Отто Кирхнер вылил шнапс себе в глотку и снова уткнулся в жаркое.

Закипая от гнева, Ульянов сказал:

— Когда вы угнетаете мужика, вы призываете его к христианскому смирению; когда же он бьет вам морду, вы не уповаете на бога, а вызываете войска и полицию.

— Вы еще очень молоды, г-н Бздилевич, — снисходительно улыбнулся Кирхнер. — Ваш социализм идет от вашей неопытности. Собственно говоря, это даже не социализм, а юношеский максимализм.

Ульянов сжал кулаки. Александра посматривала на Кирхнера с отвращением, а на Ульянова с тревогой. Она чувствовала, что Ульянов вот-вот сорвется. Кирхнер ничего не чувствовал. Не переставая жевать, он вновь заговорил:

— Разумеется и я во многом не согласен с политикой правительства, но это еще не значит, что нужно выступать против самих основ нашей государственности или оправдывать бастующих дармоедов.

— А позвольте поинтересоваться, г-н Кирхнер, — с подчеркнутой вежливостью произнес Ульянов, — с чем именно вы не согласны?

— Например с тем, что государь император слишком благоволит к евреям, — с победной улыбкой изрек фабрикант.

Отто Кирхнер имел все основания быть довольным собой. Уж теперь-то они с г-ном Бздилевичем найдут общий язык. В конце концов, г-н Бздилевич — весьма симпатичный молодой человек. Пусть в чем-то их взгляды и расходятся, в главном они сойдутся.

Что же касается Ульянова, то он уже не раз слышал подобные разговоры и прекрасно знал, что за этим последует.

— Многие ошибочно полагают, — продолжал Кирхнер, — что эта политика исходит не от государя императора, что она в значительной степени результат влияния крупной буржуазии…

— А чем, собственно, вы недовольны? — спросил Ульянов.

— Ну… как? — Кирхнер недоуменно развел руками и подозрительно посмотрел на своего собеседника.

— Что именно вам не нравится? — повторил свой вопрос Ульянов.

— Прежде всего — процентная политика! — с лихорадочным возбуждением начал Кирхнер. Видно было, что он оседлал своего любимого конька. — Эта политика наносит непоправимый ущерб российской промышленности.

— Каким образом? — осведомился Ульянов.

— Сегодня наши университеты обязаны принимать определенный процент этих выпускников хедеров из самых темных и отсталых окраин. Прежде ряды отечественных инженеров пополнялись за счет наиболее одаренных представителей русской молодежи, а теперь в эти ряды проникают совершенно никчемные люди, способные лишь на воровство. А там, глядишь, завтра меня вынудят нанять к себе в качестве управляющего такого вот пейсатого «специалиста»…

— А известно ли вам, г-н Кирхнер, — спросил Ульянов, одновременно медленно приподнимаясь со стула, — что передовая европейская мысль осуждает антисемитизм, равно как и другие расовые и национальные предрассудки?

— Да помилуйте, г-н Бздилевич, я вовсе не антисемит! Я стою за справедливость и переживаю за российскую экономику. Ведь за державу обидно!..

Внезапно Ульянов выбросил вперед правую руку, схватил фабриканта за волосы и ткнул его мордой в миску с горячей и жирной подливкой. Александра и появившаяся в гостиной Анжелика с интересом следили за развитием событий. Взвыв от боли и ярости, Кирхнер вскочил и начал кружиться по комнате, беспорядочно размахивая жирными конечностями. В эту минуту он был похож на каратиста, только кружился слишком неуклюже, да в движениях рук и ног не чувствовалось никакой системы. Ярость Ульянова уже улеглась. Скорее в целях самозащиты он сделал короткий шаг вперед и небрежно, почти не целясь, ударил Кирхнера ногой по яйцам…

Ежедневно, в два часа пополудни, генерал Барсукевич имел обыкновение пить чай. По воскресеньям он занимался этим в кругу семьи, в собственной гостиной, а по будним дням — в своем служебном кабинете. Подавать генералу чай, а заодно и свежий выпуск «Нового времени», входило в обязанности дежурного по отделению.

Если за стаканом портвейна Адольф Арнольдович должен был казаться читателю человеком, в целом, приятным, то в минуты чаепития он бывал отвратительно режимен. И этот крепкий ароматный чай, и свежие сушки с маком, и вишневый пирог, и хрустальная вазочка с малиновым вареньем, и даже дорогой серебряный подстаканник — все было чинно, благопристойно и гнилостно благородно. Излишне добавлять, что и чтение этой желтой газетки взамен серьезных антирежимных размышлений отнюдь не украшало генерала.

Адольф Арнольдович расколол в кулаке сушку, отлил себе в блюдечко чайку и углубился в газету. Как царский генерал, он прекрасно знал цену газетным передовицам и политическим обзорам «Нового времени»; да и опыт старого следователя призывал его начинать просмотр газеты с раздела «Происшествия».

В тот день происшествий было не так уж много, и внимание Барсукевича сразу же привлекла следующая заметка.

ДЕБОШИР ЗАПЛАТИЛ ШТРАФ…

Как уже сообщалось, Министерство путей сообщения усиливает борьбу с хулиганством на железной дороге. Прошлой ночью в поезде, следовавшем по маршруту С.-Петербург — Ладожское озеро, органами железнодорожной полиции был задержан правонарушитель, не имевший при себе никаких документов, но представившийся полковником Бздилевичем.

Нарушитель распивал в тамбуре спиртные напитки, нецензурно выражался, грубо обращался с государственным контролером. Задержанный был освобожден после того как уплатил штраф прямо на месте происшествия.

— Гм, интересно, — пробормотал Адольф Арнольдович.

Интерес, впрочем, был собачий. Барсукевич небезосновательно считал все опасения императора сущим идиотизмом. Ну в самом деле: если даже существует самозванец, претендующий на российский престол, зачем ему величать себя полковником Бздилевичем? Разве что он такой же болван, как и ныне здравствующий император. И кто же он в таком случае? Владимир Ульянов? Но Ульянов во всяком случае не болван. Это Барсукевич знал точно. Вместе с тем, эта заметка почти неопровержимо доказывала, что кто-то выдает себя за полковника Бздилевича.

Кто же и зачем?

Адольф Арнольдович был так ошарашен, что вместо чая ему захотелось портвейна. Он подавил искушение и продолжал размышлять. Император приказывал ему предупредить всех жандармов о возможном появлении полковника Бздилевича. Барсукевич ослушался этого приказа, так как считал его нелепым и бессмысленным. Теперь это представлялось ему в ином свете. Если эта заметка попадет на глаза императору, тот сразу же поймет, что генерал проигнорировал его приказ. Было от чего забеспокоиться.

Генерал забыл про чай и даже про портвейн. Он сидел за столом, подперев обеими руками голову, и сосредоточенно размышлял.

Вдруг он поднял голову, как человек на что-то решившийся, взглянул на огромные стенные часы, только что пробившие половину третьего, и дважды дернул колокольчик.

Сразу же отворилась дверь, и на пороге показался дежурный по отделению.

— Попросите ко мне капитана Жмуду, — приказал генерал.

А где же нынче Бени?

Бени еще с утра обиделся на Ульянова, восхищенно отзывавшегося об Анжелике, и теперь сидел со своим новым приятелем Кобой в небольшом английском ресторанчике с футбольным названием «Корнер».

Ресторанчик этот, расположенный на углу Невского и Надеждинской, в советское время будет переоборудован под безымянный пивной бар, но народная молва бережно сохранит старое английское название.

Будучи вечным скитальцем, Бени тем не менее оставался приверженцем итальянской кухни, которая была достойно представлена в «Корнере» наряду с традиционной британской. Что же касается Кобы, то он любил есть и пить все, чем его угощали, причем его аппетит удваивался, если светила перспектива заложить угощающего охранке. Сам он в своей жизни натерпелся от легавых и теперь считал, что пора и другим помучиться. Поэтому, пока влюбленный и печальный Бени лениво ковырял вилкой в своей тарелке, Коба лихо уплетал спагетти и весело запивал их забористым итальянским винцом. Впрочем, по части вина Бени почти не отставал.

Заметим попутно, что Коба уже вполне оправился после утреннего разговора с генералом Барсукевичем. Теперь он находил порученное ему дело почетным и даже весьма приятным. В самом деле: ведь это совсем нетрудно — исподтишка убить человека. Ведь не в открытом же бою ему предстоит встретиться с Ульяновым. К тому же Ульянов непочтительно с ним обращался, а эта ульяновская сука гоняла Кобу за вермутом, как мальчишку.

Накануне, в ходе заседания ЦК, Бени довольно быстро захмелел и отрубился, вследствие чего Коба не успел разобраться в политических взглядах своего нового приятеля. Само собой разумеется, Коба мог «вломить» человека и не располагая особо подробными о нем сведениями. Скажем больше: он частенько так и поступал. И все же, отдадим ему справедливость: в провокаторской деятельности его интересовал не только результат. Его захватывал процесс!

Коба хорошо запомнил вчерашние разглагольствования г-на Ульянова о режиме, поэтому первая фраза, с которой он обратился к будущему основателю фашизма, была выверена, политически грамотна и современна.

— Давно хотел вас спросить, генацвале, — сладким партийным тоном начал Коба, — а как вы относитесь к режиму?

В последние дни юный итальянец гораздо больше думал об Анжелике, нежели о революционных идеях, вследствие чего его ответ оказался теоретически не столь безупречным, как Кобин вопрос.

— Режим может и не так плох, — отвечал Бени. — Вот если бы еще убить царя!

Коба навострил уши и наполнил стаканы.

— Убить царя — задача, несомненно, благородная! — сказал он и выпил.

— Несомненно! — подтвердил Бени и тоже выпил.

Коба засунул правую руку в карман, почесал яйца и спросил:

— Но как это сделать?

— Да, действительно, как? — повторил Бени. — Царя убить — не яйца почесать!

Коба поспешно вынул руку из кармана.

Изрядно захмелев, они говорили довольно громко, так что их можно было слышать из-за соседних столиков. Неудивительно поэтому, что вскоре к ним подсел какой-то лохматый и вонючий мужик.

— Ежели господа желают облегчить народные страдания цареубийством, — сказал этот косоглазый, похожий на попа, мужик, — я могу помочь.

«Господин» Коба оживился. Своим длинным щербатым носом он явственно учуял шанс заарканить еще одного простака.

Бени подумал о другом. Ему казалось, что он уже не впервые видит этого человека, и он пытался вспомнить, где именно они встречались прежде.

— Но каким образом вы нам поможете? — спросил итальянец, недоверчиво глядя на мужика.

— Я могу привести царя, куда вам будет угодно.

Внезапно Бени вспомнил, где он видел этого человека. Это был тот самый мужик, у которого Лев Давидович Бронштейн пытался отобрать выпивку в магазине Каскада. «Помнится, Лева еще сказал тогда, что этот оборванец далеко не так прост. Вероятно это, действительно, особа, приближенная к императору,

— подумал Бени. — Такой может помочь… Но не провокатор ли этот тип?» Все это действительно смахивало на провокацию. Бени решил сделать проверочный ход.

— Сможете ли вы привести царя сюда сегодня вечером, ну, или, скажем, завтра? — спросил он.

— Ну, нет! — воскликнул мужик. — Не так скоро! Нынче вечером он может уже куда собрался!

— А сколько вам потребуется времени, чтобы подготовить такую встречу? — спросил тогда Бени.

— Дней десять.

«Это не провокатор, — подумал Бени. — Провокатор пообещал бы сегодня же вечером привести царя, а вместо этого привел бы жандармов.»

— Хорошо! — сказал он вслух. — Пусть будет 30 декабря.

Мужик кивнул головой.

— Итак, — подвел итог Бени, — 30 декабря, в десять часов вечера, в ресторане «Корнер». Идет?

— Идет! — согласился Распутин.

— А если у вас не получится?

— Тогда я приду один, и мы передоговоримся на другой день.

— Логично, — согласился Бени.

Они обсудили еще кое-какие детали заговора, а затем оставили эту тему, заказали водки, селедку с молокой и как следует нажрались.

Мы оставили генерала Барсукевича в его кабинете в тот момент, когда он вызвал к себе капитана Жмуду. Читатель, лишенный возможности встретиться со старым знакомым (мы еще увидим Тадеуша Каллистратовича!), вероятно понимает, что нам пришлось поступить так, чтобы поприсутствовать при исключительно важном для всей этой истории (и для истории вообще!) разговоре в ресторане «Корнер».

Возвращаясь в генеральский кабинет к четырем часам дня, мы вновь застаем Адольфа Арнольдовича в одиночестве. Причем одиночество это не гордое, а скорее озабоченное. Жмуду он отправил на Финляндскую железную дорогу с приказом разузнать все подробности встречи тамошней полиции с загадочным полковником, а сам отворил дверцы стенного шкафчика, извлек оттуда бутылку портвейна, зачем-то погладил ее и открыл.

«Почему эти болваны его не арестовали, — размышлял генерал, потягивая мутное багровое вино. — Впрочем, почему его должны были арестовать? Подумаешь, распивал и матерился в тамбуре. Я, вон, каждый день пью портвейн и матерюсь в своем служебном кабинете!»

Его размышления были внезапно прерваны появившимся на пороге комнаты дежурным.

— Осмелюсь доложить, ваше превосходительство, — почтительно произнес жандарм, — г-н Кирхнер собственной персоной!

— Кто? — переспросил генерал, медленно возвращаясь к действительности.

— Г-н Отто Кирхнер, бумажный фабрикант.

«Вот именно, что бумажный! — подумал Барсукевич. — В наше время все фабриканты — „бумажные.“

— Ну что ж, просите! — сказал он вслух.

Сотрап щелкнул каблуками, отдал честь и вышел.

Адольф Арнольдович спрятал под стол бутылку.

Кирхнер вошел с крайне недовольным видом. Назревающие фингалы под обоими глазами и красный распухший нос делали его лицо похожим на маску, а образованный двумя кусками пластыря белый крест посреди низкого лба придавал фабриканту сходство с рыцарями таинственных средневековых орденов. Барсукевич давно недолюбливал Кирхнера и с удовольствием лицезрел его в столь жалком обличье.

«Крестоносец» плюхнулся в стоявшее перед генеральским столом кресло и заявил:

— Возмутительные безобразия творятся во вверенном вашей охране городе, г-н генерал!

— Я не охраняю город, г-н Кирхнер. Я лишь охраняю порядок в городе, а это, согласитесь, отнюдь не одно и тоже.

— Возможно я не совсем удачно выразился, Адольф Арнольдович, но это не меняет сути.

— А в чем суть?

— А суть заключается в том, что этот охраняемый вами порядок оставляет желать много лучшего.

— Вы, я вижу, имели удовольствие получить пизды? — сладким голосом осведомился генерал.

— Имел, — угрюмо ответил фабрикант.

— Но это еще не дает вам право критиковать установленный порядок! — сказал генерал, и в его голосе внезапно послышались грозные нотки.

— Боже упаси! — перепугался Кирхнер.

«Вот так-то лучше!» — подумал Барсукевич, а вслух спросил:

— Где и когда вам дали?

Кирхнер растерялся. В запарке он совсем не подготовился к этому естественному вопросу. Сказать правду он не мог: не хотел подводить Александру.

— Это случилось на углу Невского и Знаменской, — пролепетал несчастный фабрикант.

— Возле магазина Каскада? — спросил Барсукевич.

Кирхнер понял, что соврал неудачно. Место он назвал слишком популярное, приметное, должны были быть свидетели.

— Не совсем, — неуверенно промямлил он. — Это было… это случилось уже за углом, на самой Знаменской, но неподалеку от Невского.

«Врет! — подумал Барсукевич. — Только зачем?»

— Ну, а кто вам дал? — спросил генерал.

— Некий г-н Бздилевич.

— Кто? — генерал аж подпрыгнул на стуле.

— Какой-то наглец, назвавшийся г-ном Бздилевичем.

Адольф Арнольдович встал и принялся медленно расхаживать по кабинету. Опытнейший следователь, он был уверен, что Кирхнер что-то привирает. В самом деле: ведь не представляется обычно человек прежде чем набить вам морду на улице! С другой стороны, морду этому болвану несомненно набили, и кто-то при этом назвался г-ном Бздилевичем. Если предположить, что Кирхнер по каким-то причинам скрывает место происшествия, то все будет выглядеть вполне правдоподобно.

Чтобы выиграть время для обдумывания ситуации, Адольф Арнольдович снова залез в стенной шкаф и выставил на стол новую бутылку и два чистых стакана.

— Хотите портвейна? — любезно предложил он. — Это бодрит.

— Я не пью, — сказал фабрикант.

— Непьющих портвейн особенно бодрит! — веско произнес генерал и до краев наполнил стаканы.

Взбодрились. Затем, приведя в порядок дыхание, Барсукевич спросил:

— Скажите, Отто Юльевич, а как выглядел этот ваш г-н Бздилевич?

— Гм-м… такой, знаете… маленький, лысый, рыжеватый… очень крепкий и ловкий…

Генерал взволнованно походил по комнате. Затем опять сел, вынул из среднего ящика стола фотографию и протянул ее Кирхнеру.

— Этот?

— Этот!

В восемь часов вечера наследник престола и его любовница пили чай.

— Попробуйте вот это абрикосовое варенье, Вова, — предложила Аликс. —Сегодня утром я получила его из Киева.

— Отличные новости! — оживился Ульянов. — Обожаю абрикосовое варенье!

— Давайте также дернем коньячку, мой друг, — грустно сказала Аликс. — Увы, не все новости столь хороши. Вместе с посылкой мне передали письмо.

— Что-нибудь случилось? — Ульянов изобразил на лице беспокойство.

— Сестра моя очень плоха, и меня просят приехать. Завтра я уезжаю в Киев.

— Надолго?

— Надеюсь вернуться сразу после новогодних праздников, но не исключено, что придется подзадержаться.

— Анжелика тоже едет?

— Анжелика остается здесь.

Ульянов мысленно потер руки.

Анжелика — лохматая юная ведьма с прекрасными, но мокрыми от слез, глазами — воротилась в половине девятого. Новости она принесла ужасные: Лев Абрамович Каскад содержится в тюрьме на Шпалерной, обвиняется в антигосударственной деятельности, и никого к нему не пускают.

Выслушав ее, Ульянов молча закурил. Комментарии были излишни.

— Что можно предпринять? — спросила Анжелика.

— Ничего, — ответил Ульянов. — Разве что взять тюрьму штурмом.

— Может быть — адвоката? — предложила Аликс.

Ульянов горько усмехнулся.

— Адвоката!? Неужели вы думаете, что его будут судить? Сегодня — когда они убивают бастующих рабочих прямо на улицах, когда не щадят даже детей!

— Но кто это — «они»? — гневно спросила Анжелика.

— Они — это те, кого нам предстоит уничтожить, как класс. В этом и заключается моя борьба. Этому я посвятил свою жизнь.

— Уничтожая их, вы им же и уподобляетесь!

— Анжелика, вы не правы, — горячо возразил Ульянов.

— От ваших слов веет пацифизмом.

— Разве это плохо?

— Если бы все были пацифистами, общество бы не развивалось, и мы не были бы сейчас там, где мы есть.

— Этим доводом можно оправдать любое насилие!

«Какая все-таки прекрасная девушка!» — вновь подумал Ульянов.

— В любом случае, — продолжала Анжелика, — уничтожая друг друга, вы уничтожаете будущее.

— Мы дети своего века.