Глава третья

После обеда дон Пабло направляется в тихое кафе на улице Сан-Бернардо сыграть, как обычно, партию в шахматы с доном Франсиско Роблес-и-Лопес Патоном, а попозже, часов в пять, полшестого идет за доньей Пурой, чтобы вместе совершить прогулку и затем стать на якорь в кафе доньи Росы — там они пьют по чашечке шоколада, который дону Пабло всегда кажется водянистым.

За одним из соседних столиков, у окна, играют в домино четверо: дон Роке, дон Эмилио Родригес Ронда, дон Тесифонте Овехеро и сеньор Рамон.

У дона Франсиско Роблес-и-Лопес Патона, врача-венеролога, есть дочь Ампаро, она замужем за доном Эмилио Родригесом Рондой, тоже врачом. Дон Роке — это муж доньи Виси, сестры доньи Росы; по мнению свояченицы, дон Роке Моисее Васкес — негодяй, каких мало. Дон Тесифонте Овехеро-и-Солана, ветеринар в чине капитана, добродушный провинциал, немного застенчивый, носит кольцо с изумрудом. Наконец, сеньор Рамон — булочник, хозяин довольно большой пекарни неподалеку от кафе.

Все шестеро друзей собираются здесь каждый вечер, это люди спокойные, серьезные, есть, конечно, у каждого какая-нибудь слабость, но ведут они себя чинно, никогда не спорят, только переговариваются, сидя за своими столиками, чаще всего насчет игры, а порой и о других делах.

Дон Франсиско потерял слона.

— Плохи мои дела!

— Еще бы! Я бы на вашем месте сдался.

— Ну нет, подожду.

Дон Франсиско глядит на зятя, который играет в паре с ветеринаром.

— Слушай, Эмилио, как там девочка? Девочка — это Ампаро.

— Хорошо. Уже поправилась. Завтра подыму ее с постели.

— Вот как, очень рад. Сегодня вечерком к вам зайдет мать.

— Очень приятно. А вы придете?

— Не знаю, может быть, и я смогу.

Тещу дона Эмилио зовут донья Соледад, донья Соледад Кастро де Роблес.

Сеньор Рамон выставил дубль пять, который у него чуть было не засох. Дон Тесифонте отпускает обычную свою шуточку:

— Кому везет в игре…

— И наоборот, капитан. Вы меня поняли?

Дон Тесифонте корчит недовольную мину, друзья смеются. В действительности дону Тесифонте не везет ни с женщинами, ни с костяшками. Весь день он сидит в четырех стенах, выходит только сыграть в домино.

У дона Пабло выигрышная позиция, он рассеян, почти не смотрит на доску.

— Слышишь, Роке, вчера твоя свояченица здорово ругалась.

Дон Роке досадливо машет рукой — его-де ничем уже не удивишь.

— Она всегда ругается, с руганью, наверно, и родилась. Ох и хитрая бестия эта моя свояченица! Если бы не девочки, я бы уж давно показал ей, где раки зимуют! Но что поделаешь, терпение и выдержка! Такие толстухи, да еще до рюмочки охотницы, не заживаются.

Дон Роке полагает, что ему надо лишь сидеть и ждать — со временем кафе «Утеха» с целой кучей всяких вещей в придачу перейдет к его дочкам. Если рассудить, дон Роке поступает неглупо — ради такого наследства, несомненно, стоит потерпеть, подождать хоть бы и пятьдесят лет. Париж стоит мессы.

Донья Матильда и донья Асунсьон каждый вечер встречаются — не поесть, Боже упаси! — в молочной на улице Фуэнкарраль, хозяйка которой, донья Рамона Брагадо, крашеная, но очень еще бойкая старуха, их приятельница. Во времена генерала Примо она была актрисой и сумела с грандиозным скандалом добиться доли в десять тысяч дуро в завещании маркиза де Каса Пенья Сураны — того самого, что был сенатором и дважды занимал пост заместителя министра финансов, — он по меньшей мере лет двадцать был ее любовником. У доньи Рамоны хватило здравого смысла не растратить эти деньги попусту, а приобрести молочную, которая давала приличный доход и имела надежную клиентуру. Но и кроме того донья Рамона не зевала, бралась за любые поручения и умела добывать деньги из воздуха; лучше всего удавались ей дела любовные — под прикрытием своей молочной она с успехом исполняла роль сводни и посредницы, нашептывая заманчивые, ловко состряпанные небылицы какой-нибудь девчонке, мечтавшей купить сумочку, а затем запуская руку в денежную шкатулку какого-нибудь ленивого барчука из тех, что не любят утруждать себя и ждут, пока им все поднесут на блюдечке. Особы вроде доньи Рамоны — пластырь на любую болячку.

В этот вечер общество в молочной от души веселилось.

— Принесите нам булочек, донья Рамона, я плачу.

— Вот как! В лотерею выиграли?

— Ах, донья Рамона, всякие бывают лотереи! Я получила письмо от Пакиты из Бильбао. Поглядите, что она пишет.

— А ну-ка, прочтите!

— Прочтите сами, у меня зрение совсем никуда становится. Вот, читайте здесь, внизу.

Донья Рамона надела очки и прочла:

— «Жена моего друга заболела злокачественным малокровием». Черт возьми, донья Асунсьон, значит, дело может пойти на лад?

— Читайте, читайте.

— «И он говорит, что нам уже не надо предохраняться, а если я буду в положении, он на мне женится». Послушайте, да вы прямо-таки счастливая женщина!

— Да, благодарение Богу, с этой дочкой мне повезло.

— А ее друг — преподаватель?

— Да, дон Хосе-Мария де Самас, преподает психологию, логику и этику.

— Ну что ж, дорогая, поздравляю вас! Отлично пристроили дочку!

— А что, недурно!

У доньи Матильды тоже была приятная новость — не столь определенно приятная, какой могла стать новость, сообщенная Пакитой, но все же, бесспорно, приятная. Ее сыну, Флорентино де Маре Ноструму, удалось заключить очень выгодный контракт в Барселоне на выступления в «Паралело», в блестящем спектакле-ревю под названием «Национальные мелодии», и, так как спектакль этот проникнут патриотическим духом, можно было надеяться, что власти окажут ему поддержку.

— Я ужасно довольна, что он будет работать в большом городе — деревня наша такая некультурная, актеров иногда даже камнями забрасывают. Как будто они и не люди! Однажды в Хадраке дошло до того, что пришлось вмешаться полиции; не подоспей она вовремя, эти безжалостные дикари убили бы моего бедняжку до смерти — для них нет лучшего развлечения, чем драться да говорить гадости артистам. Ох, ангелочек мой, какого страху он там натерпелся!

Донья Рамона соглашается.

— Да-да, в таком большом городе, как Барселона, ему, конечно же, будет лучше — там больше будут ценить его искусство и уважать его.

— О да! Когда он мне пишет, что отправляется в турне по деревням, у меня просто сердце переворачивается. Бедненький мой Флорентино, он такой чувствительный, а ему приходится выступать перед такой отсталой и, как он выражается, полной предрассудков публикой! Это ужасно!

— Да, конечно. Но теперь-то все пойдет хорошо…

— Дай Боже, чтобы и дальше так было!

Лаурита и Пабло обычно пьют кофе в шикарном баре неподалеку от Гран-Виа — таком шикарном, что как поглядишь на него с улицы, так, пожалуй, не сразу решишься войти. Чтобы пройти к столикам — их всего с полдюжины, не больше, и на каждом скатерть и цветочница, — надо пересечь полупустой холл, где два-три франта потягивают коньяк да несколько пустоголовых мальчишек проигрывают в кости взятые дома деньги.

— Привет, Пабло, ты уже и разговаривать ни с кем не хочешь! Ну понятно, влюбился…

— Привет, Мари Тере. А где Альфонсо?

— Дома сидит, со своими, он в последнее время очень переменился.

Лаурита надула губки; когда они сели на диванчик, она не взяла Пабло за руки, как обычно. Пабло ощутил некоторое облегчение.

— Слушай, кто эта девушка?

— Приятельница моя.

С видом грустным и чуть лукавым Лаурита спросила:

— Такая приятельница, как я теперь?

— Нет, что ты!

— Но ты же сказал «приятельница»!

— Ладно, знакомая.

— Вот-вот, знакомая… Слушай, Пабло…

Глаза Лауриты вдруг наполнились слезами.

— Чего тебе?

— Я ужасно расстроилась.

— Из-за чего?

— Из-за этой женщины.

— Знаешь что, крошка, замолчи и не мели глупостей!

Лаурита вздохнула.

— Ну конечно, и ты же еще меня ругаешь.

— И не думал ругать. Слушай, не действуй мне на нервы.

— Вот видишь?

— Что видишь?

— Да то, что ты меня ругаешь. Пабло переменил тактику.

— Нет, крошка, я не ругаю тебя, просто мне неприятны эти сцены ревности — ну что поделаешь! Всегда одно и то же, всю жизнь.

— Со всеми твоими девушками?

— Ну, не со всеми одинаково — одни больше ревновали, другие меньше…

— А я?

— Ты намного больше, чем все остальные.

— Ну ясно! Просто ты меня не любишь! Ревнуют только тогда, когда любят, очень сильно любят, вот как я тебя.

Пабло взглянул на Лауриту с таким выражением, с каким смотрят на редкостное насекомое. Лаурита вдруг заговорила нежным тоном:

— Послушай, Паблито.

— Не называй меня Паблито. Чего тебе?

— Ах, золотце, какой ты колючий!

— Пусть так, но не повторяй вечно одно и то же, придумай что-нибудь другое, мне это уже столько людей говорило.

Лаурита улыбнулась.

— А я не огорчаюсь, что ты колючий. Ты мне нравишься таким, какой ты есть. Только я ужасно ревную! Слушай, Пабло, если ты когда-нибудь разлюбишь меня, ты мне об этом скажешь?

— Скажу.

— Да кто вам поверит? Все вы обманщики!

Пока они пили кофе, Пабло Алонсо понял, что ему с Лауритой скучно. Очень миловидна, привлекательна, нежна, даже верна, но ужасно однообразна.

В кафе доньи Росы, как и во всех прочих, публика, что приходит по вечерам, совсем не такая, как та, что собирается после полудня. Конечно, все они постоянные посетители, все сидят на одних и тех же диванах, пьют из тех же чашек, принимают ту же соду, платят теми же песетами, выслушивают те же грубости хозяйки, однако, Бог весть почему, у людей, являющихся сюда в три часа дня, ничего нет общего с теми, кто приходит после половины восьмого; вероятно, единственное, что могло бы их объединить, — это гнездящаяся в глубине их сердец уверенность, что именно они-то и составляют старую гвардию кафе. Дневные посетители смотрят на вечерних, а вечерние в свою очередь на дневных как на втируш, которых с грехом пополам можно терпеть, но о которых и думать не стоит. Еще чего не хватало! Две эти группы — взять ли отдельных входящих в них индивидуумов или рассматривать их как некие организмы — несовместимы, и если кто-то из дневных посетителей случайно задержится и вовремя не уйдет, то приходящие под вечер глядят на него недобрым взором, ровно таким же недобрым, каким дневные посетители смотрят на вечерних, явившихся раньше своего часа. В хорошо организованном кафе, в таком кафе, которое было бы неким подобием Платоновой Республики, следовало бы установить пятнадцатиминутный перерыв, чтобы приходящие и уходящие не могли столкнуться даже у вращающейся входной двери.

В кафе доньи Росы после полудня остается один-единственный знакомый нам человек, кроме хозяйки и прислуги. Это сеньорита Эльвира, но она здесь уже стала чем-то вроде мебели.

— Ну как, Эльвирита, спали хорошо?

— Да, донья Роса. А вы?

— Как всегда, милая, как всегда, только и всего. Всю ночь бегала в клозет — видно, съела за ужином что-то, что мне повредило, и желудок вконец расстроился.

— Скажите пожалуйста! А теперь вам лучше?

— Да, как будто получше, только слабость ужасная.

— Ничего удивительного, понос очень ослабляет.

— И не говорите! Я уже твердо решила: если к завтрашнему дню не станет лучше, вызову врача. Я так не могу работать, все из рук валится, а дело такое, вы же знаете, что если сама за всем не присмотришь…

— Ну ясно.

Падилья, продавец сигарет, старается убедить покупателя, что табак в самодельных сигаретах, которые он продает, не из окурков.

— Сами посудите, табак из окурков сразу отличишь — сколько его ни промывай, у него привкус остается особый. Кроме того, от табака из окурков разит уксусом на сто лиг, а этот можете поднести к самому носу и ничего такого не учуете. Я, конечно, не стану вам клясться, что это табак высшего сорта, я своих клиентов не хочу обманывать; это, конечно, табак попроще, но хорошо просеянный, без мусора. А как набиты гильзы — сами видите, работа не машинная, все вручную сделано, можете пощупать, если хотите.

Альфонсито, мальчик на побегушках, выслушивает распоряжение посетителя, чей автомобиль ждет у входа.

— Ну-ка, посмотрим, хорошо ли ты понял, главное — не болтать лишнего. Поднимешься на второй этаж, позвонишь и подождешь. Если дверь тебе откроет вот эта сеньорита — посмотри хорошенько на фото, она высокого роста, блондинка, — ты ей скажешь: «Наполеон Бонапарт», запомни эти слова, и если она ответит: «Был разбит при Ватерлоо», ты отдашь ей письмо. Все понятно?

— Да, сеньор.

— Прекрасно. Запиши-ка эти слова про Наполеона и то, что она тебе должна ответить, — выучишь по дороге. Потом она, когда прочтет письмо, скажет тебе время — шесть часов, семь или какое-нибудь другое; ты его хорошенько запомни и бегом сюда, чтобы передать мне. Понял?

— Да, сеньор.

— Ну ладно. Теперь ступай. Если хорошо все исполнишь, дам тебе дуро.

— Да, сеньор. Только послушайте, а если мне откроет дверь кто-нибудь другой, не эта сеньорита?

— Ах, и в самом деле! Если тебе откроет дверь кто-нибудь другой, это не беда — скажешь, что ошибся, спросишь: «Сеньор Перес здесь живет?» — и когда тебе ответят: «Нет», — уйдешь, и дело с концом. Все ясно?

— Да, сеньор.

Консорсио Лопесу, шефу, позвонила по телефону не кто иная, как Марухита Ранеро, бывшая его возлюбленная, мать двух близнецов.

— Что ты тут делаешь, в Мадриде?

— А мы приехали с мужем, его должны оперировать.

Лопес немного смутился; вообще-то его нелегко вывести из равновесия, но этот звонок, по правде сказать, застал его врасплох.

— А малыши?

— О, они уже совсем взрослые. В этом году в школу пойдут.

— Как бежит время!

— Еще бы.

У Марухиты чуть задрожал голос.

— Слушай.

— Что?

— Ты не хочешь повидаться со мной?

— Но…

— Ну ясно. Ты думаешь, что я совсем уже развалина.

— Брось, дурочка, просто сейчас я…

— Да не сейчас. Вечером, когда ты освободишься. Мои муж в санатории, а я остановилась в пансионе.

— В каком?

— В «Кольяденсе», на улице Магдалины.

У Лопеса в висках застучало, будто стреляли из ружей.

— Слушай, а как я туда пройду?

— Очень просто, через дверь. Я для тебя уже сняла комнату, номер три.

— Слушай, а как я тебя найду?

— Ах, не глупи. Я сама приду к тебе.

Повесив трубку и поворачиваясь к стойке, Лопес задел локтем стеллаж с ликерами — все бутылки полетели на пол: куэнтро, калисай, бенедиктин, кюрасао, кофейный крем и пепперминт. Вот шум-то поднялся!

Петрита, служанка Фило, пришла в бар Селестино Ортиса за сифоном — у Хавьерина вздулся животик. Бедный малыш, его часто мучают колики, и помогает ему только газированная вода.

— Слушай, Петрита, ты знаешь, братец твоей хозяйки что-то очень загордился.

— Не сердитесь на него, сеньор Селестино, он, бедняга, прямо каиновы муки терпит. Он, наверно, вам задолжал?

— Ну ясно. Двадцать две песеты.

Петрита направилась в заднюю комнату.

— Я сама возьму сифон, вы только свет включите.

— Ты же знаешь, где выключатель.

— Нет, включите вы, а то, бывает, током ударит.

Когда Селестино Ортис вошел включить свет, Петрита прямо сказала:

— Послушайте, я стою двадцать две песеты?

Селестино Ортис не понял вопроса.

— Что?

— Стою я двадцать две песеты?

У Селестино Ортиса кровь прилила к голове.

— Ты стоишь целого царства!

— А двадцать две песеты?

Селестино Ортис схватил девушку.

— Получайте за все кофе сеньорито Мартина.

В задней комнатке бара Селестино Ортиса будто ангел пролетел, вздымая ветер крылами.

— А почему ты на это идешь ради сеньорито Мартина?

— Потому что мне так хочется, и потому что я его люблю больше всех на свете; и об этом я говорю каждому, кто это хочет знать, и первому — моему парню.

Щеки у Петриты разрумянились, грудь трепетала, голос чуть охрип, волосы разметались, глаза сверкали — она была хороша какой-то дикой, звериной красотой, как одержимая страстью львица.

— А он тебя любит?

— Я ему не позволяю.

В пять часов общество, собирающееся в кафе на улице Сан-Бернардо, расходится, и примерно к половине шестого, а то и раньше, каждый кулик уже сидит в своем болоте. Дон Пабло и дон Роке — у себя дома, дон Франсиско и его зять — в своих кабинетах, дон Тесифонте — за книгами, а сеньор Рамон приглядывает, как опускают металлические шторы его булочной, его золотых россыпей.

В кафе за столиком, стоящим чуть в стороне, остаются два человека, оба молча курят; одного из них зовут Вентура Агуадо, он изучает нотариальное дело.

— Дай-ка мне сигарету.

— Возьми, пожалуйста.

Мартин Марко закуривает.

— Зовут ее Пурита, прелесть, а не женщина, ласковая, как ребенок, изящная, как принцесса. Ох, и подлая жизнь!

Пура Бартоломе в это время сидит с богатым аферистом в ресторанчике на улице Кучильерос. Мартин вспоминает ее слова при последнем прощании.

— До свидания, Мартин! Ты же знаешь, по вечерам я в пансионе, можешь всегда позвонить мне. Но сегодня не звони, сегодня у меня встреча с одним другом.

— Что ж, ладно.

— До свидания, поцелуй меня.

— Прямо здесь?

— Ох, дурачок, люди подумают, что мы муж и жена.

Мартин Марко затянулся с истинно величественным видом. Потом глубоко вздохнул.

— В общем… Слушай, Вентура, одолжи мне два дуро, я сегодня не обедал.

— Чудак человек, разве можно так жить?

— Сам понимаю!

— И что же, никакой работы не находится?

— Почти никакой, были две статейки по заказу, двести песет, девять процентов вычетов.

— Ловок, нечего сказать! Ладно, бери, пока у меня у самого есть! Нынче мой папаша раскошелился. Бери пять, два — это все равно что ничего.

— Большое спасибо. Ты позволишь заплатить за тебя твоими деньгами?

Мартин Марко подзывает официанта.

— Сколько за два кофе?

— Три песеты.

— Получите, пожалуйста.

Официант засовывает руку в карман и дает сдачу — двадцать две песеты.

Мартин Марко и Вентура Агуадо — друзья, друзья давние, настоящие, когда-то, до войны, вместе учились на юридическом факультете.

— Пошли?

— Как хочешь. Здесь нам больше нечего делать.

— Эх, по правде сказать, мне и в любом другом месте нечего делать. Ты куда идешь?

— Сам не знаю, пойду прогуляюсь, чтобы убить время.

Мартин Марко улыбнулся.

— Подожди-ка, я проглочу щепотку соды. При расстроенном пищеварении нет лучшего средства.

Хулиан Суарес Соброн, он же Заднюшка, пятидесяти трех лет, место рождения Вехадео, провинция Овиедо, и Хосе Хименес Фигерас, он же Сучок, пятидесяти шести лет, место рождения Пуэрто де Санта Мария, провинция Кадис, сидят в подвале Главного управления общественного порядка, дожидаются, пока их поведут в тюрьму.

— Ай, Пепе, хорошо бы сейчас выпить чашечку кофе!

— Да, и тройную порцию коньячку. Попроси, может, тебе дадут.

Сеньор Суарес нервничает больше, чем Пепе Сучок; этот Хименес Фигерас, сразу видно, более привычен к таким передрягам.

— Слушай, а почему нас здесь держат?

— Почем я знаю? Ты, я надеюсь, не обольстил какую-нибудь добродетельную девицу и не бросил ее с деточкой?

— Ах, Пепе, какое у тебя хладнокровие!

— Просто я знаю, малыш, что тут ничем не поможешь.

— Да, конечно, это верно. Больше всего меня огорчает, что я не мог предупредить мамочку.

— Ты опять?

— Нет-нет, не буду.

Обоих друзей задержали накануне вечером в баре на улице Вентуры де ла Веги. Полицейские, идя за ними следом, вошли в бар, огляделись и — хлоп! — пулей кинулись прямо к ним. Вот собаки, опытные, видно!

— Следуйте за нами!

— Ай! Почему вы меня хватаете? Я честный человек, я никого не трогаю, у меня все документы в порядке.

— Очень хорошо. Все это вы объясните, когда вас спросят. Выкиньте этот цветок.

— Ай! Почему? Мне вовсе незачем следовать за вами, я ничего плохого не делаю.

— Пожалуйста, не скандальте. Взгляните сюда. Сеньор Суарес взглянул. Из кармана у полицейского торчали серебристые браслеты наручников.

Пепе Сучок поднялся.

— Пойдем с этими господами, Хулиан, там все выяснится.

— Пойдем, конечно, но только какие манеры!

В управлении на них не пришлось заполнять карточки, они уже там значились. Записали только дату задержания да два-три слова, которых им не удалось прочесть.

— Почему нас арестовали?

— Вы не знаете?

— Нет, ничего не знаю. Откуда мне знать?

— Погодите, узнаете.

— Скажите, я не могу известить, что меня арестовали?

— Завтра, завтра известите.

— У меня, видите ли, мамочка старушка, она, бедная, будет очень беспокоиться.

— Ваша мать?

— Да, ей уже семьдесят шесть лет.

— Ничего не могу сделать. И сказать вам тоже ничего не могу. Завтра все выяснится.

В камере, куда их привели, огромном квадратном помещении с низким потолком, при скудном свете пятнадцатисвечовой лампочки в проволочной сетке сперва ничего нельзя было разглядеть. Немного погодя, когда глаза стали привыкать, сеньор Суарес и Пепе Сучок начали постепенно узнавать знакомые лица — злосчастных педерастов, карманников, алкоголиков, профессиональных шулеров, всяких людишек, которые привычны к каверзам судьбы и всегда ходят с потупленной головой.

— Ай, Пепе, хорошо бы сейчас выпить чашечку кофе!

Пахло в камере очень противно — прогорклый, резкий запах, от которого свербило в носу.

— О, сегодня ты рано. Где был?

_Как всегда, выпил чашечку кофе с друзьями.

Донья Виси целует мужа в плешь.

— Если б ты знал, как я рада, когда ты приходишь пораньше!

— Скажи пожалуйста! Старый что малый.

Донья Виси улыбается, бедная донья Виси всегда улыбается.

— Знаешь, кто придет сегодня вечером?

— Еще бы, какая-нибудь сплетница.

Донья Виси никогда не обижается.

— Нет, моя приятельница Монсеррат.

— Великое счастье!

— Она очень добрая женщина!

— Она сообщила тебе еще о каком-нибудь чуде этого обманщика из Бильбао?

— Замолчи, что за еретические слова! И почему тебе так нравится говорить гадости — ведь ты думаешь иначе.

— Да уж нравится.

Дон Роке с каждым днем все больше проникается убеждением, что его жена глупа.

— Ты посидишь с нами?

— Нет.

— Ох упрямец!

Раздается звонок у двери, и в квартиру входит приятельница доньи Виси, как раз в ту минуту, когда попугай на третьем этаже изрыгает ругательства.

— Слушай, Роке, это просто невыносимо. Если их попугай не научится вести себя прилично, я донесу в полицию.

— Ну что ты болтаешь! Ты представляешь себе, какая потеха будет в комиссариате, когда ты явишься туда с доносом на попугая?

Прислуга ведет донью Монсеррат в гостиную.

— Я сейчас скажу хозяйке, присаживайтесь.

Донья Виси помчалась приветствовать подругу, а дон Роке, немного поглядев из-за занавесок на улицу, сел у жаровни и вытащил колоду карт.

— Если трефовый валет выйдет раньше, чем пятерка, — хороший знак. Если туз — это ни к чему, я уже не мальчишка.

У дона Роке свои приемы гадания на картах. Трефовый валет вышел третьим.

— Бедняжка Лола, она меня ждет! Сочувствую, малышка!

Лола — сестра Хосефы Лопес, бывшей прислуги семейства Роблес, с которой у дона Роке кое-чего было, но теперь она растолстела, постарела, и ее вытеснила младшая сестра. Лола помогает по хозяйству донье Матильде, той самой пенсионерке, у которой сын мечтает стать великим артистом.

Донья Виси и донья Монсеррат стрекочут взахлеб. Донья Виси счастлива — на последней странице двухнедельного журнала «Херувим-миссионер» напечатано ее имя и имена троих ее дочерей.

— Сейчас увидите собственными глазами, что я не выдумываю, это истинная правда! Роке! Роке!

С другого конца квартиры дон Роке откликается:

— Чего тебе?

— Дай девочке журнал, где про китайцев напечатано!

— Что?

Донья Виси объясняет приятельнице:

— Ах, Боже мой, эти мужчины как будто глухие.

Она кричит мужу еще громче:

— Я говорю, дай девочке… Ты слышишь?

— Слышу!

— Так вот, дай девочке журнал, где напечатано про китайцев!

— Какой журнал?

— Где про китайцев, ну, про тех китайцев, которых крестили!

— Что? Не понимаю. Про каких китайцев?

Донья Виси улыбается донье Монсеррат.

— Муж мой такой добряк, но его ничто не интересует. Сейчас я сама схожу за журналом, одну минуточку. Вы уж извините.

Войдя в комнату, где дон Роке сидит у ночного столика и раскладывает пасьянс, она спрашивает:

— Ну, что это такое? Ты разве не слышал, что я сказала?

Дон Роке не поднимает глаз от карт.

— Довольно глупо с твоей стороны думать, что я встану с места из-за каких-то китайцев!

Донья Виси порылась в корзинке с шитьем, нашла нужный номер «Херувима-миссионера» и, тихонько ворча, вернулась в гостиную, где так холодно, что едва можно усидеть.

Швейная корзинка осталась открытой, и оттуда между мотками штопки и коробкой с пуговицами — коробкой из-под леденцов от кашля, купленных в год эпидемии гриппа, — робко выглядывал уголок другого номера журнала доньи Виси.

Дон Роке откинулся на спинку стула и взял журнал.

— Вот он где.

«Он» — это священник из Бильбао, совершающий чудеса. Дон Роке принялся читать журнал.

«Росарио Кесада (Хаэн), за исцеление ее сестры от затяжного колита, 5 песет.

Рамон Эрмида (Луго), за разные успехи, ниспосланные ему в коммерческих делах, 10 песет.

Мария Луиса дель Валье (Мадрид), за исцеление от небольшой опухоли на глазу, происшедшее без помощи окулиста, 5 песет.

Гуадалупе Гутьеррес (Сьюдад-Реаль), за исцеление ребенка в возрасте одного года семи месяцев от ранения вследствие падения с балкона второго этажа, 25 песет.

Мартина Лопес Ортега (Мадрид), за успешное приручение домашнего животного, 5 песет.

Благочестивая вдова (Бильбао), за отыскание пакета с деньгами, утерянного служащим ее магазина, 25 песет».

Дон Роке озадачен…

— Ну, уж этому я не поверю, это не серьезно.

Донья Виси чувствует себя в какой-то мере обязанной извиниться перед приятельницей.

— Вам не холодно, Монсеррат? В этом доме временами прямо-таки мерзнешь!

— О нет, что вы, Виситасьон, здесь очень приятно. Очень милая у вас квартира, вполне комфортабельная, как говорят англичане.

— Ах, Монсеррат, вы всегда душка!

Донья Виси улыбнулась и начала искать свое имя в списке. Донья Монсеррат, высокая, мужеподобная, костлявая, неуклюжая усатая дама, слегка косноязычная и близорукая, надела пенсне.

Действительно, как уверяла донья Виси, на последней странице «Херувима-миссионера» значилось ее имя и имена трех ее дочек.

«Донья Виситасьон Леклерк де Моисес, на крещение двух китайских младенцев именами Игнасио и Франсиско-Хавьер — 10 песет. Сеньорита Хулита Моисее Леклерк, на крещение китайского младенца именем Вентура — 5 песет. Сеньорита Виситасьон Моисее Леклерк, на крещение китайского младенца именем Мануэль — 5 песет. Сеньорита Эсперанса Моисее Леклерк, на крещение китайского младенца именем Агустин — 5 песет».

— Ну, что вы скажете?

Донья Монсеррат любезно кивает.

— Очень похвально, ну просто очень-очень похвально. А сколько еще предстоит сделать! Страшно становится, как вспомнишь, сколько еще миллионов язычников надо обратить. Эти языческие страны, наверно, кишат людьми, как муравейник муравьями.

— Воображаю! А какие миленькие эти малютки китайчата! Если бы мы жадничали и не хотели кое-чем пожертвовать, все они отправились бы прямехонько в лимб [19]. И несмотря на наши скромные старания, там, в лимбе, вероятно, полным-полно китайцев, не правда ли?

— О да, да.

— Дрожь берет при одной мысли! И над всеми китайцами тяготеет проклятие! Толкутся все они там взаперти, не знают, бедненькие, что делать…

— Это ужасно!

— А младенчики-то, которые еще и ходить не умеют, они тоже, как червяки какие-нибудь, будут вечно копошиться на одном месте?

— Поистине так.

— Возблагодарим же Господа за то, что мы родились испанками. Родись мы в Китае, наши деточки, скорее всего, угодили бы на веки вечные в лимб. Стоит ради этого растить детей! Сколько мук примешь, пока их родишь, да потом еще натерпишься!

Донья Виси с нежностью вздыхает.

— Бедные девочки, они и не подозревают, что им угрожало! Слава Богу, что они родились в Испании, а если бы им привелось родиться в Китае… Ведь такое тоже могло случиться, не правда ли?