19-20 декабря 1905 года

Дело было незадолго до Рождества, а точнее в понедельник, 19 декабря 1905 года, ровно в девять часов тридцать минут утра, в одном из просторных кабинетов Зимнего дворца.

В это время полковник Бздилевич всегда приходил на службу. Он, вообще, императорствовал как какой-то канцелярский работник. Ежедневно приходил, как на службу, в половине десятого, заканчивал — в два часа пополудни. В течение этого времени он иногда вызывал министров или председательствовал на собраниях, но чаще всего просто давал аудиенции лицам, записавшимся к нему на прием. Этому распорядку полковник изменял крайне редко, а зимой — практически никогда.

Заметим попутно, что зима, наконец, наступила. В тот год она пришла в Петербург гораздо позже обычного, лишь в начале второй декады декабря, и сразу, как по волшебству, земля и крыши домов укрылись белым, пока еще чистым покрывалом, Нева встала, каналы и небольшие речки также замерзли, синие от инея деревья стояли голые и некрасивые, и, вероятно, город имел бы совсем унылый вид, если бы не рождественские декорации и не предпраздничная веселость добрых горожан.

Однако всенародное радостное оживление по поводу приближения двух самых любимых празников — Рождества и Нового года — никак не задело вечно угрюмого полковника Бздилевича. Последнему русскому императору постоянно сопутствовали какие-то мелкие неприятности, да и сам он любил создавать себе препятствия, чтобы затем их преодолевать.

В то утро, явившись на «службу», император просмотрел список записавшихся на прием, удовлетворенно хмыкнул, увидев там нужное имя, и приказал немедленно просить генерала Барсукевича.

Генерал вошел с самодовольным, даже слегка напыщенным видом, что однако не мешало ему усердно и униженно кланяться по мере приближения к императорскому столу. Противоречие это объяснялось тем, что с одной стороны Адольф Арнольдович успешно выполнил возложенное на него императором поручение, но с другой

— стал в результате этого обладателем некой страшной тайны, само владение которой грозило разрушить его холуйское благополучие.

— Входите, входите, генерал, — нетерпеливо произнес полковник Бздилевич. — Портвейна? — император жестом указал на инкрустированный столик, на котором стояли две бутылки «Рубина» и несколько стаканов.

Генерал послушно откупорил бутылку, наполнил стаканы, и вдруг, словно повинуясь некой колдовской силе, рубиновое вино, бывшее таким темным и безликим в запыленной зеленой бутылке, ожило, заиграло и заискрилось, смешавшись с дорогим богемским хрусталем. «Рубин» оживает в хорошем хрустале, как старый рубиновый камень — в новой дорогой оправе», — подумал полковник Бздилевич. Он наблюдал это таинство почти ежедневно, и почти ежедневно, наблюдая его, становился поэтом. Вот и сейчас полковник зажмурил глаза и с наслаждением выпил стакан этой излюбленной им красненькой и вонюченькой жидкости.

Не без сожаления вернувшись к прозаической действительности, типичным голосом человека, только что принявшего стакан, император произнес:

— Ну-с, что новенького, генерал? Узнали что-либо про нового полковника Бздилевича?

— Ничего конкретного установить не удалось, и я по-прежнему придерживаюсь того мнения, что личность эта мифическая, и ваше величество напрасно беспокоится по сему ничтожному поводу.

Настоящий полковник Бздилевич с сомнением покачал головой и задал новый вопрос:

— Ну а как у вас с генеалогией, Адольф Арнольдович? Да вы присаживайтесь! Что это вы сегодня такой робкий?

Барсукевич и впрямь был в этот день явно не в своей тарелке, видимо от того, что знал то, что было для него весьма опасно знать, а также от того, что он прекрасно понимал как опасно демонстрировать эти свои знания самому императору. Неуверенно потоптавшись на месте и выпив при этом полстакана вина, он сел, наконец, напротив Бздилевича и положил перед собой черную кожаную папку.

— Что в этой папке? — нетерпеливо спросил царь.

— Здесь то, что вы просили, ваше величество, — ответил начальник охранного отделения и извлек из папки сложенный вдвое лист бумаги довольно большого формата.

Николай взял бумагу из рук генерала и развернул ее.

— Что это такое? — спросил он.

— Генеалогическое древо рода Ульяновых.

— И родоначальник его?

— Федор Кошка, ваше величество.

— Федор Кошка! — воскликнул полковник Бздилевич. — И эти Ульяновы являются потомками Петра III и графини Воронцовой?

— Да, ваше величество.

— Кто-нибудь посвящен в эту тайну?

— Ни одна живая душа, ваша величество! Я собственноручно копался в архивах, сопоставлял факты, выискивал необходимые доказательства; мне пришлось даже ненадолго отлучиться из Санкт-Петербурга, но я все сделал самостоятельно.

— Хорошо, — сказал Бздилевич и углубился в изучение генеалогии. — Как явствует из составленного вами документа, — сказал он после непродолжительного молчания, — истинным главой дома Романовых на сегодняшний день является некий Владимир Ильич Ульянов.

— Именно так, ваше величество.

— Знает ли он об этом? — задумчиво спросил Николай, и непонятно было, адресуется этот вопрос генералу, или император просто размышляет вслух.

— Уверен, что он ничего не знает, ваше величество, — высказал свое мнение Барсукевич.

— Откуда может быть такая уверенность, Адольф Арнольдович? Люди ведь обычно интересуются своими предками.

— Обычно — да, но в данном случае мы имеем дело с не совсем обычным человеком. Я давно его знаю.

— Вот как?

— Дело в том, ваше величество, что этот Владимир Ульянов довольно-таки известная личность, и у нас в отделении на его имя имеется весьма объемистое досье.

— Кто же он?

— Адвокат по образованию и крайне опасный социалист.

— Ne nos inducas in tentationem, et libera nos ab advocatis, — тихо произнес полковник Бздилевич.

Не знавший латыни Барсукевич счел за благо промолчать.

— А известно ли вам, генерал, где сейчас находится этот г-н Ульянов, и чем он занимается?

— Повторяю, ваше величество, этот человек — крайне опасный социалист. Десять лет назад он проходил у нас по делу о «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса». Кстати, он возглавлял тогда эту организацию. Был арестован, провел в тюрьме четырнадцать месяцев, затем отправился в ссылку. После истечения срока ссылки Владимир Ульянов несколько лет прожил за границей, но сейчас он вновь в Петербурге. Время от времени в большевистских газетах появляются крайне вредные и опасные статьи, подписанные именем Николай Ленин. У меня есть подозрение, ваше величество, что Владимир Ульянов и Николай Ленин — это одно и тоже лицо.

— А нет ли у вас подозрения, — спросил император, — что этот Ульянов и новоявленный полковник Бздилевич — одно и тоже лицо?

— Убежден, что это не так, ваше величество. Владимир Ульянов — непримиримый противник монархии. Его совершенно не интересует ни свое, ни чье-либо аристократическое происхождение. Это крайне опасный враг, но он безусловно не самозванец.

Император несколько успокоился.

— Для нас, генерал, главное, чтобы этот Ульянов ничего не знал и не заявлял о своих правах.

— Думаю, что на этот счет ваше величество может не беспокоиться, но Ульянов опасен по другим причинам.

— Это уже совсем другая проблема, Адольф Арнольдович. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что революция на дворе, и я окружен массой врагов, но то, что одного из них зовут Владимир Ульянов, в сущности, ничего не меняет.

В известной логике императору нельзя было отказать. Он заметно оживился, выпил еще один стакан портвейна, и, уже совсем успокоившись, осведомился разве что из чистого любопытства:

— Раз у вас имеется досье на этого человека, то у вас, вероятно, найдется и его фотография, генерал? Любопытно было бы взглянуть на отпрыска столь благородных кровей.

— Я захватил с собой фотографию, ваше величество, — сказал Барсукевич и извлек карточку из той же черной кожаной папки.

— Любопытно! — воскликнул полковник Бздилевич и взял фотокарточку из рук генерала.

Внезапно выражение его лица изменилось, и ужасное богохульство сорвалось с его губ.

— Ебаны в рот! — заорал полковник. — Опять этот педераст на мою голову!

— Разве вы знаете этого человека, государь? — удивился Барсукевич.

Император позвонил и приказал камердинеру принести новую бутылку портвейна, да желательно покрепче.

— Вы правы, генерал! — с искаженным от злобы лицом произнес Бздилевич. — Это очень опасный человек… От него следует избавиться.

— Забрать и уничтожить этого человека в сегодняшней политической ситуации не совсем безопасно, — сказал начальник охранного отделения. — Взять его конечно можно, но расстрелять…

Генерал с сомнением покачал головой.

— Есть ведь и другие, менее легальные, зато более надежные способы, — сказал Николай. — Действуйте, генерал!

Барсукевич поклонился.

— И внимательно следите за появлением того полковника Бздилевича, — добавил император. — Вся жандармерия должна быть предупреждена.

Барсукевич еще раз поклонился.

— Давайте еще по стаканчику, генерал, — сказал Бздилевич, — и за работу!

Пока узурпатор строил свои злобные планы, истинный наследник престола, даже не подозревавший о своих правах и вообще чихавший на всяческую геральдику, собирался с друзьями на зимнюю охоту.

Последний поезд в сторону Ладоги отправлялся с Финляндского вокзала ровно в полночь. Охотники спланировали переночевать в трактире неподалеку от станции Бернгардовка и перед рассветом выйти на поиски лося, так как именно в такой час встреча с исполином северных лесов представлялась наиболее вероятной. По возвращении с охоты друзьям (всем, кроме Шаляпина) предстояло принять участие в заседании ЦК РСДРП, поэтому добыть свеженького мясца представлялось крайне заманчивым.

Итак, вечером, 19 декабря подготовка к охоте шла полным ходом: Пятница начищал обрезы и тесаки, Федор методично набивал свой видавший виды рюкзак разнообразной снедью, Леха старательно намывал старые объемистые фляги, а Ульянов с Бени отправились к Каскаду, дабы было чем эти фляги наполнить.

— Я никогда тебя не спрашивал, Бени, — обратился к приятелю Ульянов, едва они вышли на Невский, — а случалось ли тебе в жизни охотиться?

— Никогда, — признался итальянец.

— Так я и думал. Тебе, конечно, невдомек, что главное на охоте — это фляга!

— Фляга? — удивился Бени.

— Да, да, именно фляга! Я часто охотился в Сибири, когда был в ссылке, так что можешь мне поверить. Чего только не случается на охоте! Порой добрый глоток из фляги пуще ружья пригождается.

— А что может случиться? — встревожился Бени.

— Да все, что угодно! Один мой знакомый барон как-то встретил в лесу волка. Страшный такой волчище, а барон, как назло, не вооружен и беспомощен. Что делать? К счастью, мой барон решителен, находчив и смел. Он засунул кулак волку в пасть, захватил его внутренности, крепко рванул и вывернул зверя, как рукавицу, наизнанку!

— Кажется, я читал про этого барона, — неуверенно произнес Бени.

— Да, конечно, — улыбнулся Ульянов. — Разумеется, я шучу.

Беседуя подобным образом, друзья бодро шагали по вечернему Невскому, а к Льву Абрамовичу тем временем заглянул Гришка Распутин, которого полковник Бздилевич отправил за портвейном.

Случайно ли, или то были происки князя Путятина, но не успел Распутин упаковать бутылки в суму, как в магазин вломились два брата-атлета — негр и еврей. Скорчив зверскую рожу, еврей железной ручищей схватил Гришку за шиворот, оторвал от пола и заорал:

— Этот!?

Подпортив воздух, Распутин висел, болтая ногами и жалобно скуля. Негр подошел к нему вплотную, улыбнулся насмешливо (Гришке показалось — дьявольски) и на довольно приличном русском языке осведомился:

— Последний раз вас спрашиваем: будете работать?

— Буду, — быстро сказал Распутин, чтоб хоть что-то сказать.

Тотчас могучая рука еврея опустила беднягу на пол.

Лев Абрамович стоял за прилавком и молча наблюдал за этой сценой, благоразумно ни во что не вмешиваясь. В ту самую минуту, когда Гришка обрел свободу и начал, пятясь, продвигаться к выходу, в магазин вошли Ульянов и Бени.

— Лева! — воскликнул наследник престола. — Ты, я вижу, опять на мели и пытаешься отобрать бухло у этого бедняги… Это пижонство, Лев Давидович, чистой воды пижонство!

— Ульянов заговорил шутливо-наставительным тоном. — Культурный молодой человек из хорошей еврейской семьи стремится отнять последний стакан пива у своего ближнего!..

— Рад тебя видеть, Володя, — сердечно сказал Лев Бронштейн, как только Распутин вышел из магазина. — Мы тут разыгрывали небольшой спектакль с целью оказать маленькую любезность одному моему старинному знакомому.

— Вот как!?

— Да. Жаль только, что ты неосторожно произнес вслух мое имя.

— Неужели ты стал таким серьезным революционером, Лева, что даже упомянуть твое имя в присутствии какого-то вонючего оборванца небезопасно!?

— Этот вонючий оборванец не так прост, как ты думаешь,

— задумчиво произнес Лева. — Особа, приближенная к императору! Ладно, черт с ним!.. Кстати, это мой друг Иван Абрамыч Ганнибал! — сказал он уже совсем другим тоном. — Прошу любить и жаловать.

— Вот как!? — улыбнулся Ульянов. — Бени, познакомься, это арап Петра Великого!

— Вы хотите сказать..? — начал Бени, но не закончил.

— Лева, конечно, шутит, — сказал негр. — Меня зовут Абрагам.

— Очень приятно, — сказал Ульянов и пожал арапу руку.

— Давай, Абраша, выпьем за знакомство… Лев Абрамович, упакуйте нам, пожалуйста, пять бутылок водки и две «Ерофеича», а одну бутылочку водочки откройте сейчас.

Вернувшись в Зимний дворец, Распутин занес узурпатору сумку с портвейном и, сославшись на нездоровье, уединился в отведенной ему комнате. Было от чего почувствовать себя нездоровым!

Гришкина комната была, вообще говоря, очень большая, но для Зимнего дворца — маленькая. По просьбе самого Гришки, не привычного к роскоши, обставили его комнату простой и грубоватой мебелишкой. Впрочем, стол был массивный и устойчивый, четыре дубовых стула — под стать столу, а огромная кровать с клопами и тараканами вполне могла бы служить предметом гордости какого-нибудь уездного дворянчика.

Какое-то время Гришка посидел за столом, нервно постукивая по нему жилистым кулачком, затем походил взад-вперед по комнате и, наконец, не выдержав, сбегал к полковнику Бздилевичу и попросил у него пару бутылок портвейна. Полковник, хоть и был скупердяй изрядный, одну бутылочку выделил. Вернувшись к себе, Распутин выпил два больших стакана темно-багрового вина и, обхватив руками свою лохматую башку, принялся думать.

Положение было не из легких. Князь Путятин отнюдь не выглядел шутником, а мавр и, особенно, жид произвели на Гришку такое же ужасное впечатление, какое в эпоху великих географических открытий производили на голых и безобидных индейцев горячие испанские жеребцы и бледнолицые головорезы в тяжелых стальных доспехах. Индейцы при виде этих страшилищ, несмотря на свое численное превосходство, обычно теряли разум от страха и позорно покидали поле боя, оставляя завоевателям свои земли и богатства. Так и простой сибирский мужик Григорий Распутин, недавно столь успешно начавший свою карьеру при императорском дворе, теперь от страха готов был вступить в заговор против своего благодетеля.

Задача не представлялась Гришке особенно сложной. Торча с проститутками в питерских кабаках, он постоянно слышал разглагольствования окосевших террористов-антимонархистов и даже бывало выпивал с некоторыми из них «на брудершафт». Выманить императора под каким-либо предлогом в город и подставить его там казалось Распутину делом вполне исполнимым. Проблема состояла не в этом. Страх! Животный страх мучил несчастного возжигателя царских лампад. Страх со всех сторон — вот что было самым страшным в его теперешнем положении. Гришке и не хотелось участвовать в этом заговоре, он панически боялся его возможных последствий, но Путятина и его ужасных сподручных (особенно еврея!) он боялся еще больше.

Распутин выпил еще один стакан, но в тот вечер алкоголь не помогал ему привести в порядок расстроенные нервы. Он решил попытаться заснуть, так как по опыту знал, что утром люди обычно смотрят на жизнь гораздо оптимистичнее. Гришка допил портвейн, задул свечи и лег в постель. В темноте комната его стала как будто просторнее, она словно бы расширилась, и в каждом углу ее как будто бы сидело по еврею. Бедный Гришка уже жалел, что загасил свечи, но вставать боялся. Ему казалось, что стоит ему подняться, как ужасный еврей каким-то непостижимым способом возникнет у него за спиной. Несчастный понимал всю абсурдность своих страхов, но побороть их все равно не мог. Спокойнее всего ему было лежать на спине. В этом положении он промучился около часа прежде чем, наконец, задремал.

Однако стоило бедняге заснуть, как тяжелые шторы бесшумно раздвинулись, окно медленно растворилось, и в комнату влез еврей. Одним прыжком он пересек комнату и очутился возле кровати. В следующее мгновенье железная рука схватила несчастного Гришку за волосы, вытащила из постели, и громовый голос вопросил:

— Этот!?

Где-то далеко часы мерно отбивали полночь…

Ровно в полночь с Финляндского вокзала отходил последний поезд в сторону Ладожского озера. Возглавляемые Ульяновым охотники прибыли на вокзал лишь в последнюю минуту. У них не оставалось времени даже на то, чтобы приобрести билеты. Пробормотав что-то типа: «Какие, в пизду, билеты?», наследник престола решительно влез в поезд, и друзья последовали его примеру.

Заняв удобные места и разложив вещи, охотники вышли в тамбур покурить. Ульянов прихватил с собой рюкзак с запасами спиртного и предложил прямо в тамбуре наполнить фляги, чтобы потом не тратить на это драгоценное время. Ульянов, Шаляпин и Бени наполнили свои фляги водкой, а Максим Горький и Осип Пятницкий — «Ерофеичем». После этого остались еще две бутылки водки, и наследник престола предложил «раздавить» их, чтобы не таскать с собой.

Едва они успели принять по стакану, как в тамбур вышел контролер — степенный мужичек лет пятидесяти — и потребовал предъявить проездные билеты.

— Примите-ка лучше стаканчик, папаша, — дружелюбно предложил Ульянов, — да объясните нам заодно: почему вы тут въебываете, когда вся страна бастует!

— Я тебе покажу — «папаша»! — взвился контролер.

— Вы мне не тычьте! — строго сказал Ульянов и выдал контролеру увесистый подзатыльник.

Как назло, именно в этот момент в тамбур вышли четверо жандармов во главе с ротмистром. Это был полицейский ночной патруль. Ротмистр предъявил удостоверение и сказал:

— Железнодорожная полиция. Прошу всех предъявить документы.

Это уже было серьезно.

Бени мысленно поклялся, что если он выберется из этой передряги, то еще до Нового года обязательно уедет в Неаполь. Леха и Пятница почувствовали, что вновь «запахло» Петропавловкой, а то и вообще Сибирью, поскольку в Петропавловке Леха уже сидел. От перспективы очутиться в Сибири в самом начале зимы у Горького даже расстроился желудок. Федору не грозило ничего особенного, но излишне говорить, что арест в столь подозрительной компании мог неблагоприятно отразиться на карьере знаменитого певца.

Ульянов — единственный из друзей, не потерявший в этот момент присутствия духа — прекрасно понимал, что столкновение с представителями властей не сулит ему ничего хорошего: революция в стране достигла апогея, а его имя достаточно широко известно. Перед лицом несомненной опасности Ульянов принял решение действовать смело и нахально.

— По какому праву, — гремел тем временем ротмистр, — вы позволяете себе хулиганские действия по отношению к должностному лицу, находящемуся при исполнении?

— Вы можете называть это хулиганскими действиями, — ответил Ульянов, отвешивая контролеру еще один подзатыльник, — а я называю это воспитательной работой в массах.

— А почему вы распиваете в тамбуре?

— Не ваше собачье дело!

— Что-о?.. Документы при себе имеете?

— Не носим с собой такого говна!

— Что-оо?.. Да не буду я ротмистр Фишер, если…

— Послушайте, ротмистр Фишер, — строго сказал Ульянов, — вас действительно скоро разжалуют в рядовые, если вы будете продолжать хамить полковнику императорской гвардии.

— Ах вы еще и полковник? — насмешливо спросил ротмистр Фишер.

— Полковник, — с достоинством ответил Ульянов.

— Как ваша фамилия, полковник?

— Бздилевич.

«Полковник Бздилевич!» Несомненно, ротмистр Фишер слышал это имя. Слухи о таинственном полковнике продолжали бродить по городу. Ротмистр Фишер был, что называется далек от народа, и все же он где-то слышал это имя. Только вот где?

На всякий случай ротмистр решил сбавить обороты.

— Прошу прощения, г-н полковник, я только исполняю свой долг.

— Конечно, конечно, ротмистр, — также пошел на мировую Ульянов. — Продолжайте, пожалуйста.

— Если у вас нет при себе никаких документов, г-н полковник, и вы не согласны уплатить штраф…

— Сколько? — сразу спросил наследник престола.

— Пять рублей, — слегка помявшись, запросил ротмистр Фишер.

Довольный, что так дешево отделался, Ульянов сунул ротмистру мятую пятерку и похлопал его по плечу.

— Потрудитесь выдать квитанцию, ротмистр. И заберите с собой этого деятеля. Нам не нужны контролеры. Мы сами контролируем ситуацию.

Ротмистр Фишер поклонился и положил руку на плечо несчастному контролеру…

… Где-то далеко часы мерно отбивали полночь.

Распутин проснулся и сел на кровати. Все было тихо. Даже в кромешной тьме он увидел, что шторы по-прежнему задернуты, и в комнате явно никого нет. Потный и обессиленный, Гришка опять лег на спину и впал в дремоту. В темноте сразу же засверкали белки глаз страшного негра. Вежливо, но грозно воду осведомился:

— Последний раз вас спрашиваем: будете работать?

С криком «буду!» Распутин вновь проснулся, вскочил с постели и дрожащими руками зажег свечи. Теперь он стоял, прижавшись спиной к стене. Ему хотелось снова лечь и попытаться заснуть при свете, но он боялся отойти от стены и подставить таким образом спину коварному врагу. Наконец, он решился и быстро подошел к кровати. Он уже собирался лечь, когда новая мысль буквально парализовала его: он стоял спиной к дверям, и ему подумалось, что когда он обернется назад, то непременно увидит еврея. Несколько мгновений Распутин, скованный ужасом, простоял как вкопанный, а затем быстро оглянулся. В дверях стояла императрица.

— Что с тобой, отец Григорий? — участливо спросила Шурочка. — Ты кричал, как будто?

У Распутина словно гора с плеч свалилась. И дело было даже не в том, что в дверях вместо ужасного Льва Давидовича стояла Шурочка, а скорее в том, что ему сейчас нужен был кто угодно, лишь бы не оставаться более одному. Наверное, если бы в дверях действительно оказался неистовый жидо-масон, то и это явилось бы для несчастного Гришки лишь спасением от невыносимого, сводящего с ума одиночества.

— Тяжкие сны мучают, матушка, — дрожащим голосом пробормотал Распутин. — Дурных людей вижу в снах… Безбожников.

— Так то ж только сны, батюшка, — ласково произнесла царица. — Сны — это все пустое. В снах важно лишь, чтобы евреев не было.

— Есть там и еврей один.

— Вот это уже хуже, — сказала царица участливо. — Жиды, говорят, не к добру снятся.

— А сей жид еще и масон. Может тебе известно, матушка, кто такие масоны? Что за нация такая?

— Масоны — это не нация, это такая секта — масоны,

— пояснила Шурочка. — Люди они дурные, но не слишком опасные.

Императрица когда-то закончила Гейдельбергский университет и имела диплом бакалавра философских наук. И хотя сто лет назад все эти университеты и дипломы были такой же херней, как и теперь, в голове Шурочки все же засели названия кое-каких сект и секретных обществ.

— Снится мне еще один арап, — продолжал плакаться Распутин.

— Арапы тоже люди нехорошие, — покачала головой царица, — но все же получше евреев.

— А что может случиться, коли еврей приснился? — спросил суеверный Гришка.

— Люди говорят, что жиды снятся к беде. Я часто размышляла над тем, что бы это могло значить, и вот что выходит по-моему. Евреи склонны к воровству, и если еврей проник в твои сны, то он может украсть твои мозги, и ты станешь блаженным.

— Может и так, матушка, — сказал Распутин, — да только сдается мне, что не мозги мои нужны тому еврею.

— А ты почем знаешь, батюшка? — осведомилась императрица. — Евреи, они хитрые.

— Знаю, — сказал Гришка. — Видел я этого еврея наяву. И арапа видел.

— О, боже мой, да где же?

— В жидовском магазине.

— О, боже ты мой, у Каскада что ли?