— Да, когда будет возможность. Он говорит, что хочет испытать меня, вступать в брак — это, говорит он, как дыню покупать, сперва надо на вкус попробовать. Думаю, что он прав.

— Может быть. А что он делает, твой друг?

— Да знаешь ли, милая, сейчас он, по правде говоря, делать-то ничего не делает, но со временем что-нибудь подвернется. Верно ведь?

— Ну ясно, обязательно подвернется.

Отец Марибели когда-то, много лет назад, держал скромную корсетную мастерскую на улице Ко-лехиаты, но корсетную эту пришлось продать, потому что его жене Эулохии взбрело в голову, что выгодней открыть дешевый бар на улице Адуана. Бар Эулохии назывался «Земной рай», и дела в нем шли неплохо, пока хозяйка не спятила с ума и не сбежала с гитаристом, беспробудным пьяницей.

— Какой стыд! — говорил дон Браулио, папаша Марибели. — Моя супруга связалась с таким подонком! Да он уморит ее голодом!

Бедняга дон Браулио вскоре скончался от пневмонии, и на его похороны явился в строгом трауре и с сокрушенной миной тот самый Пако Сардина, который сожительствовал с Эулохией в Нижнем Карабанчеле.

— Ну, что такое человек? Прах! — говорил Сардина на похоронах брату дона Браулио, прибывшему на погребение из Асторги.

— Да, да!

— Единственное, чем мы владеем, — это жизнь. Не правда ли?

— О да, вполне согласен, единственное, — отвечал дон Бруно, брат дона Браулио, когда они ехали в автобусе по Восточному шоссе.

— Брат ваш был хорошим человеком, упокой Господь его душу!

— Еще бы! Не был бы он хорошим, он бы душу из вас выколотил.

— И то правда!

— Я думаю! Но я всегда говорю: в нашей жизни надо быть терпимым.

Сардина не ответил. А про себя подумал, что дон Бруно — вполне современный человек.

«Вот это мне нравится! Мировой дядька, по-настоящему современный! Хотим мы или не хотим, а таков дух времени, ничего не попишешь!»

Дона Рикардо Сорбедо не очень-то убеждали аргументы его подруги.

— Может, и так, малышка, но пока эта музыка тянется, мне ведь надо чем-то наполнять желудок, как ты думаешь?

— Все равно побереги нервы, не горячись, не стоит того. Вспомни поговорку: самая страшная беда, и та не на года.

Когда происходил этот разговор, дон Рикардо Сорбедо и Марибель сидели в кабачке на улице Майор, напротив Управления полиции, за двумя рюмками белого вина. У Марибели завелась песета, и она предложила дону Рикардо:

— Зайдем куда-нибудь, выпьем белого. Надоело мне бродить по улицам и мерзнуть.

— Ладно, пойдем куда хочешь.

Парочка поджидала друга дона Рикардо, молодого поэта, который иногда угощал их кофе с молоком и даже с булочкой. Друг дона Рикардо, юноша по имени Рамон Маэльо, не то чтобы купался в роскоши, но и голодать по-настоящему не голодал. Жил он в семье и всегда как-то устраивался, чтобы в кармане было несколько песет. Родители его снимали квартиру на улице Аподаки, над галантерейной лавчонкой Трини, и хотя поэт не ладил со своим отцом, уйти из дому все же не решался. Здоровье у Рамона Маэльо было слабое, уйти из дому означало бы для него верную смерть.

— Слушай, ты думаешь, он придет?

— Конечно, придет, Рамон — парень серьезный. Немного похож на лунатика, это да, но серьезный и услужливый, он обязательно придет.

Дон Рикардо Сорбедо отхлебнул глоток и задумался.

— Скажи, Марибель, чем оно отдает? Марибель тоже отпила глоток.

— Ей-Богу, не знаю. По-моему, вино как вино.

Уже несколько секунд дон Рикардо чувствует невыносимое отвращение к своей подруге.

«Курица безмозглая», — думает он.

Марибель этого не замечает. Бедняжка никогда ничего не замечает.

— Посмотри, какой чудный кот. Наверно, он очень счастливый кот. Правда?

Черный, лоснящийся, откормленный и отоспавшийся кот со степенным и мудрым, словно у аббата, видом прогуливался по фундаменту, старинному почтенному фундаменту, выступающему не меньше чем на ладонь.

— А мне кажется, что это вино отдает чаем, вкус у него — точно как у чая.

За стойкой несколько водителей такси потягивают вино из стаканов.

— Смотри, смотри, просто удивительно, как это он не падает!

В углу другая парочка молча держится за руки, нежно глядя в глаза друг другу.

— Когда в желудке пусто, тогда, наверно, все отдает чаем.

Между столиками ходит слепой, распевая дурацкие куплеты.

— Какая у него очаровательная шерстка! Так и отливает синевой! Ах, что за кот!

С улицы, когда открывается дверь, задувает холодный ветерок и доносится грохот трамваев, от которого становится еще холодней.

— Да, чаем без сахара, чаем для желудочных больных.

Оглушительно звонит телефон.

— Это не кот, а канатоходец, такой кот мог бы выступать в цирке.

Официант за стойкой, обтерев руки фартуком в зеленую и черную полоску, берет телефонную трубку.

— Чаем без сахара, из такого впору сидячие ванны делать, а не вливать его себе внутрь.

Парень за стойкой повесил трубку и выкрикнул:

— Дон Рикардо Сорбедо!

Дон Рикардо махнул ему рукой.

— Меня?

— Вы дон Рикардо Сорбедо?

— Да, я. Мне что-то передали?

— Да. Рамон просил вам передать, что он не может прийти, у него заболела мама.

В булочной на улице Сан-Бернардо, в маленьком конторском помещении сеньор Рамон беседует со своей женой Паулиной и доном Роберто Гонсалесом, который из благодарности за пожалованные ему хозяином пять дуро пришел на следующий же день кое-что доделать, привести в порядок документы.

Супруги и дон Роберто ведут разговор, сидя у маленькой печурки, от которой пышет теплом. На плите кипятятся в консервной банке несколько лавровых листиков.

У дона Роберто нынче веселое настроение, он смешит хозяев анекдотами.

— И тогда худой возьми да и скажи толстому: «Вы свинья!» А толстый обернулся и отвечает: «Эй, вы что думаете, от меня всегда так пахнет?»

Супруга сеньора Рамона помирает со смеху, она зашлась икотой и, закрывая себе глаза обеими руками, кричит:

— Молчите, ради Бога молчите!

Дону Роберто хочется закрепить свой успех.

— И все это говорится в лифте!

Женщина закатывается от хохота, слезы струятся из ее глаз, она откидывается на спинку стула.

— Ох, молчите, молчите! Дон Роберто и сам смеется.

— Представляете, какую рожу скорчил худой! Сеньор Рамон, сложив руки на животе и посасывая сигарету, глядит то на дона Роберто, то на Паулину.

— Уж этот дон Роберто, когда разойдется, чего только не выдумает!

Дон Роберто неутомим.

— А я еще один знаю, сеньора Паулина.

— Молчите, ради Бога молчите!

— Ладно, подожду, пока вы немного успокоитесь, мне не к спеху.

Сеньора Паулина, хлопая себя по мощным бедрам, все вспоминает, как это воняло от толстого.

Он был болен, сидел без денег, но покончил с собой, потому что пахло луком.

— Пахнет луком! Как мерзко, как ужасно пахнет луком!

— Молчи, что ты выдумываешь! Я ничего не слышу. Хочешь, откроем окно?

— Нет, это не поможет. Запах не уйдет, здесь стены пропахли луком, руки мои пахнут луком.

Женщина была воплощенное терпение.

— Может, хочешь вымыть руки?

— Нет, не хочу, у меня сердце пахнет луком.

— Успокойся.

— Не могу, пахнет луком.

— Ну перестань, постарайся немного вздремнуть.

— Я не смогу, мне все пахнет луком.

— Хочешь стакан молока?

— Не хочу молока. Я хочу умереть, я хочу только умереть, умереть поскорее, ах, все сильней пахнет луком.

— Не говори глупостей.

— Я говорю то, что мне вздумается. Пахнет луком!

Мужчина разрыдался.

— Пахнет луком!

— Ну хорошо, хорошо, будь по-твоему, да, пахнет луком.

— Конечно, пахнет луком! Просто ужас!

Женщина открыла окно. Мужчина с глазами, полными слез, начал кричать:

— Закрой окно! Я не хочу, чтобы перестало пахнуть луком.

— Как хочешь.

Женщина закрыла окно.

— Принеси мне воды в чашке. В стакане я не хочу.

Женщина вышла на кухню налить мужу чашку воды.

Когда она мыла чашку, послышался дикий рев, словно у человека внезапно лопнули оба легких.

Шума падения тела на каменные плиты двора женщина не слыхала. Она только ощутила внезапную боль в висках, леденящую, острую боль, будто ей воткнули в голову длинную иглу.

— Ай!

Крик женщины ушел в раскрытое окно, никто ей не ответил, постель была пуста.

В окна, выходящие во двор, высунулось несколько голов.

— Что случилось?

Женщина не могла говорить. Если б могла, то сказала бы:

— Ничего. Просто немного пахло луком.

Сеоане, прежде чем отправиться в кафе доньи Росы играть на скрипке, заходит в магазин оптики. Он хочет прицениться к темным очкам, у жены все хуже и хуже с глазами,

— Вот, пожалуйста, оправа «фантазия», стекла цейссовские. Двести пятьдесят песет.

Сеоане любезно улыбается.

— Нет-нет, я бы хотел подешевле.

— Слушаюсь, сеньор. Может быть, эта модель вам понравится? Сто семьдесят пять песет.

Сеоане не перестает улыбаться.

— Нет-нет, видно, я плохо объяснил, я бы хотел посмотреть очки на три-четыре дуро.

Приказчик окидывает его презрительным взглядом. На приказчике белый халат и сногсшибательное пенсне, причесан он на прямой пробор и при ходьбе вертит задом.

— Такие вы найдете в любой аптеке. К сожалению, ничем не могу вам услужить, сеньор.

— Ну что ж, прощайте. Извините за беспокойство. Сеоане идет по улице, приглядываясь к витринам аптек.

В некоторых аптеках, более солидных, где еще и фотопленки проявляют, он действительно видит в витринах темные очки.

— Есть у вас очки за три дуро? Продавщица — миленькая, вежливая девушка.

— Есть, сеньор, но я не советую их покупать, они очень непрочные. Чуть подороже — мы можем предложить вам довольно приличную модель.

Девушка роется в ящиках прилавка и вытаскивает несколько пакетов.

— Вот, взгляните — двадцать пять песет, двадцать две, тридцать, пятьдесят, восемнадцать — эти будут похуже, — двадцать семь…

Сеоане помнит, что в кармане у него всего три дуро.

— Вот эти за восемнадцать, вы говорите, они плохие?

— Да, только зря выбросите деньги. Вот за двадцать две — совсем другое дело.

Сеоане улыбается девушке.

— Хорошо, сеньорита, очень вам благодарен, я подумаю, потом приду. Простите за беспокойство.

— Ради Бога, сеньор, для того мы и поставлены.

Хулита где-то в глубине души чувствует угрызения совести. Вечера, проведенные в доме доньи Селии, вдруг представляются ей преддверием адских мук.

Это всего лишь мгновение, одно дурное мгновение, она тут же снова становится прежней Хулитой. Слезинка, готовая скатиться по щеке, останавливается на полпути.

Девушка уходит в свою комнату и достает из ящика комода черную клеенчатую тетрадь, в которой она ведет какие-то странные подсчеты. Отыскав карандаш, она записывает несколько цифр и улыбается, глядясь в зеркало: губы сложены сердечком, глаза томно прикрыты, руки закинуты за голову, блузка расстегнута.

Хороша Хулита, ох, как хороша, особенно когда вот так подмигивает зеркалу одним глазом…

— Сегодня Вентура сделал ничью.

Хулита улыбается, нижняя губка у нее дергается, даже подбородок чуть-чуть вздрагивает. Обдув пыль с обложки, она прячет тетрадь.

— Да, надо признаться, что дело я затеяла такое, такое…

Поворачивая в замке ключ, украшенный розовой ленточкой, она с легким сокрушением думает:

«Этот Вентура просто ненасытен!»

И все же — как это ни странно, — когда она выходит из спальни, какая-то беспричинная радость согревает се душу.

Мартин, простившись с Нати Роблес, отправляется в то самое кафе, откуда его накануне выставили за то, что он не мог расплатиться.

«Остается еще восемь дуро с мелочью, — размышляет он. — Я думаю, не будет преступлением, если я куплю себе сигарет и проучу эту мерзкую тетку, хозяйку кафе. А Нати я могу подарить пару гравюр за пять-шесть дуро».

Он садится на 17-й номер и подъезжает к площади Бильбао. Перед зеркалом у входа в парикмахерскую слегка приглаживает волосы и поправляет узел галстука.

— Кажется, вид достаточно приличный…

Мартин входит в кафе через ту же дверь, из которой выходил вчера; ему хочется попасть к тому же официанту и, если удастся, даже сесть за тот же столик.

В кафе духота, кажется, что воздух тут густой и липкий. Музыканты играют «Ла кумпарситу», танго, связанное для Мартина со смутными, далекими сладостными воспоминаниями. Хозяйка — видимо для упражнения — покрикивает при полном равнодушии окружающих, воздевая руки к потолку и опуская их тяжелым заученным жестом на живот. Мартин садится за столик рядом с эстрадой. Подходит официант.

— Сегодня она прямо бешеная. Если увидит вас, ее родимчик хватит.

— Бог с ней. Вот, возьмите дуро и принесите мне кофе. Одна двадцать за вчерашний, одна двадцать за сегодняшний, итого — две песеты сорок сентимо. Сдачу оставьте себе, я пока еще не умираю с голоду.

Официант ошеломлен, лицо его делается более глупым, чем обычно. Он отходит от столика, но Мартин снова подзывает его:

— Пришлите мне чистильщика.

— Слушаюсь. Мартин не унимается.

— И продавца сигарет.

— Слушаюсь.

Мартину стоит большого труда держаться, у него болит голова, но попросить аспирин он не решается.

Донья Роса, переговорив с Пепе, официантом, изумленно глядит на Мартина. Мартин прикидывается, будто ее не видит.

Ему подают кофе, он отпивает несколько глотков и встает, чтобы сходить в уборную. Потом он так и не вспомнил — в уборной ли он вынул носовой платок, который лежал в том же кармане, что и деньги.

Возвратившись за столик, он дал почистить себе ботинки и потратил один дуро на пачку хороших сигарет.

— Пусть эту бурду пьет ваша хозяйка — понятно? — это какой-то отвратительный суррогат.

Он гневно, почти торжественно поднялся и с негодующим лицом пошел к двери.

На улице Мартин заметил, что дрожит всем телом. По сути, ему все безразлично, право, он уже не способен вести себя как настоящий мужчина.

Вентура Агуадо Сане говорит своему соседу по пансиону, дону Тесифонте Овехеро, капитану ветеринарной службы:

— Вы ошибаетесь, капитан. Завязать в Мадриде романчик проще простого. А теперь, после войны, тем более. Нынче каждая, из бедных ли или из богатых, готова на все. Просто надо этому посвятить часок-другой в день. Черт возьми! Без труда не вытянешь рыбку из пруда!

— Да-да, я понимаю.

— А как же иначе, приятель? Вы хотели бы развлечься, а сами ничего для этого не делаете! Уверяю вас, женщины не прибегут к вам сами. У нас пока еще не так, как в других странах.

— Да, ваша правда.

— Ну, так как же? Надо быть побойчей, капитан, надо действовать решительно и напористо. А главное — не отчаиваться в случае неудачи. Одна сорвалась? Не беда, будет другая.

Дон Роке посылает записку Лоле, прислуге пенсионерки доньи Матильды: «Приходи на улицу Сан-та-Энграсия в восемь вечера. Твой Р.»

Сестра Лолы, Хосефа Лопес, много лет служила у доньи Соледад Кастро де Роблес. Время от времени она заявляла, что едет в деревню, а сама отправлялась на несколько дней в родильный приют. Родила она пятерых, все воспитывались у монахинь в Чамартин де ла Роса: трое старших были от дона Роке, один, по счету четвертый, — от старшего сына ее хозяина, дона Франсиско, и последний — от самого дона Франсиско, который позже всех набрел на эту золотую жилу. Отцовство каждого было вне сомнений.

— Пусть я такая-разэтакая, — говорила Хосефа, — но если кто мне по сердцу, тому я рога не наставляю. Когда надоест, говорю «до свиданьица», и точка; но пока у нас любовь, мы, как пара голубков, только друг дружку знаем.

Хосефа была когда-то красивой дебелой женщиной. Теперь она содержит пансион для студентов на улице Аточа, пятеро ее детей живут с нею. Злые языки поговаривают, что она спуталась с агентом, собирающим плату за газ, и что однажды вогнала в краску четырнадцатилетнего мальчонку, сына лавочника. Что тут правда, что нет — установить очень трудно.

Ее сестра Лола моложе, но тоже дебелая и грудастая. Дон Роке покупает Лоле дешевые браслеты, угощает ее пирожными, и девушка в восторге. Она не такая порядочная, как Хосефа, и, видимо, путается то с одним юнцом, то с другим. Однажды донья Матильда застукала ее в постели с Вентурой, но предпочла не подымать шума.

Получив записочку дона Роке, девушка принарядилась и пошла к донье Селии.

— Он не пришел?

— Нет, пока нет. Проходи сюда.

Лола входит в спальню, раздевается догола и садится на кровать. Она хочет устроить дону Роке сюрприз — открыть ему дверь обнаженной.

Донья Селия подглядывает в замочную скважину — ей нравится смотреть, как девушки раздеваются. Иногда, почувствовав, что лицо у нее пылает, она зовет своего шпица:

— Пьеро, Пьеро! Иди скорей к хозяюшке! Вентура приоткрывает дверь комнаты, в которой был со своей девушкой.

— Сеньора!

— Иду!

Вентура сует донье Селии в руку три дуро.

— Пусть сеньорита выйдет одна. Донья Селия на все согласна.

— Как вам угодно.

Вентура проходит в гардеробную, закуривает сигарету, чтобы убить время, пока его подруга уйдет; девушка, потупив глаза, спускается по лестнице.

— До свидания, милочка!

— До свидания.

Донья Селия осторожно стучит в комнату, где сидит и ждет Лола.

— Хочешь перейти в большую комнату?

Она освободилась.

— Ладно.

На площадке второго этажа Хулита встречает дона Роке.

— Здравствуй, дочка! Ты откуда?

Хулита немного смущена.

— Я… я от фотографа. А ты куда идешь?

— Да я… я к своему другу, бедняга болен, теперь ему совсем плохо.

Девушка не может представить, что отец идет к донье Селии, также и отцу трудно подумать такое о дочке.

«Фу, какая глупость! Что это мне взбрело в голову!» — думает дон Роке.

«Он, наверно, про этого друга правду сказал, — думает девушка. — Конечно, у папы есть свои делишки, но подозревать, что он направляется туда, просто нехорошо!»

Когда Вентура собрался уходить, донья Селия его останавливает.

— Минуточку подождите, звонят.

Появляется дон Роке, он немного бледен.

— Здравствуйте. Лола пришла?

— Да, она в первой спальне.

Дон Роке легонько стучит два раза в дверь.

— Кто там?

— Я.

— Заходи.

Вентура Агуадо продолжает беседовать с капитаном, его красноречие неиссякаемо.

— У меня, знаете ли, теперь завелась интрижка, я встречаюсь довольно регулярно с одной девочкой, имя называть ни к чему. А когда я ее впервые увидел, то подумал: «Здесь мне делать нечего». Все-таки я подошел, чтобы потом не жалеть, что, мол, увидел да не попробовал закинуть удочку. Сказал ей несколько слов, угостил два раза вермутом с креветками, и вот, извольте, она моя и покорна, как овечка. Делает все, что я захочу, слова лишнего сказать не смеет. Познакомился я с ней в двадцатых числах августа, и не прошло и недели — хлоп, мы в кроватке, как раз в день моего рождения. Если бы я стоял разинув рот, как дурак, и глядел, как ее обхаживают и щупают другие, был бы я сейчас на бобах, вот как вы.

— Да, все это прекрасно, но мне почему-то думается, что дело тут прежде всего в удаче.

Вентура подскочил на стуле.

— В удаче? Вот она, наша ошибка! Удачи не существует, друг мой, удача подобна женщинам, она отдается тем, кто ее добивается, а не тем, кто смотрит, как она идет но улице, и слова ей не скажет. Ясное дело, вам не видать удачи, если будете проводить целые дни дома, ублажать эту ростовщицу, у которой сынок идиот, да изучать болезни коров. Послушайте меня, так вы ничего не успеете в жизни.

Сеоане кладет скрипку на рояль, только что закончили играть «Ла кумпарситу». Он обращается к Макарио:

— Я отлучусь на минутку в клозет.

Сеоане проходит между столиками. В голове у него все еще вертятся цифры — цены на очки.

«Да, конечно, лучше немного погодить. Те, за двадцать две, показались мне довольно приличными».

Он толкает ногой дверь, на которой значится «Для мужчин»: два унитаза у стены, пятнадцатисвечовая лампочка тускло светит внутри проволочного каркаса. В своей клетке наверху дремлет, как сверчок, дезинфицирующая таблетка.

Сеоане один, он приближается к стене, бросает взгляд на пол.

— Что это?

Слюна становится комом у него в горле, сердце скачет, долгий-долгий звон раздается в ушах. Сеоане глядит на пол, изо всех сил напрягая зрение. Дверь заперта. Сеоане стремительно нагибается. Да, это пять дуро. Бумажка немного намокла, но это неважно. Сеоане обтирает танковый билет платком.

На следующий день он приходит в аптеку.

— Дайте мне, сеньорита, очки за тридцать песет, да, вот те, за тридцать!

Лола и дон Роке беседуют, сидя на софе. Дон Роке в пальто, шляпу он положил на колени. Лола, голая, сидит, скрестив ноги. В комнате тепло, включен рефлектор. В зеркале шкафа отражаются две фигуры — парочка действительно забавная: дон Роке в шарфе, очень озабоченный, Лола — нагая и очень хмурая.

Дон Роке только что умолк.

— Вот и все.

Лола чешет себе пупок, затем нюхает палец.

— Знаешь, что я тебе скажу?

— Что?

— А то, что твоя дочка и я друг друга стоим, вполне можем с ней быть на «ты».

Дон Роке кричит:

— Молчи, говорю тебе! Сейчас же замолчи!

— А я и молчу.

Оба курят. Голая толстая Лола, пускающая дым через нос, похожа на тюленя в цирке.

— А эта история с фотографом — Такая же, как твоя с больным приятелем…

— Ты замолчишь?

— Ладно, молчи не молчи, а все равно некрасиво получается! Можно подумать, вы из другого теста!

В одном месте мы уже писали следующее:

«Дон Обдулио с торчащими усами и масляным взглядом смотрит из позолоченной рамы, охраняя, подобно злобному и лукавому божку любви, приют тайных свиданий, доставляющий его вдове кусок хлеба».

Портрет дона Обдулио висит справа от шкафа, за цветочным горшком. Слева висит портрет'хозяйки в молодости, с несколькими шпицами.

— Давай одевайся, сегодня я ни на что не гожусь.

— Ладно.

А про себя Лола думает:

«Эта девчонка мне заплатит, Христом Богом клянусь! Еще как заплатит!» Дон Роке спрашивает:

— Ты выйдешь первая?

— Нет, выходи ты, я пока оденусь.

Дон Роке выходит, и Лола посылает ему вслед проклятие.

«Портрет висит на таком месте, что, если снять, никто не заметит», — думает она.

Она снимает дона Обдулио со стены и прячет в сумочку. Слегка приглаживает волосы в ванной и закуривает сигарету.

Капитан Тесифонте как будто расшевелился.

— Ладно… Попытаем счастья…

— Да не может быть!

— Да-да, вот увидите, как-нибудь, когда пойдете развлекаться, позовите меня, пойдем вместе. Договорились?

— Конечно, договорились. В первый же день, как пойду туда, дам вам знать.

Зовут старьевщика Хосе Сане Мадрид. У него две лавчонки, в которых он покупает и продает поношенную одежду и «предметы искусства», дает напрокат смокинги студентам и фраки бедным женихам.

— Заходите, померяйте, выбор большой.

Выбор действительно большой: на сотнях вешалок сотни костюмов висят и ждут клиента, который вытащит их на свет божий.

Лавочки находятся одна на улице Де Лос Эстудиос, другая, основная, на улице Магдалины, почти на ее середине.

После завтрака сеньор Хосе ведет Пуриту в кино, он любит подурачиться с девушкой, прежде чем ложиться в постель. Они отправляются в кинотеатр «Идеал», что напротив кинотеатра «Кальдерон», — там идут «Его брат и он» Антонио Вико и «Семейная ссора» Мерседес Висино, оба фильма «одобренные».

Кинотеатр «Идеал» имеет то преимущество, что вход там в любое время и зал очень большой, всегда есть места.

Служитель светит им фонариком.

— Куда?

— Ну, хотя бы сюда. Да, здесь нам будет удобно.

Пурита и сеньор Хосе садятся в последнем ряду. Сеньор Хосе гладит шею девушки.

— Ну, что скажешь?

— Да ничего, как видишь.

Пурита смотрит па экран. Сеньор Хосе берет ее руки.

— Ты озябла.

— Да, очень холодно.

Несколько минут они молчат. Сеньор Хосе все усаживается поудобней, беспрерывно вертится в кресле.

— Слушай.

— Что?

— О чем ты думаешь?

— Да так…

— Перестань об этом тревожиться, дело с Пакито я улажу, у меня есть друг, очень влиятельный в Социальной помощи, он кузен гражданского губернатора, уж не знаю, из каких мест.

Сеньор Хосе засовывает руку в декольте девушки.

— Ай, какая холодная!

— Не волнуйся, сейчас я ее согрею.

Сеньор Хосе кладет руку Пурите под мышку, греет ее через блузку.

— Как жарко у тебя под мышкой!

— Да.

У Пуриты под мышкой очень горячо, как будто она в лихорадке.

— И ты думаешь, что Пакито примут?

— Я уверен, такую-то малость мой друг сумеет сделать.

— А захочет он это сделать?

Другая рука сеньора Хосе лежит на подвязке Пуриты. Зимой Пурита носит пояс, круглые подвязки плохо держат, потому что она слишком худа. Летом она ходит без чулок — думаете, мелочь, а экономишь на этом ого как!

— Мой друг сделает все, что я скажу, он мне многим обязан.

— Дай-то Бог, чтобы так было!

— Вот увидишь, так и будет.

Девушка размышляет, взгляд у нее грустный, отсутствующий. Сеньор Хосе слегка раздвигает ей бедра, пощипывает их.

— Если бы Пакито взяли в приют, было бы совсем другое дело!

Пакито — младший брат девушки. Всего их пятеро, с нею — шесть: старшему, Рамону, двадцать два года, он служит в армии в Африке; Мариана, бедняжка, очень больная, не встает с постели, ей восемнадцать: Хулио работает учеником в типографии, ему около четырнадцати; Росите одиннадцать, а Пакито, самому маленькому, девять. Пурита вторая по старшинству, ей двадцать лет, но на вид, пожалуй, можно дать и больше.

Они сироты. Отца расстреляли, когда была вся эта заваруха, мать умерла от чахотки и истощения в 1941 году.

Хулио платят в типографии четыре песеты. Остальное, хоть кровь из носу, должна заработать Пурита, вот и шляется она по улицам весь день, а после ужина бросает якорь в номерах доньи Хесусы.

Вся семья живет в подвале на улице Тернеры. Но Пурита снимает комнату в пансионе, там ей посвободней, она может принимать приглашения по телефону. Пурита ходит навещать своих по утрам, часов в двенадцать или в час. Иногда, если не занята, и поест с ними — обед в пансионе ей оставляют, и она, если хочет, может его съесть на ужин.

Сеньор Хосе уже довольно долго держит руку у девушки за пазухой.

— Хочешь, пойдем?

— Как хочешь!

Сеньор Хосе помогает Пурите надеть легкое пальтецо.

— Только на минутку, а? Моя свояченица уже, кажется, что-то пронюхала.

— Как хочешь.

…

— Возьми, это тебе.

Сеньор Хосе кладет пять дуро в сумочку Пуриты, сумочку, окрашенную синей краской, которая немного пачкает руки.

— Бог тебя вознаградит.

У дверей квартиры парочка прощается.

— Послушай, как тебя звать?

— Меня зовут Хосе Санс Мадрид. А тебя на самом деле зовут Пурита?

— Да. К чему мне врать? Меня зовут Пурита Бартоломе Алонсо.

Оба секунду смотрят на стойку для зонтиков.

— Ладно, я пошел.

— До свидания, Пепе. Ты поцелуешь меня?

— Ну конечно.

— Слушай, когда что-нибудь выяснится насчет Пакито, ты мне позвонишь?

— Да, не беспокойся. Позвоню по этому телефону.

Донья Матильда громко зовет своих постояльцев:

— Дон Теси! Дон Вентура! Ужинать!

Когда дон Тесифонте входит в столовую, она говорит:

— Назавтра я велела приготовить печенку, посмотрим, как она вам покажется.

Капитан даже не глядит на нее, он думает о другом: «Да, возможно, парень прав. Будешь сидеть сиднем как дурак, ничего не успеешь, это правда».

У доньи Монсеррат украли сумочку в церкви Хранения. Какое безобразие! Теперь даже в церквах воры шныряют! Было в сумочке всего три песеты с мелочью, но сама-то сумочка еще совсем неплохая, совсем приличный вид имеет.

Служба шла к концу, уже запели «Tantum ergo» [25] — молитву, которую этот нечестивец Хосе-Мария, племянник доньи Монсеррат, поет на мотив немецкого гимна, — на скамьях сидели лишь несколько женщин, которые задержались подольше и молились каждая про себя.

Донья Монсеррат стала размышлять над прочитанным текстом: «Сей четверг приносит душе аромат лилий и сладостный привкус слез истинного сокрушения. По невинности он был ангел, а в покаяниях соперничал с умерщвлявшим плоть в Фиваиде…»

Тут донья Монсеррат чуть обернула голову, а сумочки-то уж нет.

Сперва донья Монсеррат даже не сообразила, что случилось, — мысли ее были еще полны всяких превращений, явлений и исчезновений.

Придя домой, Хулита снова вытаскивает и прячет свою тетрадь, а затем, как и постояльцы доньи Матильды, садится ужинать.

Мать ласково щиплет ее за щеку.

— Ты что, плакала? Глаза как будто покраснели.

Хулита делает гримаску.

— Нет, мама, я просто долго думала. Донья Виси с лукавым видом улыбается.

— О нем?

— Да.

Обе женщины берутся за руки.

— Послушай, как его зовут?

— Вентура.

— Ах ты, проказница! Потому ты окрестила китайчонка Вентурой?

Девушка прикрывает глаза. — Да.

— Стало быть, ты с ним знакома уже порядочно?

— Да, мы встречаемся уже месяца полтора или два.

Мать старается принять строгий вид.

— Как же это ты мне ничего не сказала?

— А зачем было тебе говорить, пока он не объяснился?

— И это верно. Ах, я глупая! Ты очень правильно поступила, дочка, никогда не надо говорить, пока дело не выяснится окончательно. Нам, женщинам, надо уметь хранить тайну.

У Хулиты пробегает по ногам судорога, в груди она ощущает легкий жар.