Александр Сегень
      Общество сознания Ч
      РОМАН
      Глава первая
      Белокуров гуляет
      - Это твое?
      - Мое.
      - Откуда?
      - Оттуда.
      - Суеты вокруг моего появления на свет было столько, что хватило бы на отличнейшую повесть, - хвастался один из посетителей нижнего буфета знаменитого московского клуба, еще вполне молодой человек, лет сорока, с усами, кончики которых он постоянно лихо подкручивал. Пред ним был стол, уставленный выпивкой и закуской, а за столом сидели люди, знакомые и малознакомые. Напротив себя он видел очарованный взгляд, и его несло. Достаточно того, что в день моего рождения, а я родился в Твери, мой отец сбежал с любовницей в Дубну, отправив к матери своего друга с письмом. В итоге друг, исполнив поручение, стал моим отчимом, и я ношу его фамилию.
      - Стало быть, Белокуров - не родная? - спросила та, что смотрела на него восхищенным взором. - А какая фамилия у вашего настоящего родителя?
      - Ответ.
      Белокуров усмехнулся и стал раскуривать сигару. Когда окрестность наполнилась замечательным запахом "гаваны", он бросил в пепельницу дотла сгоревшую спичку и подмигнул девушке:
      - Ну что вы так на меня смотрите? Ответ. Именно такую бы я носил фамилию, не сбеги мой родимый с любовницею.
      - Борис Ответ? - усмехнулся сидящий справа от Белокурова писатель Михаил Бобов. - Почти вопрос-ответ. Превосходное имя для поэта. Поэт Ответ. Зря взял фамилию отчима, Борь.
      - Писал бы я стихи, я бы подписывался отцовой, а так - нет, отчим у меня - золото.
      - А я всю жизнь считала, что и Белокурова никакого не существует, сказала девушка, бросая на Бориса очередной влюбленный взгляд. - Газета "Бестия", главный редактор - Белокуров. Ну, ясное дело - псевдоним, для прикола.
      - Нет, я есть, вот он я, - улыбался Белокуров, самодовольно похлопывая себя по животу.
      - И такой то-о-олстый. А я всегда представляла вас подтянутым, поджарым, стремительным. А вы вот, вальяжный.
      - Именно что не толстый, а вальяжный, - поднял вверх указательный палец Белокуров.
      - Выпьем за него! - провозгласил сидящий справа Витя, которого Белокуров не знал ни как писателя, ни как носителя какой-либо фамилии.
      Все выпили, причем девушка чокнулась с особенным рвением. "Правда, что ли, влюбилась в меня? - мысленно фыркнул Белокуров. - Вот черт! Этого только не хватало. Хотя какая мне разница!" Впрочем, девушка была красивая, черноволосая, черноглазая, живая, и она ему нравилась тем больше, чем влюбленнее на него смотрела. И он не прочь был слегка увлечься, по своему обыкновению, не выплескиваясь из русла супружеской верности.
      - Вообще-то это я только в последние два года располнел, - заметил он. - Буржуазы проклятые раскормили.
      - Как буржуазы?! - аж подпрыгнула на стуле девушка. - Разве вы не противник?
      - Противник, матушка, противник, - иронично нахмурился Белокуров, силясь припомнить, как ее зовут. Девушку привел известный тележурналист, он назвал ее имя, попросил не обижать, а сам через пять минут откланялся и сбежал. - Ненавижу этих ракалий, но что делать - семью кормить надо. Вот, друзей угостить изредка - тоже люблю. Да вы не бойтесь, я Родиной не торгую. Просто преподаю курс всемирной истории в одном богатеньком колледже.
      Последнее слово он исковеркал убийственной интонацией.
      - И хорошо платят?
      - Очень хорошо. Семьсот-восемьсот "бэ" в месяц выходит. А загружен два дня в неделю - в четверг и пятницу. Вот сегодня оттарабанил и гуляю.
      - "Бэ"?
      - "Бэ". Баксов. Раньше ведь "рэ" говорили.
      - "Бэ" - это хорошо, - одобрил Бобов.
      - Ну и каков контингент? - спросила девушка.
      - Жизненный, - ответил Белокуров. - Хваткий.
      - Понятно. Трудно, наверное, с ними?
      - Ох, нелегкая это работа - до утра истреблять гугенота, - само собой родилось и выскочило из Белокурова тотчас же.
      Все дружно посмеялись. Сидящий справа от Бобова профессор Литературного института выдернул из кармана блокнотец и записал.
      - Кстати, - продолжал Белокуров. - Никто меня туда не протежировал. Магистр колледжа - самый главный у них там магистром величается - оказался страстным читателем моей "Бестии". Сам позвонил, пригласил. Сказал: "Для нас престижно, чтобы такой человек, как вы..."
      - Удивительно! - покачала головой девушка.
      - Напрасно вы так удивляетесь, Элла, - сказал профессор Литературного института. - Такое случается сплошь и рядом. Бывают ведь евреи-антисемиты, русские-русофобы.
      - Писатели, ненавидящие литературу, - сказал Бобов.
      - Вот именно, - подхватил Белокуров. - Почему бы не быть буржую, ненавидящему капитализм и демократию?
      Он пуще прежнего повеселел и захмелел, радуясь, что нашлось наконец для нее имя, произнесенное профессором. Элла. Хорошее имя. И девушка хороша. Сколько ей лет? Не больше тридцати. Но и не меньше. Самый лучший возраст для сорокалетнего мужчины, желающего немного поухаживать, не вытекая из русла.
      Только он об этом подумал, как она поглядела на часы и с тяжелым вздохом промолвила:
      - Увы, мне пора, уже восемь. Белокуров, вы не проводите меня до такси?
      - Ну вот, только я хотел... Но раз вы выбрали его, что ж, извольте, унылой скороговоркой проговорил профессор. Ему явно не хотелось никого никуда провожать, и пробормотал он это так просто, заполнительно.
      - Но на посошок-то! - воскликнул Бобов.
      На посошок выпили коньяку, и Белокуров зачем-то особенно изрядно хватанул. Поднявшись из-за стола, он почувствовал одновременно и некоторую шаткость, и хваткость, и лихость. Элла взяла его под руку. Ему было приятно идти рядом с нею. От нее пахло?.. Он незаметно принюхался. От нее ничем не пахло, но казалось, что она благоухает. К тому же во рту у Белокурова царствовали ароматы коньяка и лимона.
      - Надо же! - восклицала она, поднимаясь с ним вместе по лестнице. Никак не могла представить себе, что встречусь сегодня с кем! с Белокуровым!
      - Впервые встречаю кого-то, кто меня заочно так любит, - краснея от счастья, промолвил он.
      - А буржуаз-магистр? - рассмеялась она.
      - Но он же не красивая девушка.
      - Я вам нравлюсь?
      - Вы - мне?! Да если б я только мог, - они уже приближались к гардеробу, - я бы...
      - И что? - с веселым испугом в глазах остановилась она и встала напротив него. - Что бы вы сделали?
      Он почувствовал, что проваливается, и прорычал:
      - Схватил бы и всю оцеловал, с головы до ног.
      - Ого! - тихо выдохнула она. - Всю?
      - Всю.
      - Идемте, - рассмеялась она, краснея.
      Он взял у нее номерок, купил на него для Эллы в гардеробе коротенькую весеннюю дубленочку и надел на нее так, будто уже оцеловывал. Она это почувствовала: он видел, как она взволнованна. "Куда меня несет?" мелькнуло в коньячной его голове.
      - Оденьтесь, Белокуров, - сказала Элла. - Все-таки еще не май месяц. Неизвестно, сколько будем ловить мотор.
      - С вами - май, - глупо сказал он.
      - Не май, а маета со мной, - со вздохом улыбнулась она.
      Он все же взял в гардеробе свой плащ, подмечая, что тем самым снимается еще одна зацепка. Хотя нет, оставался портфель. Под столом, в нижнем буфете. И друзья, которых нельзя просто так взять и бросить, не простившись.
      На улице было свежо, холодно и пахло весной, пленительно пахло весной. Даже можно сказать, грядущим летом пахло. И первая остановившаяся машина их взяла на свое заднее сиденье. Черт с ним, с портфелем! Кто-нибудь да прихватит его. В крайнем случае официанты вернут. Там документы.
      - А как же ваши друзья, выпивка, веселая компания? - спросила девушка лукаво.
      - Не могу же я оставить такую красавицу одну в машине с неизвестным водителем, - ответил Белокуров. - Вдруг он насильник и убийца?
      - Это кто насильник и убийца? - спросил водитель.
      - Это другой, - тотчас сказала Элла. - Не вы.
      Тут Белокуров взял ее руку, поднес к губам, поцеловал пальцы, как бы в знак признательности, но потом не отпустил, оставил ее тонкую кисть в своей большой пятерне.
      - Ах, как мне с вами хорошо! - промолвила Элла и положила голову ему на плечо. - Мой муж не поверит, когда я расскажу ему. Он обожает вас, каждую "Бестию" до дыр зачитывает. Он у меня историк, работает в Коломенском.
      "Слава тебе Господи! Муж есть! Спасение!"
      - Спасибо вам, Элла, - рассмеялся Белокуров.
      - За что? - удивилась она.
      - За то, что вы есть на белом свете.
      - На "бэ эс"?
      - На "бэ эс". На моем белокуровском свете.
      - И друзья мне ваши очень понравились, особенно профессор. Передайте ему это, когда возвратитесь. Товарищ генерал, вы сможете доставить товарища полковника с Тимирязевской?
      - Куда это? - нахмурился водитель.
      - Туда, где вы нас отловили.
      - Запросто. Столько же - и вперед. То есть назад. Только я не генерал, а адмирал.
      Ладонь Эллы по-прежнему лежала в ладони у Белокурова, но теперь это как бы ничего и не значило. На сердце у главного и единственного редактора газеты "Бестия" было легко, хотя и немного грустно, что все вот так просто закончилось, не получилось дамы с собачкой.
      - У Бобова недавно вышел рассказ, - вспомнил Белокуров, - и знаете, как называется?
      - Как?
      - "Баба с собачкой". Правда, смешно?
      - Да, я читала рассказы Бобова. Они у него все с такими названиями, под КВН. Мне он не нравится.
      - Он прекрасный человек.
      - Я говорю о нем как о писателе. Хотя вот вы - и газета у вас превосходная, и сами вы великолепный человек.
      - Вы же меня совсем не знаете. Может, я кого-нибудь зарезал и в колодец бросил.
      - Значит, тому так и надо.
      - А жена моя недавно фамилию поменяла, девичью себе вернула.
      - Вы женаты, Белокуров? Хотя что я спрашиваю! Конечно, разве у такого человека может не быть жены? То есть как - на девичью?
      - Так, стала опять Чернышева.
      - И вы этому не воспротивились?
      - Нет.
      - Но почему?!
      - Она у меня переводчица. Блистательная женщина. А одна там ей позавидовала и назвала Белокурвой. Собственно, это как-то сразу напрашивается: Белокурова - Белокурва. Смешно, правда?
      - Если честно, то да, смешно, - не удержалась от смеха Элла. - Хотя я бы все равно не стала возвращаться к девичьей фамилии. Взялась быть Белокурвой, так и будь ею до конца, терпи. Ой, простите!..
      Она смеялась, и Белокурову теперь тоже было смешно, хотя до сего дня он тайно переживал реставрацию Тамариной девичьей фамилии.
      - Да к тому же, - смеялся он, - была Чернышевой, стала Белокуровой, потом опять Чернышевой. И смех и грех!
      - А по-моему, это вы все выдумали.
      Она вдруг поцеловала его в щеку.
      - Об этом вы тоже мужу расскажете?
      - Конечно. И про оцеловывание.
      Тут в душу его закралось тревожное подозрение, что никакого мужа у Эллы нет и в помине. Он оставил ее руку и принялся подкручивать кончики усов.
      - Не убирайте руку, - шепнула Элла. - Мне в ней так хорошо.
      А что, если она послана к нему врагами, чтобы заманить? Врагов-то у него хватает. Многие ненавидят "Бестию".
      Он посмотрел на Эллу. Она притягивала его всем своим видом. Ее рука уже снова была в его руке. Пропал! Погиб! Потом напишут: "Еще одно громкое убийство..." Как он может так рисковать собой, сыном, Тамарой, отчимом, "Бестией"?! Газета-то - черт с ней! Другой найдется издатель подобной никому не нужной ерунды. Тамара найдет себе другого. Прокофьич уже старый. А вот сын... Как он будет без отца? И до слез стало жалко Сережку.
      - Зато сын у меня как был Белокуров, так и остался.
      - А сколько вашему сыну?
      - Скоро три.
      - Три годика? А вам, Борис?
      - Тридцать девять.
      - А мне двадцать девять. Ха-ха-ха.
      "Ха-ха-ха" она проговорила, а не просмеяла.
      - А мужу?
      - Немного моложе вас.
      - А он есть?
      - Можете проверить, если хотите. Он сегодня дома.
      - Хочу.
      Зачем он это сказал? Так хорошо было бы окончить знакомство у дверей ее дома и возвратиться в веселую компанию нижнего буфета. Но чертик откуда-то из подбрюшья докричался: "Гульнем! Ты чего, брат? Бери что дают!"
      - Товарищ генерал, - снова обратилась к водителю Элла, - мы передумали. Идем в гости. Назад не поедем.
      - Ну и хорошо, - отозвался тот. - А то я устал что-то.
      Конечно же, мужа нет. В этом можно не сомневаться. А что, если она и впрямь почитательница его газеты? Белокуров чувствовал, как его мощно куда-то несет.
      И вот он уже расплачивается с водителем, и вот он уже поднимается по лестнице ее дома на четвертый этаж, мимо огромного белого кота в черных разлапистых пятнах, и тут сильно пахнет мусоропроводом. "А ведь ты трус, Белокуров! Нет, я просто верен своей жене. А она отреклась от твоей фамилии. Это еще ничего не значит. А я говорю: значит. А я говорю: нет!" разыгралась в душе у Белокурова молниеносная пьеска.
      Около двери квартиры Элла несколько замешкалась с извлечением из сумочки ключей. Посмотрела глаза в глаза:
      - Белокуров, а вы правда хотели бы меня оцеловать?
      - Увы, хотел бы, - ответил он, - и сердце мое разбито.
      - А вы можете сейчас сказать моему мужу, что мы с вами любим друг друга и что он должен оставить меня?
      - Сказать это замечательному человеку, читателю моей газеты?
      - Слабо?
      - Нет.
      Сам не зная как, он вдруг схватил ее, обнял, прижал всю к себе и приник губами к губам. Если муж есть, то на этом все и кончится. Если мужа нет, то не надо будет говорить страшные слова хорошему человеку, работающему в Коломенском.
      Она не пользовалась духами и ничем не пахла, но он чувствовал сквозь жаркий поцелуй какой-то особенный аромат, исходящий из ее души. Наконец Элла оторвалась от него и звякнула ключами:
      - С Богом!
      "Нет, не с заглавной буквы, - подумал газетчик, - с приземленной: с богом, с языческим богом".
      Сердце его отчаянно колотилось, когда он входил следом за Эллой, уже точно зная, что никакого мужа нет.
      - Василий! - закричала она. - Васи-и-илий! Получай!
      И тут выплыло существо мужского пола с недоумевающим и несколько даже недовольным лицом.
      - Здравствуйте, - попыталось оно улыбнуться.
      - Получай, - повторила Элла. - Знаешь, кого я привела тебе? Твоего любимого Белокурова. Вот он. Он есть. И он у нас дома.
      - Бог ты мой! - стукнул себя по лбу Василий. - Не может этого быть! Вы Борис Белокуров? Издатель "Бестии"? Борис И-и-и...
      - Борис Игоревич, - подсказал Белокуров. - Можно просто Борис. Да, это я.
      Веселье вновь заполняло всего его с ног до головы. Мужа Василия он готов теперь был оцеловывать за то, что он есть, а не его взбалмошную жену. Она плутовато хихикала, поглядывая то на одного, то на другого.
      - Борис Игоревич, вы, кажется, хотели что-то сказать Василию Васильевичу? Что же вы не говорите? Прошу!
      Белокуров набрал полную грудь воздуха, все в его голове заискрилось, и он игриво ответствовал:
      - Это какое-то безумие! Вы не поверите, дорогой Василий Васильевич! Меня просто охмурили! Эта несравненной красоты женщина весь вечер соблазняла меня, вскружила мне голову, я стал ухлестывать за нею, ринулся провожать сломя голову, будучи уверен, что никакого мужа нет и в помине, а оказывается, она улавливала меня в свои сети, чтобы только привезти к вам в качестве добычи! О нравы! Я непременно пропечатаю об этом в своей газетенке.
      - Мы даже целовались! - воскликнула Элла с вызовом.
      - Я рад... я очень рад... - бормотал Василий, расплываясь в гостеприимной улыбке. - С таким человеком я разрешаю тебе целоваться сколько угодно. Ладушка, только ты, пожалуйста, давай теперь молнией на кухню. Там даже бутылка водки у нас есть. И все, что в холодильнике... Вы поститесь?
      - Вообще-то сейчас нет, - ответил Белокуров, все еще ошарашенный такими поворотами судьбы.
      - Тогда именно все, что есть в холодильнике, и постное, и не постное все неси. Такого гостя!.. Ну и жена у меня! Проходите, Борис, садитесь вот сюда, в кресло, оно у нас единственное и специа... и нарочно для вас.
      - Слыхали, Белокуров? Слыхали? - доносился с кухни, расположенной неподалеку, голос Эллы. - Это он после ваших статей в "Бестии" старается не употреблять иностранных словечек, следит за своей речью. Чуть было не сказал "специально", да поправился. Ох, Вася, умереть с тобой можно!
      - Лада! Занимайся кухней! - грозно отвечал негрозный Василий, усаживая гостя к столу в старое кожаное кресло.
      - Вот! - поднял свой указательный палец Белокуров. - А мне она представилась Эллой. Кругом обман. На деле же оказалась Ладой.
      Он между делом осматривался. В комнате, по-видимому единственной, бросалось в глаза изобилие книг и нехватка мебели. В углу, огражденная от остального пространства комнаты шкафом, стояла полуторная супружеская кровать, застеленная зелеными тиграми. Над кроватью висела большая фотография царской семьи, охраняемая слева и справа акварельными портретами, в которых нетрудно было узнать Иоанна Кронштадтского и Серафима Саровского. Иные портреты, в основном карточки, прислонившиеся к книжным корешкам в шкафах и полках, являли собой Скобелева, Ермолова, всех трех Александров, Вагнера, Чайковского, Кутузова, Суворова, Жукова, Достоевского, Николая и Льва Гумилевых, Лосева. Нет, здесь Белокурова не должны были убить. Он расслабился и готов был еще чего-нибудь выпить, да покрепче. И потом покурить. Василий пояснял:
      - Это только я называю ее Ладой. А все зовут Эллой. На самом деле она у нас - Эллада.
      - Во как! - крякнул Белокуров весело, глядя на то, как на стол приземляется игручая бутылка "Смирновской новой". Рука, поставившая бутылку и теперь расставляющая тарелки с закусками, была та самая, которую он сжимал в машине, тонкая, красивая, но теперь изящество этой руки не имело того особенного значения, как когда он прикладывал прохладные пальцы с длинными ногтями к своим губам. Теперь можно было просто любоваться этими пальцами, без сердечного стука.
      - Да, я Эллада, - звучал милый голос, - но не древняя. Мой отец специалист по греческой культуре, ученик, между прочим, Алексея Федоровича и Азы Алибековны.
      - Кстати, на них уже начался наезд прогрессивной мировой общественности, - заметил Белокуров. - В одной демократической газете пропечатано, что ноги русского фашизма растут из туловища лосевских книг. То ли еще будет в двадцать первом веке, господа! Вот такие карточки и картинки, как у вас, держать в доме будет воспрещено. Зачем нужны Вагнер и Чайковский, если есть универсальный Шнитке?
      - Антисемитские вещи говорите, профессор, - произнес Василий голосом доктора Борменталя, наливая Белокурову водку.
      - Никакого антисемитизма! - подыграл Василию Белокуров, изображая интонацию Преображенского. - Кстати, вот еще слово, которое я совершенно не выношу. Абсолютно неизвестно, что под ним скрывается. Никакого антисемитизма в моих словах нет. Есть здравый смысл и жизненная опытность. Думаете, я не люблю евреев или американцев? Я всех люблю, как люблю все цвета радуги, ибо их создал Бог. Но когда меня настойчиво начинают подозревать в том, что я, к примеру, ненавижу фиолетовый или сизый цвет, я начинаю тайно нервничать и поначалу доказывать свою любовь к сизому и фиолетовому. Потом, само собой, эти цвета и впрямь начинают меня раздражать, особенно если меня то тут, то там дергают: "А почему у вас галстук не сизый? Вы что, антисизит? А почему у вас носовой платок не фиолетовый? Вы что, фиолетофоб?.." Кстати, а почему вы, Василий, себе не наливаете водки, а только мне и Элладе? Вы что, водконенавистник?
      - Нет, - засмеялся Василий застенчиво, - я, грешным делом, люблю ее, но даже ради такого гостя не могу нарушить... Готовлюсь к исповеди и причастию.
      Тут Белокурову сделалось стыдно. Ведь он-то здесь выступал в роли властителя дум, причем дум русских и православных.
      - М-да, - засопел он. - А я вот в этом году опостоволосился. Только в первую неделю постился, а потом вдруг не смог. Одолело меня всемирное паскудство.
      - А я тоже с вами опостоволо... шусь или сюсь? - заявила Элла.
      - Сюсь! - засмеялся Василий.
      Что-то он много смеется. Волнуется, смущен. Славный малый. Хоть и ровесник, а явно в большей степени ребенок, нежели Белокуров. Чокнулся с женой и гостем рюмкой боржома, закусил грибком. Как можно грибком соленым боржом закусывать?! Белокуров в последний раз устыдился своего безбожества и подцепил на вилку кусок сала, а потом и копченой колбасы.
      - Я гляжу, у вас там Ермолов, - указал он той же самой вилкой на карточку. - Не приведи Бог, какой-нибудь чеченец к вам в гости заглянет. Да! Вы представляете, какая тут история! На днях является ко мне один майор и рассказывает нечто совсем неправдоподобное.
      - Больше всего на свете люблю неправдоподобное, - заерзала на своем стуле Элла. Кроме кресла и двух стульев, больше здесь сидеть было не на чем. Они что, всегда только одного гостя приглашают к себе или у соседей одалживают сиденья?
      - Да, представьте себе. У этого майора служил солдат по фамилии Ермолов. И вот, как на грех, попадает он в плен к чеченам. Ну, думает, Белокуров издал языком щелчок пинг-понгового шарика, - крышка!
      - Бедолага! - сочувственно покачал головой Василий.
      - Напрасно вы его жалеете, - усмехнулся Белокуров.
      - Что, неужто они его не разорвали на части? - удивился Василий.
      - Поначалу, конечно, хотели, - ответил гость. - Как увидели: "Аллах кирим! Сам Ермолов к ним в лапы!" Хотели на мелкие кусочки разрезать. Но тут вдруг один из них умнее оказался и не дал его на растерзание, а повел к полевому командиру и продал ему за двести долларов. Тот, в свою очередь, перепродал командиру посолиднее, уже за две тысячи. Этот солидный стал готовить Ермолова для перепродажи, кормил его хорошо, не давал в обиду. Хотя руки у него чесались: какая слава-то, своими руками расстрелять Ермолова! Но выгода все же перевесила. Через месяц сыскался хороший покупатель, взял у него Ермолова за двадцать пять тысяч долларов, две букеровских премии. Этот тоже хотел зарезать бедолагу, как вы выразились. Но и у него денежный интерес оказался выше ичкерских амбиций. Другой герой, один из тех, кто носит у них там медаль "За взятие роддома в Буденновске", перекупил Ермолова за сорок тысяч и тоже хотел публично казнить. Каков гром на весь Кавказ! Шамиль зарезал Ермолова! Но тут вдруг этот солдат обнаруживает неслыханную смекалку и предлагает иное. Не казнь, а обращение Ермолова в мусульманство. Еще громче! Шамиль обрезал Ермолова в ислам!
      - Ничего себе! - покачал головой Василий.
      - Да что ты его слушаешь! - воскликнула Элла. - Ведь это же Белокуров! Он все выдумал. Если б и впрямь такая история приключилась, давно бы телевизор нам все уши прожужжал.
      - Выдумали? - спросил Василий.
      - Выдумал! - махнул рукой Белокуров. - Наливай!
      - Страшный человек! - прорычала Элла, беря за талию бутылку.
      Они выпили еще. Потом еще. Вечер продолжал радовать Белокурова, и он не спешил звонить домой, хотя и видел, что для постящегося Василия наблюдать в своем доме гульбу - мука.
      - Завтра обещаю ни водчинки, ни ветчинки, - говорил гость, закусывая кислой капустой. - Вообще голодать буду. И впрямь хамство - накануне Пасхи...
      - Оттого-то мы и погибаем, - тихо вздохнул Василий. - Но вы не думайте, Борис, это я не в упрек. Сам не так давно начал строго соблюдать посты. Четвертый год только.
      - А завтра он уезжает к своему духовнику, отцу Василию Перепелкину, сообщила Элла. - Слыхали о таком?
      - Читал где-то, - стал припоминать Белокуров. - Это который, кажется, где-то в Ярославской области в селе храм восстанавливает?
      - Нет, в Ярославской - отец Сергий Вишневский, я у него тоже бываю иногда, - сказал Василий. - Отец Василий по его примеру покинул московскую благополучную церковь и уехал на землю предков, поселился в погубленном приходе между Тверью и Торжком. Хорошо у него. Если хотите, вместе поедем.
      - Поедем, - тотчас искренне согласился Белокуров. - Только я завтра еще должен оттарабанить в своем колледже. Я мировую историю преподаю австралопитекам в Первом московском бизнес-колледже имени Рокфеллера. А в субботу - готов ехать.
      - Нет, я завтра должен, а вы приезжайте в субботу. Я вам сейчас подробный путеводитель составлю.
      Василий переместился за письменный стол и начал чертить план поездки к отцу Василию. Белокуров положил свою руку поверх руки Эллы и сказал, сам наливая себе и ей водку:
      - Стало быть, вы Эллада, а он над вами - василевс?
      - Я, кстати, два года назад по велению этого василевса крестилась, приняла имя Елизаветы, вот моя святая. - Она показала Белокурову маленькую иконку алапаевской мученицы Елизаветы Федоровны.
      Василий закончил составление путеводителя, передал его Белокурову и завел магнитофон, из которого потекли звуки старых русских военных маршей.
      - Жаль, что нельзя танцевать, - вздохнул гость. Ему страшно хотелось покружиться в танце с Эллой, но он понимал, что уже достаточно испытывал православное терпение хозяина дома.
      Но если не танцевать, то хоть подурачиться немного.
      - А я умею с закрытыми глазами угадывать цвета предметов, - объявил он увлекательно.
      - В этом можно не сомневаться, - сказала Элла.
      - Нет, я серьезно... То есть...
      - Ага! Ага!
      - Ну как по-русски сказать "серьезно"?
      - Ну... Не шуча. Без шуток.
      - По правде, взаправду... А давайте у Даля посмотрим.
      - Не тормошите Владимира Ивановича. Лучше давайте проверим мой феномен... Тьфу ты! Мой хромомен. Вот я закрываю глаза. Только мне нужно при этом держать руку испытателя. Разрешите, Эллада, я буду держать вас за руку? Вот так. Теперь прошу.
      Он закрыл глаза и увидел красное. Ну конечно, первым делом обязательно возьмут красное.
      - Какого цвета это? - прозвучал голос Эллы.
      - Кррасного! - прорычал Белокуров.
      Он открыл глаза и увидел в пальцах у Эллы маринованный помидорчик.
      - Еще!
      - Сколько угодно.
      Теперь, закрыв глаза, он увидел зеленое. Не иначе на сей раз огурчик.
      - Зелень.
      Открыл глаза и увидел в руке у Эллы шляпку соленого гриба, повернутую к нему зеленой изнанкой-бухтармой.
      - Это похлеще, чем издание "Бестии", - засмеялась Элла. - А еще?
      - Пожалуйста.
      На сей раз был угадан белый цвет скатерти. Затем - оранжевая шкурка мандарина. Пятым испытанием был фиолетовый цвет графинного стекла.
      - Не люблю фиолетовый! - сказал Белокуров с закрытыми глазами.
      - Ну вот, а врали, что любите все цвета радуги.
      Бросив взгляд на Василия, Белокуров заметил, что тот сердится, хочет поговорить о чем-то важном, а тут - баловство.
      - Вообще-то хватит мне вас дурачить, - вздохнул гость. - У меня в веках просверлены малюсенькие дырочки, сквозь них-то я и вижу. Это я еще в детстве себе просверлил, чтобы подглядывать, как девчонки на пляже переодеваются.
      - А почему же тогда только цвет? Разве очертания предметов вы не можете угадать? - спросил Василий.
      - С возрастом дырочки подзаросли, и с очертаниями предметов трудно. Я же вижу только крошечный участок угадываемого.
      - Еще что-нибудь угадайте! - взмолилась Элла.
      - Черный! - сказал Белокуров, не закрывая глаз.
      - Точно! Я как раз хотела показать на свое платье. Значит, вы все-таки не подглядываете, а угадываете.
      - А что это, все шли русские марши, и вдруг - "Дойчланд юбер аллес"? удивился Белокуров, прислушиваясь.
      - Да, действительно, - улыбнулся Василий. - Это марш Кексгольмского полка, в него вкраплен кусок из немецкого гимна.
      - Надо же! А я и не знал о таких вещах. А вы, Василий, чем занимаетесь в Коломенском?
      Василий принялся охотно рассказывать о своей работе. Белокуров слушал вполуха и вскоре почти нагло перебил историка предложением написать для "Бестии" статью.
      - Обязательно! Я и сам хотел. Меня один мой знакомый все обещал познакомить с вами. Николаев.
      - Пашка? Так чего ж он тянул?
      - Да сами знаете, по-нашему, по-русски. Вы ведь читали Шубарта? Хорошо у него говорится о том, что русские живут так, будто у них времени больше, чем у других народов.
      - Да, я помню. Я так рад знакомству с вами, Василий. Давайте на "ты"? Мы ведь ровесники, единомышленники, родственные души.
      - С удовольствием.
      - А на брудершафт выпить? - подначивала Элла.
      - Ну, если только совсем малость, - сломался Василий. - Только не на брудершафт, а на братство.
      - На братчество! - воскликнул Белокуров, наливая Василию и себе.
      Бутылка подошла к середине, а еще через час окончилась, и Белокуров наконец почувствовал, что набрался сверх меры, ибо он и в нижнем буфете хлебнул немало, и здесь почти в одиночку уговорил всю "смирновочку". Часы на стене показывали одиннадцать. Надо было уходить, но Элла извлекла из какого-то тайника еще полбутылки коньяка, и само собой получилось, что Белокуров уходил от них уже в половине первого ночи. За это время он успел поговорить с Василием о Солоневиче и Ильине, об Иване Грозном и Сталине, о святом Граале и свастике, о рыцарских орденах и цветах национальных флагов, об особенностях иностранных языков и характеров разных народов, послушать отрывки из "Тангейзера", торжественную увертюру "1812 год", пару Бранденбургских концертов, "Барселону" Фредди Меркюри и Монсеррат Кабалье и даже "Рассвет" и "Светлячок" когда-то известного "Юрай Хип". Все, что происходило в последние полтора часа, расплывалось в восторгах и непрестанных шутках, отпускаемых Белокуровым, он говорил, читал стихи, пел, даже подпевал вагнеровскому Вольфраму, когда тот исполнял свой знаменитый романс. И он уже не спорил с самим собой, полностью соглашаясь с тем, что страстно влюблен в Эллу.
      - Я его привела, я его и провожу до такси, - заявила она, когда Белокуров уже надевал в прихожей свой сербский плащ, купленный в прошлом году в Белграде, и напевал при этом: "Само слога србина спасава". - А ты, Васенька, пожалуйста, перенеси все на кухню, а я приду и помою посуду, разложу все. Ладно?
      Пожимая руку Василию, Белокуров, глядя ему в глаза, мысленно внушал: "Не оставляй меня с нею наедине, брат!" И когда свежий апрельский воздух снова наполнил легкие, Белокуров произнес вслух: