В другой раз — через несколько дней — донья Виси, завидев донью Росу, поспешила ей навстречу, сияя от радости.

— Знаешь, у девочки завелся поклонник!

— Да ну?

— Ей-Богу.

— И каков он?

— Ах, просто прелесть, я в восторге.

— Ладно, ладно, дай-то Бог! Только как бы не получилось чего плохого…

— А почему бы получиться плохому? Что ты говоришь!

— Почем я знаю? Народ теперь пошел такой!

— Ай, Роса, ты всегда видишь все в черном свете!

— Да нет, сестра, просто я знаю, что в жизни всякое бывает. Если будет все хорошо, тем лучше, что и говорить!

— О да.

— А если нет…

— Если нет, найдет другого, так я считаю.

— Да, если этот не сделает ее несчастной.

Есть еще трамваи, в которых люди сидят лицом к лицу, двумя длинными рядами и пристально, даже с любопытством рассматривают сидящих напротив.

«У этого типа унылое лицо рогоносца, наверняка супруга сбежала от него, может быть, с гонщиком-велосипедистом, а может, со служащим по снабжению».

Если дорога долгая, начинаешь даже испытывать к спутникам нежность. Трудно этому поверить, но всегда немного щемит сердце, как подумаешь, что эта вот женщина, такая с виду несчастная, выйдет на какой-то остановке и мы ее больше никогда не увидим, никогда в жизни!

«Похоже, дела у нее плохи, — видно, муж безработный и, уж наверно, целая куча детей».

Среди пассажиров всегда бывает молодая, полная раскрашенная дамочка, одетая несколько вызывающе. У нее большая зеленая сумка, туфли из змеиной кожи, на щеке нарисована мушка.

«Эта похожа на жену богатого антиквара. И еще она похожа на любовницу врача; врачи всегда подбирают себе в любовницы вот таких ярких женщин, как будто хотят всем сказать: „Картинка, а? Вы хорошо ее разглядели? Породистая кобылка!“

Мартин возвращается из Аточи. На остановке Вентас он выходит и направляется пешком по Восточному шоссе. Он идет на кладбище, на могилу своей матери, доньи Филомены Лопес де Марко, которая умерла несколько лет тому назад, незадолго до Рождества.

Пабло Алонсо складывает газету и нажимает на кнопку звонка. Лаурита натягивает одеяло на голову, ей еще бывает немного стыдно, когда прислуга видит ее в постели. В конце-то концов, ничего тут нет удивительного — она живет в этом доме всего два дня; в пансионе на улице Пресиадос, куда она перебралась от своей матери, консьержки на улице Лагаски, было так гадко!

— Можно?

— Войдите. Сеньор Марко здесь?

— Нет, сеньор, он уже порядочно, как ушел. Попросил у меня какой-нибудь ваш старый галстук, чтобы имел вид траурного.

— Вы ему дали?

— Да, сеньор.

— Хорошо, приготовьте мне ванну.

Прислуга выходит из комнаты.

— Мне надо идти, Лаурита. Вот неудачник, беда с ним? Только этого ему недоставало!

— Бедный парень! Ты думаешь, ты его найдешь?

— Не знаю, поищу на почтамте или в Испанском банке, он иногда туда заходит по утрам.

По сторонам Восточного шоссе видны убогие хибарки, сколоченные из листов старой жести и обрезков досок. Играют ребятишки, швыряя камни в лужи, оставшиеся после дождя. Летом, когда Аброньигаль еще не совсем пересохнет, они палками убивают лягушек и шлепают босиком по грязной, вонючей воде ручейка. Несколько женщин роются в кучах отбросов. Пожилой мужчина, видимо паралитик, садится у входа одной из хижин на опрокинутую днищем вверх бочку и разворачивает на нежарком утреннем солнце газету с окурками.

«Они не сознают, ничего не сознают…»

Мартин, отвлекшись от поисков рифмы к слову «венец» для начатого им сонета в память матери, принимается размышлять на весьма избитую тему, что проблема не в производстве, а в распределении.

«В самом деле, вот этим еще хуже, чем мне. Какое безобразие! Ну и дела творятся!»

Пако, запыхавшись, чуть ли не высунув язык, прибегает в бар на улице Нарваэса. Хозяин бара, Селестино Ортис, наливает стопку касальи полицейскому Гарсиа.

— Злоупотребление алкоголем вредно для клеток человеческого организма, а они, как я вам уже говорил, бывают трех видов: клетки крови, клетки мышечные и нервные клетки; алкоголь их сжигает и убивает, но принять стопочку время от времени только полезно, это согревает желудок…

— И я то же самое говорю.

— …и просветляет таинственные уголки головного мозга.

Полицейский Хулио Гарсиа слушает разинув рот.

— Говорят, что древние философы — в Греции, в Риме и в Карфагене, — когда хотели обрести сверхъестественную мощь…

Резко распахивается дверь, и порыв ледяного ветра обдает стойку.

— Опять эта дверь!

— Привет, сеньор Селестино!

Хозяин его поправляет. Ортис очень чувствителен к тому, как к нему обращаются, — он в этом похож на распорядителя придворного церемониала.

— Нет — друг Селестино.

— Ладно, не будем сейчас об этом спорить. Мартин сюда заходил?

— Нет, он ко мне не приходит вот уже несколько дней, видно, обиделся. Мне это самому неприятно, поверьте.

Пако поворачивается спиной к полицейскому.

— Смотрите. Читайте вот здесь.

Пако подал хозяину бара сложенную пополам газету.

— Вот здесь, внизу.

Селестино медленно читает, брови его хмурятся.

— Плохо дело.

— Я думаю!

— Что вы намерены предпринять?

— Не знаю. Вам ничего не приходит в голову? Я думаю, надо бы поговорить с его сестрой. Как вы считаете? Если б можно было отправить его в Барселону, сегодня же утром!

На улице Торрихоса у подножия дерева корчится в агонии собака. Ее переехало такси, прошло прямо по туловищу. У нее молящий взгляд, язык высунут наружу. Несколько ребятишек пинают ее ногами. Зрелище наблюдают десятка два-три взрослых.

Донья Хесуса замечает Пуриту Бартоломе.

— Что тут случилось?

— Да ничего, шавку придавило.

— Бедная!

Донья Хесуса берет Пуриту за руку.

— Ты слыхала про Мартина?

— Нет, а что случилось?

— Вот, послушай.

Донья Хесуса читает Пурите несколько строк из газеты.

— Что же теперь будет?

— Не знаю, дочка, боюсь, что ничего хорошего. Ты его видала?

— Нет, с тех пор не видала.

К группе, окружившей издыхающую собаку, приближаются несколько мусорщиков, они берут шавку за задние лапы и швыряют в свою тележку. Животное издает резкий отчаянный вопль, видно, ему очень больно. Люди с минуту еще смотрят на мусорщиков, потом расходятся. Каждый идет своей дорогой. Возможно, среди этих людей есть мальчик, которому приятно наблюдать, как собака все никак не издохнет, и мрачная, едва заметная улыбка блуждает на его бледном лице…

Вентура Агуадо говорит по телефону с Хулитой, своей девушкой.

— Как? Прямо сейчас?

— Да, дорогая, прямо сейчас. Через полчаса я буду у станции метро «Бильбао». Смотри не опаздывай.

— Нет-нет, не беспокойся. До свидания.

— До свидания. Поцелуй меня.

— Пожалуйста, с удовольствием.

Через полчаса у станции метро «Бильбао» Вентура встречается с Хулитой, она уже ждет его. Девушку мучает любопытство, даже, пожалуй, тревога. Что бы могло случиться?

— Ты давно пришла?

— Нет, и пяти минут не будет. Что случилось? — Сейчас тебе расскажу. Зайдем-ка сюда. Парочка входит в пивную и садится за столик в

глубине зала, где почти темно.

— Читай.

Вентура зажигает спичку, чтобы девушка могла прочесть.

— Да, в хорошие дела замешан твой друг!

— Только из-за этого я тебе и звонил. Хулита призадумалась.

— И что он будет делать?

— Не знаю, я его не видел.

Девушка притягивает к себе руку Вентуры с сигаретой и делает одну затяжку.

— Вот беда-то, Господи!

— Да, тощую собаку всякая блоха кусает… Я подумал, что надо бы тебе известить его сестру, она живет на улице Ибисы.

— Но я с нею не знакома!

— Неважно, скажешь, что я тебя прислал. Лучше съездить прямо сейчас. У тебя есть деньги?

— Нет.

— Вот тебе два дуро. Поезжай туда и обратно на такси — чем быстрей мы это сделаем, тем лучше. Надо его спрятать, другого выхода нет.

— Да, но… А мы-то не влипнем в историю?

— Не знаю, но другого выхода нет. Если Мартин увидит, что все его бросили, он может выкинуть какую-нибудь глупость.

— Ладно уж, ладно. Командуй, командир!

— Сейчас езжай, побыстрей.

— Какой номер дома?

— Не знаю, это будет второй угол налево, если идти вверх по улице Нарваэса, а номера я не помню. Дом стоит прямо у тротуара, по четной стороне, сразу после перекрестка. Ее мужа зовут Гонсалес, Роберто Гонсалес.

— Ты меня подождешь здесь?

— Да. Только сбегаю к одному другу, он очень влиятельный человек, а через полчаса буду здесь опять.

Сеньор Рамон разговаривает с доном Роберто, который сегодня не пошел на службу — отпросился по телефону у своего шефа.

— У меня очень срочное дело, дон Хосе, поверьте, очень срочное и неприятное. Вы же знаете, я никогда не прошу отпустить меня со службы просто так, без причины. Семейная неприятность.

— Хорошо, дон Роберто, хорошо, можете не приходить, я скажу Диасу, чтобы он присмотрел за вашим отделом.

— Большое спасибо, дон Хосе, Бог вас вознаградит. Я постараюсь отблагодарить вас за любезность.

— Пустяки, друг мой, не за что, все мы должны помогать друг другу, главное, чтобы вам удалось уладить ваше дело.

— Большое спасибо, дон Хосе, может быть, обойдется…

У сеньора Рамона озабоченный вид.

— Видите ли, Гонсалес, раз уж вы просите, я на несколько дней спрячу его у себя, но потом поищите другое место. Все это не так просто. Хозяин здесь, конечно, я, но если Паулина узнает, она взбеленится.

Мартин бредет по длинным аллеям кладбища. Сидя у порога часовни, священник читает роман про ковбоев Запада. В неярких лучах декабрьского солнца чирикают воробьи, перелетая с одного креста на другой, покачиваясь на голых ветвях деревьев. По дорожке проезжает девочка на велосипеде, нежным голоском она напевает игривую модную песенку. А вообще-то вокруг стоит дивная тишина, умиротворяющая тишина. На душе у Мартина невыразимо приятно.

Петрита беседует со своей хозяйкой, доньей Фило.

— Что с вами, сеньорита?

— Да ничего особенного, ты же знаешь, малыш прихворнул.

Петрита ласково улыбается.

— Нет, малыш-то в порядке. А вот с вами, сеньорита, что-то неладно.

Фило подносит к глазам платочек.

— Ах, в этой жизни одни только неприятности. Ты, милая, еще слишком молода, чтобы это понять.

Ромуло в своей букинистической лавчонке читает газету.

«Лондон. Московское радио сообщает, что несколько дней тому назад в Тегеране состоялось совещание между Черчиллем, Рузвельтом и Сталиным».

— Ах, этот Черчилль! Чистый дьявол! Столько лет старикану, а носится по всему свету будто мальчишка!

«Главная ставка фюрера. В районе Гомеля, на центральном секторе Восточного фронта, наши войска оставили пункты…»

— Эге! Сдается мне, дела у них идут из куля да в рогожу!

«Лондон. Президент Рузвельт, прибыл на остров Мальту на своем самолете-гиганте „Дуглас“.

— Вот молодчина! Готов руку дать на отсечение, в этом самолете даже уборная есть!

Перевернув страницу, Ромуло пробегает рассеянным взглядом колонки газетного текста.

Несколько коротких, густо отпечатанных строк привлекают его внимание. В глотке у него пересыхает, в ушах раздастся звон.

— Только этой напасти не хватало! Вот не везет бедняге!

Мартин подходит к могиле матери. Надпись на плите довольно хорошо сохранилась: «Покойся с миром. Донья Филомена Лопес Морено, вдова дона Себастьяна Марко Фернандеса. Скончалась в Мадриде 29 декабря 1934 года».

Мартин не каждый год ходит на могилу матери в день ее смерти. Ходит, когда вспомнит.

Мартин обнажает голову. Сладостное ощущение покоя разливается по всему телу. За кладбищенской оградой, там, вдалеке, виднеется темно-бурая равнина, на которой лежит, будто почивая, солнце. Воздух холодный, но мороза нет. Мартину, стоящему со шляпой в руке, кажется, будто кто-то его гладит по лбу, — легкое, почти уже забытое прикосновение, давняя ласка времен детства…

«Как здесь хорошо! — думает он. — Буду приходить сюда почаще».

Еще немного, и он бы присвистнул от удовольствия, но вовремя спохватился.

Мартин озирается по сторонам.

«Хосефина де ла Пенья Руис, отошла в горнюю обитель в день 3 мая 1943 года, одиннадцати лет от роду».

— Ровесница той девочки на велосипеде. Может, они были подружками и за несколько дней до смерти эта ей говорила, как говорят иногда одиннадцатилетние девочки: «Когда я вырасту большая и выйду замуж…»

«Досточтимый сеньор дон Рауль Сориа Буэно. Скончался в Мадриде…»

— Досточтимый человек гниет в деревянном ящике!

Мартин вдруг спохватывается, что говорит ерунду.

— Ну-ну, Мартин, успокойся.

Он снова поднимает глаза, и в памяти его всплывает образ матери. Не той, какой она была в последние свои дни, нет, Мартин видит ее тридцатипятилетней…

— Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, как мы прощаем должникам нашим… Нет, кажется, что-то не так.

Мартин начинает сначала и опять сбивается — в эту минуту он отдал бы десять лет жизни, чтобы вспомнить «Отче наш».

Закрыв глаза, он с силой сжимает веки. И вдруг начинает бормотать вполголоса:

— Мать моя, иже еси в могиле, я ношу тебя в своем сердце и молю Бога, чтобы Он упокоил тебя в вечной славе, как ты заслужила. Аминь.

Мартин улыбается. Ему ужасно нравится молитва, которую он придумал.

— Мать моя, иже еси в могиле, молю Бога… Нет, не так.

Мартин морщит лоб.

— А как же?

Фило все плачет.

— Я не знаю, что делать. Муж ушел повидаться с другом. Мой брат ни в чем не виноват, уверяю вас, это, наверно, ошибка, каждый может ошибиться, у брата все в порядке…

Хулита не знает, что сказать.

— Я тоже так думаю, конечно, они ошиблись. Как бы там ни было, по-моему, надо что-то предпринять, сходить к кому-нибудь… Поверьте, надо!

— Да-да, посмотрим, что скажет Роберто, когда придет.

Фило вдруг разражается громкими рыданиями. Малыш, которого она держит на руках, тоже плачет.

— Я только одно могу сделать — помолиться Пресвятой Деве — утешительнице скорбей, она всегда меня выручала из беды.

Роберто и сеньор Рамон пришли к согласию. Так как дело Мартина в любом случае не может быть очень серьезным, лучше всего ему явиться самому, безо всякого. Зачем прятаться, когда тебе, в общем-то, нечего скрывать? День-другой надо выждать, Мартин это время может преспокойно провести в доме сеньора Рамона, а потом — почему бы нет? — он явится куда следует и сопровождении капитана Овехеро, дона Тесифонте, который ни за что не откажет в такой услуге и, уж конечно, поручитель надежный.

— Это мне кажется очень разумным, сеньор Рамон, весьма благодарен вам. Вы истинно порядочный человек.

— Полно, друг мой, полно, просто я считаю, что это наилучший путь.

— Да, вполне согласен. Поверьте, как поговорил с вами, так на душе легче стало…

Селестино написал уже три письма, собирается написать еще три. Дело Мартина очень его тревожит.

— Не заплатит мне — и не надо, но я не могу это так оставить!

Держа руки в карманах, Мартин спускается по пологим дорожкам кладбища.

— Да, пора начать новую жизнь. Самый правильный путь — это ежедневно работать. Если бы меня взяли в какую-нибудь контору, я бы пошел. Вначале, конечно, пришлось бы трудно, но потом можно было бы даже писать в свободные минуты, особенно если отопление хорошее. Поговорю с Пабло, он, наверно, что-нибудь знает. Неплохо, я думаю, в канцеляриях профсоюзов, там платят кучу денег.

Образ матери исчез из головы Мартина, будто ластиком его стерли.

— Еще, полагаю, очень неплохо в Национальном институте планирования, только туда, я думаю, труднее поступить. В таких учреждениях лучше работать, чем в банке. В банках служащих эксплуатируют — один раз опоздаешь, тебе при выплате жалованья делают вычет. В частных конторах тоже можно хорошо успеть, я бы, пожалуй, охотнее всего взялся за организацию рекламы в прессе. Вы страдаете бессонницей? Это глупо? Вы сами виноваты в своем несчастье! Таблетки «икс» — ну, например, «Марко» — сделают вас счастливым человеком, не причиняя ни малейшего вреда вашему сердцу!

Мартин увлечен своей идеей. У выхода с кладбища он спрашивает привратника:

— Нет ли у вас газеты? Если вы ее уже прочитали, я заплачу, мне надо посмотреть кое-что меня интересующее…

— Пожалуйста, возьмите так, я уже прочитал.

— Очень вам благодарен.

Мартин пулей выскочил из ворот и, поспешно присев в соседнем с кладбищем садике, развернул газету.

— Иногда в газетах попадаются объявления, очень ценные для людей, ищущих работу вроде меня.

Тут Мартину приходит в голову, что он что-то слишком торопится, надо немного умерить прыть.

— Почитаю сперва новости. Будь что будет! Оттого что раньше встанешь, солнце раньше не взойдет — так ведь говорят.

Мартин очень доволен собой.

— Откуда-то сегодня бодрость появилась, и голова хорошо работает! Должно быть, подействовал чистый воздух.

Мартин свертывает сигарету и начинает читать.

— Да, война — это величайшее безобразие. Все в проигрыше, и никто не помогает культуре продвинуться вперед хотя бы на шаг.

Он улыбается, на душе у него все веселей и веселей.

То и дело он, глядя в небо, размышляет над прочитанным.

— Ну, продолжим!

Мартин читает все подряд, все его интересует — международная хроника, редакционная статья, отрывки из чьих-то речей, театральный раздел, обзор новых фильмов, Лига…

Мартин обнаруживает, что, когда выедешь за город подышать чистым воздухом, жизнь обогащается более тонкими, более радостными оттенками, которых не замечаешь, пока живешь погруженный в городскую суету.

Сложив газету, Мартин прячет ее в карман куртки и пускается в путь. Сегодня он, как никогда, полон всевозможных сведений, сегодня он мог бы поддержать любой разговор о событиях дня. Газету он прочитал от доски до доски, только отдел объявлений оставил, чтобы просмотреть его спокойно в каком-нибудь кафе — может, придется записать адрес или телефон насчет работы. Раздел объявлений, постановлений и сообщение о снабжении жителей пригородного пояса — только это Мартин не прочитал.

Вблизи арены для боя быков он видит группу девочек, которые глядят на него.

— Привет, красавицы!

— Привет, турист!

Сердце так и прыгает в груди Мартина. Он счастлив. Он идет по улице Алькала танцующим шагом, насвистывая песенку про Мадлен.

— Сегодня все мои друзья увидят, что я стал другим человеком.

Именно об этом и думали сейчас его друзья! Пройдя порядочный кусок, Мартин останавливается у витрины ювелирного магазина.

— Когда я буду работать и получать деньги, я куплю серьги Фило, и Пурите тоже. Нащупав в кармане газету, он улыбается.

— Возможно, она-то и укажет мне путь к удаче! Смутное предчувствие говорит Мартину, что не

стоит торопиться… В кармане у него лежит газета, в которой он еще не прочитал раздел объявлений и постановлений. И о снабжении жителей пригородного пояса.

— Ха-ха! Жители пояса! Вот смешно! Жители пояса!

Мадрид, 1945 — 1950

Примечания