нас все кругом так зовут.

— Вот как?

— Кто у нас в семье доподлинно был драчуном, так это мой брат Тельмо, он от тифа помер, — его прозвали Фитюлька Чесоточный.

— Да, бывают такие, что лучше с ними не связываться. Верно?

— Угу! В них будто дьявол какой вселился! Да, мой братец Тельмо не давал спуску, если кто его тронет.

— Такие всегда плохо кончают.

— И я то же говорю.

Полицейский и сторож всегда разговаривают не на галисийском диалекте, а по-испански, хотят друг перед другом показать, что они не какие-нибудь там мужланы.

На полицейского Хулио Гарсиа Моррасо в эту пору находит элегическое настроение.

— Хорошо в наших краях, правда?

Сторож Гумерсиндо Вега Кальво хотя тоже галисиец, но другого склада — он немного скептик и стесняется слишком откровенных восторгов.

— Да, недурственно.

— Еще бы! Вот там житье! Так ведь?

— Да, верно.

Из открытых дверей бара на противоположной стороне улицы плывут по осеннему холоду звуки медленного фокстрота — его так приятно слушать или танцевать в интимной обстановке!

Какой-то человек подзывает сторожа:

— Эй, сторож!

Сторож не может оторваться от воспоминаний.

— Лучше всего там удаются картошка и маис, а где мы живем, там и виноград растет.

Человек снова окликает его, теперь уже по имени:

— Синдо!

— Иду!

Подходя к станции метро «Нарваэс», недалеко от улицы Алкала, Мартин встретил свою знакомую по прозвищу Уругвайка, она шла с каким-то господином. Мартин попытался сделать вид, будто ее не заметил.

— Привет, Мартин! Как я рада! Мартин обернулся, ничего не поделаешь.

— Привет, Тринидад! А я тебя не заметил.

— Иди-ка сюда, я вас познакомлю. Мартин приблизился.

— Это мой очень хороший друг, а это Мартин, он писатель.

Ей дали прозвище Уругвайка, потому что она из Буэнос-Айреса.

— Вот этот человек, — говорит Уругвайка другу, — все время сочиняет стихи, прямо на ходу. Ну подойди же, поздоровайтесь, ведь я вас уже представила!

Оба покорно подают друг другу руки.

— Очень приятно. Как себя чувствуете?

— Благодарю вас, чувствую себя преотлично поужинавшим.

Спутник Уругвайки принадлежит к людям, считающим себя остроумными.

Парочка громко хохочет. У Уругвайки передние зубы выщербленные и почерневшие.

— Слушай, пойдем с нами, выпьем кофе.

Мартин в нерешительности — он думает, что, наверно, ее спутнику это будет не очень приятно.

— В общем… Нет, не хочется…

— Да брось ты, идем с нами. Что еще за церемонии!

— Ладно, большое спасибо, только на минутку.

— Куда вы спешите? Сколько захотите, столько и посидим вместе! Ночь такая длинная! Побудьте с нами, я очень интересуюсь поэтами.

Они зашли в кафе на углу, и этот кобель заказал кофе и коньяку на всех.

— Попросите сюда продавца сигарет.

— Сейчас, сеньор.

Мартин сел напротив парочки. Уругвайка слегка пьяна, это сразу видно. Подошел продавец сигарет.

— Добрый вечер, сеньор Флорес! Давненько мы вас не видели… Вам что-нибудь угодно?

— Да, две сигары, только получше. Слушай, Уругвайка, у тебя есть что курить?

— Уже совсем мало осталось. Купи мне пачку сигарет.

— И пачку сигарет для дамы.

В баре Селестино Ортиса пусто. Это совсем крохотный бар с темно-зеленой вывеской: «Аврора. Вино и закуски». Закусок, правда, пока нет. Закуски Селестино сумеет обеспечить, когда немного наладятся дела — нельзя же все в один день!…

У стойки последний посетитель, полицейский, допивает свою несчастную рюмку анисовой.

— То же самое и я вам скажу — пусть они не морочат мне голову этими байками про Китай.

Скорей бы он убрался! Селестино уже не терпится опустить штору, вытащить матрац и лечь спать; Селестино не любитель полуночничать — он старается ложиться пораньше и вести правильный образ жизни, насколько это возможно.

— Сами понимаете, мне до этого мало дела.

Селестино ночует в своем баре по двум причинам: во-первых, экономия, а во-вторых, можешь быть спокоен, что бар не ограбят среди ночи.

— Самое зло — оно там, наверху. Мы-то что, мы люди маленькие.

Селестино наловчился устраивать себе роскошное ложе, с которого он, правда, иногда сваливается, — волосяной матрац он кладет на восемь или десять составленных вместе стульев.

— Я считаю, что ловить в метро спекулянтов, — это несправедливо. Людям надо есть, и, если не находишь работы, приходится как-то выкручиваться. Жизнь сейчас ужасно вздорожала, вы это знаете не хуже меня, снабжение по карточкам ерундовое, дают такие крохи — смотреть не на что. Не хочу вас обидеть, но я думаю, что, если женщины торгуют сигаретами или губной помадой, это не такое преступление, чтобы вы, полицейские, за ними охотились.

Полицейский, пьющий анисовую, не умеет диалектически мыслить.

— Я ж не по своей воле, делаю что приказано.

— Знаю, знаю. Я, приятель, понимаю, что вы тут ни при чем.

Когда полицейский уходит, Селестино, соорудив свое ложе, укладывается и берет книжку — он любит себя побаловать, почитать лежа. На сон грядущий Селестино читает романсы и кинтильи [23], Ницше он читает днем. У него целая куча таких книжонок, некоторые он знает наизусть от первой страницы до последней. Все они очень хороши, но больше всего Селестино нравится «Восстание на Кубе» и «Повесть о преступлениях, совершенных любящей четой, доном Хасинто дель Кастильо и доньей Леонорой де ла Роса, ради исполнения их любовных обетов». Этот последний — классический романс, и начинается он по всем правилам:

Такие вот старинные романсы он любит больше всего. В свое оправдание Селестино порой начинает толковать о мудрости народа и прочей галиматье. А еще Селестино очень нравится речь капрала Переса перед взводом:

— Вот это храбрец! Да, были когда-то настоящие люди! — вслух восхищается Селестино, протягивая руку к выключателю.

В полутемном зале длинноволосый скрипач интеллигентного вида с чувством играет чардаш Монти.

Посетители пьют. Мужчины пьют виски, женщины — шампанское; те, что еще две недели назад служили консьержками, пьют пепперминт. Много свободных столиков, еще рановато.

— Как мне здесь нравится, Пабло!

— Так веселись, Лаурита, больше от тебя ничего не требуется.

— А правда, эта музыка возбуждает?

Сторож пошел к подозвавшему его человеку.

— Добрый вечер, сеньорито.

— Привет.

Сторож достал ключ и распахнул дверь. Потом как бы нехотя протянул руку за чаевыми.

— Большое спасибо.

Сторож включил свет на лестнице, снова запер подъезд и, постукивая палкой по земле, вернулся на прежнее место продолжить беседу с полицейским.

— Этот тип каждую ночь приходит в это время, а уходит не раньше четырех утра. У него тут на верхнем этаже, под крышей, девчонка — пальчики оближешь, зовут ее сеньорита Пирула.

— Гулящая, верно.

Женщина в цокольном не сводит с них глаз.

— Пока стоят вместе, они точно о чем-то разговаривают. Смотри, сторож пошел отпирать подъезд, а полицейский его дожидается.

Муж поднимает голову от газеты.

— И охота тебе заниматься тем, что тебя вовсе не касается! Наверно, поджидает какую-нибудь горняшку.

— Да, конечно, у тебя сразу на все готово объяснение.

Господин, чья любовница живет на верхнем этаже, снял пальто и положил его на софу в прихожей. Прихожая крохотная, там только помещается коротенькая софа да деревянная консоль под зеркалом в позолоченной раме.

— Что новенького, Пирула?

Заслышав щелканье замка, сеньорита Пирула вышла в прихожую.

— Ничего, Хавьерико, у меня всегда только одна новость — это ты.

Сеньорита Пирула очень молода, у нее вид интеллигентной благовоспитанной девицы, хотя немногим больше года назад она еще говорила «плочено», «шут с ним» и «изячно».

В одной из комнат, где мягко светит неяркая лампа, звучит по радио тихая музыка — мелодичный, томный, вкрадчивый, медленный фокстрот, который так приятно слушать или танцевать в интимной обстановке.

— Вы танцуете, сеньорита?

— Благодарю вас, сеньор, я немного устала, танцевала всю ночь.

Парочка громко расхохоталась, разумеется, не так громко, как хохотали Уругвайка и сеньор Флорес, и затем расцеловалась.

— Ты совсем девочка, Пирула.

— А ты точно школьник, Хавьерико.

Обняв друг друга за талию, оба прошли в следующую комнатку, словно прогуливаясь по аллее цветущих акаций.

— Сигаретку?

Каждую ночь повторяется один и тот же ритуал, говорятся примерно те же самые слова. У сеньориты Пирулы явно есть тяга к устойчивым отношениям, она наверняка преуспеет в жизни. Конечно, пока ей не на что жаловаться — Хавьер содержит ее, как королеву, любит ее, уважает…

Викторита о таком счастье не мечтает. Викторита мечтает лишь о том, чтобы есть досыта и когда-нибудь выйти замуж за своего парня, если он выздоровеет. У Викториты нет ни малейшего желания стать шлюхой, но и на виселицу тащат силком. Девушка никогда не распутничала, никогда не спала ни с кем, кроме своего парня. У Викториты есть сила воли, и, хотя девушка она в самом соку, она старается устоять. По отношению к Пако она всегда вела себя честно, ни единого раза его не обманула.

— Мне все мужчины нравятся, — сказала она ему однажды, еще до того, как он заболел, — поэтому я сплю только с тобой. Стоит мне начать, этому конца не будет.

Делая это признание, девушка была вся красная и давилась от смеха, но Пако шутка пришлась не по нутру.

— Если тебе все равно, что я, что другой, делай что хочешь, можешь делать все, что тебе угодно.

А однажды, уже когда Пако был болен, за ней увязался на улице хорошо одетый господин.

— Послушайте, сеньорита, куда вы так спешите?

Манеры этого господина девушке понравились — видно, человек образованный, одет элегантно и держится с достоинством.

— Оставьте меня, я иду на работу.

— Ну, милочка, зачем же так? То, что вы идете на работу, мне очень нравится; это означает, что, хотя вы молоды и красивы, вы девушка порядочная. И что будет плохого, если мы с вами перекинемся словом-другим?

— Если бы только это!

— А что может быть еще?

— Все, что я захотела бы…

Эти слова у нее вырвались сами собой. Красиво одетый господин и бровью не повел.

— Ну ясно, черт возьми! Надеюсь, вы понимаете, сеньорита, мы тоже кое на что способны и делаем что умеем.

— И что вам позволяют.

— Согласен, согласен, и что позволяют.

Этот господин немного проводил Викториту. Не доходя до улицы Мадера, Викторита сказала:

— Прощайте, оставьте меня. Нас может увидеть кто-нибудь из типографии.

Господин слегка сдвинул брови.

— Вы работаете в типографии здесь поблизости?

— Да, на улице Мадера. Поэтому я и сказала, чтобы вы ушли. Встретимся в другой раз.

— Подожди минутку.

Господин, взяв девушку за руку, улыбнулся.

— Ты этого хочешь?

Викторита тоже улыбнулась.

— А вы?

Господин пристально посмотрел ей в глаза.

— В котором часу ты кончаешь работу сегодня вечером?

Викторита опустила взгляд.

— В семь, но вы не приходите меня встречать, у меня есть жених.

— И он за тобой заходит?

Голос Викториты прозвучал немного грустно:

— Нет, он за мной не заходит. Прощайте.

— До свидания?

— Ладно, если хотите, до свидания.

В семь часов, когда Викторита после работы вышла из типографии «Будущее», она встретила этого господина — он ждал ее на углу улицы Эскориал.

— Всего на одну минутку, сеньорита, я прекрасно понимаю, что вы должны спешить к своему жениху.

Викторите стало чудно, что он снова заговорил с ней на «вы».

— Я бы не хотел становиться между вами и вашим женихом, поймите, я в этом нисколько не заинтересован.

Парочка прошла до улицы Сан-Бернардо. Господин держался очень корректно, не брал ее под руку, даже когда переходили улицу.

— Я был бы очень рад, если бы вы были счастливы со своим женихом. Будь это в моей власти, вы и ваш жених поженились бы завтра же.

Викторита искоса посмотрела на господина. Господин говорил, не глядя на нее, будто разговаривал сам с собой.

— Чего еще можно желать человеку, которого уважаешь, как не счастья, полного счастья?

Викторита шла как по облаку. На нее нахлынуло предчувствие счастья, смутное, едва ощутимое, в котором есть оттенок грусти, чего-то далекого и невозможного.

— Зайдемте сюда, гулять сейчас холодно.

— Зайдемте.

Викторита и господин вошли в кафе на Сан-Бернардо и сели за столик в глубине зала, друг против друга.

— Что бы вы хотели заказать?

— Кофе погорячей.

Когда официант подошел, господин сказал ему:

— Сеньорите кофе с молоком и пирожное, мне чашку черного кофе.

Господин достал пачку сигарет.

— Вы курите?

— Нет, почти никогда не курю.

— Что значит — почти никогда?

— Ну знаете, иногда, бывает, выкурю на рождество…

Господин не настаивал, закурил сигарету и спрятал пачку.

— Так вот, сеньорита, будь это в моей власти, вы с вашим женихом завтра же были бы женаты.

Викторита посмотрела на него.

— А почему вы хотите поженить нас? Вам-то с этого какая прибыль?

— Никакой прибыли, сеньорита. Мне, как вы сами, наверно, понимаете, ни тепло, ни холодно от того, выйдете ли вы замуж или останетесь в девицах. Я сказал это только потому, что представил себе, как вам было бы приятно обвенчаться со своим женихом.

— Конечно, приятно. Зачем я стану вам врать?

— Вы правильно поступаете, в разговоре люди узнают друг друга. А для того, что я хотел вам сказать, совершенно неважно, замужем вы или девица.

Господин кашлянул.

— Мы с вами в общественном месте, вокруг нас люди, и между нами вот этот столик.

Господин слегка прикоснулся ногами к коленям Викториты.

— Могу я говорить с вами вполне свободно?

— Пожалуйста. Только, надеюсь, ничего неприличного.

— Неприличного не может быть там, сеньорита, где разговор идет начистоту. То, о чем я хочу сказать вам, — это как бы сделка, можно на нее согласиться или не согласиться, никаких обязательств у вас пока нет.

Девушка слушала с недоумением.

— Так могу я говорить?

— Да-да.

Господин уселся поудобней.

— Ну что ж, сеньорита, перейдем к делу. По крайней мере вы должны будете признать, что я не намерен вас обманывать и излагаю все, как оно есть.

В кафе было битком набито, душно, и Викторита откинула с плеч свое легкое пальтишко.

— Видите ли, не знаю, право, как начать… Вы произвели на меня большое впечатление, сеньорита.

— Я, кажется, представляю себе, что вы хотите мне сказать.

— Боюсь, что вы ошибаетесь. Не перебивайте, ваше слово будет в конце.

— Хорошо, продолжайте.

— Отлично. Как я уже сказал, сеньорита, вы произвели на меня большое впечатление: ваша походка, лицо, ноги, талия, грудь…

— Да-да, понимаю все.

Девушка улыбнулась, всего только на секунду, с видом некоторого превосходства.

— Совершенно точно: все. Но вы не улыбайтесь, я говорю серьезно.

Господин снова прикоснулся к ее коленям и взял ее за руку. Викторита снисходительно и почти умело позволила ему это.

— Клянусь вам, что я говорю совершенно серьезно. Мне все в вас нравится, я представляю себе ваше тело, упругое и мягкое, такого нежного цвета…

Господин сжал ее руку.

— Я не богат и много не могу вам предложить…

Господин удивился, что Викторита не отняла руку.

— Но и просить у вас я буду немногого.

Господин опять слегка кашлянул.

— Я хотел бы вас увидеть обнаженной, только увидеть.

Викторита пожала его руку.

— Я должна идти, уже поздно.

— Да-да, вы правы. Но сначала дайте мне ответ. Я хотел бы видеть вас обнаженной, обещаю не притронуться к вам даже пальцем, не коснуться даже ниточки на одежде. Завтра я приду вас встретить. Я знаю, что вы порядочная женщина, не какая-нибудь кокотка… Возьмите пока это, умоляю вас. Каким бы ни было ваше решение, возьмите это — купите себе какой-нибудь пустячок на память.

Под столиком девушка взяла из рук господина бумажку. Рука у нее при этом не дрогнула.

Викторита встала и направилась к выходу. С ней поздоровался сидевший за соседним столиком человек.

— Привет, Викторита! Загордилась с тех пор, как с маркизами водишься, на бедняков и не глядишь.

— Привет, Пепе.

Пепе, как и она, работает в типографии «Будущее».

…………………………………………

Викторита все плачет и плачет. Разные планы беспорядочно теснятся в ее мозгу, как люди при выходе из метро. Пойти в монахини, пойти на панель — все лучше, чем терпеть издевательства матери.

Дон Роберто кричит:

— Петрита! Принеси мне табак, он в кармане пиджака!

Жена недовольна.

— Тише, бессовестный! Детей разбудишь.

— Ну вот еще, разбудишь! Спят, как ангелочки, им только уснуть, а там их никто не разбудит.

— Я сама тебе подам все, что нужно. Не зови Петриту, бедняжка, наверно, очень устала.

— А, брось, для такой девушки это не труд. Вот ты-то, наверно, устала, у тебя хлопот больше.

— И лет мне больше. Дон Роберто улыбается.

— Ну, Фило, не преувеличивай, года еще тебя не согнули!

Служанка входит в кухню, подает табак.

— Принеси-ка мне газету, она в прихожей.

— Сейчас, сеньорито.

— Слушай, поставь мне на ночной столик стакан воды.

— Сейчас, сеньорито. Жена опять вмешивается:

— Я сама все тебе сделаю, пусть она ложится.

— Ложится? Да если б ты ей разрешила, она бы вмиг убежала из дому и не вернулась бы до двух или трех ночи, вот попробуй…

— И то верно…

Сеньорита Эльвира беспокойно ворочается в постели, что-то ее гложет, один кошмар следует за другим. В спальне сеньориты Эльвиры пахнет ношеным бельем и женщиной: женщины пахнут не духами, а тухлой рыбой. Дышит сеньорита Эльвира неровно, прерывисто, сны у нее тяжелые, тревожные, это сны разгоряченной головы и голодного желудка, от них жалобно скрипит ветхий матрац.

Откуда-то из страшной дали на сеньориту Эльвиру бросается черный облезлый кот, он загадочно ухмыляется, совсем как человек, глаза у него жутко сверкают. Женщина, защищаясь, колотит его руками, ногами. Кот скатывается, ударяется о мебель и подпрыгивает, как резиновый мяч, потом снова бросается на кровать. Брюхо у кота голое, красное, как гранат, а из отверстия сзади торчит как бы ядовитый зловонный цветок, переливающийся радугой, цветок, похожий на плюмаж фейерверка. Сеньорита Эльвира натягивает простыню на голову. В ее постели ошалело мечется рой карликов с выпученными глазами. Кот бесшумно, как привидение, подкрадывается, обнимает живот сеньориты Эльвиры, лижет его и хохочет громовым голосом, хохочет так, что сердце замирает. Сеньорита Эльвира пугается, она выбрасывает кота из комнаты: ей приходится сильно напрячься, кот ужасно тяжелый, будто из чугуна. Сеньорита Эльвира старается не придавить карликов. Один из них кричит ей: «Святая Мария! Святая Мария!» Кот проползает под дверью, вытягиваясь и утоньшаясь, как червяк. Глядит он зловеще, будто палач. Вот он вскочил на ночной столик и кровожадно уставился на сеньориту Эльвиру. Сеньорита Эльвира не смеет вздохнуть. Кот сползает на подушку и мягко лижет ей губы и веки, как тот зануда. Язык у него теплый, как кожа в паху, и мягкий, точно бархат. Он зубами развязывает пояс ее ночной сорочки. Она видит голое брюхо кота, которое равномерно вздымается, как пульсирующая вена. Цветок, торчащий из его зада, распускается все пышней, все великолепней. Шерсть у кота мягкая, шелковистая. Спальню постепенно заливает ослепительный свет. Кот растет, становится как тигр, только потоньше. Карлики по-прежнему отчаянно мечутся. Все тело сеньориты Эльвиры судорожно вздрагивает. Она тяжело дышит, а кот все лижет и лижет ее губы. Сам он все больше вытягивается. У сеньориты Эльвиры перехватывает дыхание, во рту становится сухо. Бедра ее раздвигаются, сперва несмело, потом с отчаянным бесстыдством…

Внезапно сеньорита Эльвира просыпается и включает свет. Ее сорочка мокра от пота. Ей зябко, она встает и набрасывает себе на ноги пальто. В ушах у нее звенит, и груди, как в доброе старое время, торчат упруго, задорно.

При свете она быстро засыпает опять, наша сеньорита Эльвира.

— Ну да! Подумаешь, большое дело! Дал ему три дуро в счет жалованья, завтра день рождения его жены.

Сеньору Рамону не удается придать себе достаточно решительный вид; как он ни старается, ему не удается придать себе достаточно решительный вид.

— Как это — большое дело? Ты сам прекрасно знаешь! Мало тебя надували? Хорош хозяин! Я всегда тебе говорю — мы так из бедняков не выбьемся. Стоит ради этого экономить!

— Да послушай же, я их у него потом вычту. Это же для меня все равно. Вот если бы я их подарил!

— Да-да, вычтешь. Наверняка забудешь!

— Никогда я не забывал!

— Не забывал? А шесть песет сеньоры Хосефы? Где эти шесть песет?

— Ну перестань, ей же нужно было купить лекарство. И даже с лекарством, сама знаешь, как она тяжело больна.

— А нам-то какое дело, что кто-то там болен? Может, ты мне объяснишь?

Сеньор Рамон ногой притушил окурок.

— Слушай, Паулина, знаешь, что я тебе скажу?

— Что?

— А то, что в моей булочной я хозяин — попятно? Я сам знаю, что делаю, и давай не будем ссориться.

Последние свои доводы сеньора Паулина злобно пробормотала про себя.

Викторите не удается уснуть, ей все вспоминается мать — вот ведьма!

«Когда ты оставишь этого чахоточного, дочка?»

«Никогда не оставлю, лучше жить с чахоточным, чем с пьяницей».

На самом деле Викторита никогда бы не осмелилась сказать матери такие слова. Только если бы ее парень мог вылечиться… Если бы ее парень мог вылечиться, Викторита была бы способна на все, чего бы от нее ни потребовали.

Ворочаясь в постели, Викторита не перестает плакать. Да, с ее парнем все было бы хорошо, кабы иметь деньги. Известно — бедняки чахоточные подыхают, а богачи чахоточные, если и не полностью вылечиваются, так по крайней мере что-то делают, борются. Деньги добыть нелегко, это Викторита очень хорошо знает. Нужна удача. Всего остального человек может сам добиться, только не удачи; удача приходит, когда ей вздумается, и бывает это — что и говорить! — нечасто.

Тридцать тысяч песет, что ей предлагал тот, другой господин, уплыли, так как парень Викториты оказался чересчур щепетильным.

— Нет-нет, такой ценой я ничего не хочу — ни тридцати тысяч песет, ни тридцати тысяч дуро.

— Ну чем это нам повредит? — говорила девушка. — Никаких последствий быть не может, никто ничего не узнает.

— И ты бы решилась?

— Ради тебя — да. Ты это прекрасно знаешь.

Господин, предлагавший тридцать тысяч песет, был ростовщик, и Викторите как-то сказали о нем: