Если он ее спас, то от кого? Существо, способное спрятаться в груде камней, должно быть небольшим и не представлять серьезной опасности для такой мускулистой особы. Но, с другой стороны, спрятавшееся существо извергало из себя струю воды высотой метра четыре, что говорило о его богатых потенциальных возможностях в смысле общения с девушками, и тогда выходило, что лезущая из воды девица могла умолять рыцаря пощадить богато одаренного природой индивида…
      До конца разобраться в хитросплетениях германской мифологии я так и не смог, потому что меня прервал голос Черных:
      - Здесь по вечерам я люблю слушать Вагнера! - и он описал в воздухе полукруг, то ли изображая «Кольцо Нибелунгов», то ли представляя Вагнера в виде геометрической фигуры… - Дальше мы пойдем пешком, так принято. Владелец замка, вернувшийся из крестового похода, оставлял здесь коня и оружие и шел к замку пешком, босой, одетый в рубище, с горящей свечой в руках.
      - Нам тоже разуваться? - поинтересовался я.
      Черных не ответил, бросил на меня свирепый взгляд и, склонив голову, побрел по узкой тропе в глубь парка Я пошел сзади, с любопытством озираясь по сторонам, хотя ничего особо интересного вокруг не происходило. Росли деревья, как и положено в парке. Вверху, в листьях, шуршали крыльями птицы, изредка чирикая и издавая другие присущие пернатым звуки. Но чем дальше мы углублялись в сторону невидимого пока замка, тем более парк превращался в лес, ветки уже смыкались над нашими головами, едва пропуская солнечный свет, неясные тени пробегали между деревьями, время от времени раздавался хруст сухих веток под ногами…
      Вот так, молча, мы шли еще минут пятнадцать, потом впереди показался солнечный свет, тропа стала шире и ухоженней, больше напоминая парковую аллею, чем тропинку в лесу, и мы вышли на поляну, в центре которой стояла готическая часовня с высоким стрельчатым шпилем и узкими окнами, украшенными витражом.
      Выйдя на залитую солнцем поляну, Черных выпрямился, поднял голову и размашисто, по-православному, перекрестился.
      - Как это очищает! - радостным голосом произнес он и вперил взор в часовню.
      Часовня действительно была хороша, прожитые века и войны никак не отразились на ее внешнем виде, небольшая, аккуратная, устремленная вверх, она стояла в своей первозданной красе, словно рабочие только что покинули ее, унося с собой последние доски от строительных лесов.
      - Представляешь, рыцарь только что вернулся из Палестины, он освободил от неверных Гроб Господень, его доспехи иссечены острыми мечами сарацинов, щит пробит тяжелым копьем. Под ним пало несколько лошадей, враги убили верного оруженосца, но он совершил подвиг веры и теперь вернулся в родные края. Старики-родители, не дождавшись храброго воина, отошли в лучший мир. Красавица-жена умерла от тоски, никто не ждет его в замке. Поэтому, вернувшись в родной дом, он направляет свои стопы сюда, в древнюю родовую часовню, чтобы предаться неспешной молитве и провести остаток жизни в покаянии и беседе с Богом.
      Черных снова замолчал, переживая трагедию лишенного семьи крестоносца, но справился с собой и сказал голосом, способным тронуть сердца юных непорочных дев (буде таковые попадутся на его пути) и дев старых, готовых тронуться от любого обращенного к ним мужского слова:
      - Зайдем, Леша!..
      Высокая стрельчатая дверь неслышно распахнулась, из часовни пахнуло приятным холодком, сразу за порогом начала звучать органная музыка, грустная и небесная, потому что извлекалась дуновением воздуха, а не насильственным ударом по клавишам, струнам или натянутой коже безвинно убиенного животного.
      Внутри стояли дубовые скамьи с отполированными многими поколениями верующих сиденьями, на одном лежал забытый кем-то молитвенник. Пахло свечами и еще чем-то, присущим только церкви.
      Черных прошел к самому возвышению, с которого, должно быть, читались проповеди и клеймились грехи богобоязненных прихожан, а я остался у дверей, памятуя, что католики как-то неправильно веруют во Христа и являются извечными конкурентами православных.
      Окончив молитву, Черных пошел назад, ступая по разноцветным пятнам солнца, проникающего в темную часовню через красочные стекла витражей. Я вслед за ним вышел наружу, орган за спиной стих, дверь неслышно затворилась…
      - Вижу, тебя грехи дальше порога не пустили, - злорадно сказал Черных, - а я здесь часто бываю, да, часто…
      Мы обошли часовню и за ней, на краю полянки, обнаружились две простые деревянные лавки, наподобие тех, что устраивают в русских деревнях для вечернего лузганья семечек и обсуждения дел соседей и родственников, как ближних, так и дальних.
      Уже почти миновав стену часовни, Черных остановился, похлопал ее по каменному боку и с гордостью сказал:
      - Двенадцатый век, вторая половина, представляешь?
      - Нет, - честно сказал я, потому что действительно не представлял себе двенадцатый век, как, впрочем, и все остальные века, вместе и порознь…
      Черных покачал головой, осуждая мою убогую фантазию, но, усевшись на скамейку, все-таки пригласил меня сесть рядом.
      Для начала наследник российского престола уткнул лицо в ладони, долго молчал, потом достал платочек, вытер глаза и нос и, наконец, решился начать.
      - Нужно спасать Россию, Леша, - сказал он спокойным и будничным голосом, как говорят, - нужно собрать грибы или забить гвоздь, - и сделать это можем только мы с тобой…
      Я согласно кивнул. В последнее время я только и делаю, что кого-нибудь от чего-нибудь спасаю. Совсем недавно вот олигарха Береговского спас, за что был осыпан немерянными обещаниями всех благ, милостей и преференций, самым главным из которых было сказанное олигархом «Я этого никогда не забуду, Леша!»
      Так что спасать я уже привык, а один человек или сто сорок пять миллионов, - разница, в сущности, небольшая…
      - Гибнет Русь наша Великая, рушится надежда человечества, гаснет Светоч Духовности и никому до этого нет дела. Президент нынешний, конечно, хороший человек, прекрасный специалист, но он все-таки из старой гвардии, мыслит категориями прошлого века. К тому же связан обязательствами с людьми прошлой администрации и своими соратниками. Нужен человек, как бы лишенный прошлого, но с другой стороны - тот, кто своими корнями восходит к самым истокам русской нации, исконный русак, в ком течет беспримесная кровь славян-духоборцев, некогда вставших грудью на защиту Веры от поругания инородцев.
      Лоб престолонаследника омрачила тяжкая дума о будущности России. Захотелось встать и уйти, чтобы не мешать спасению Отчизны, но Черных вновь воспрянул, положил мне руку на плечо и произнес торжественно и печально:
      - Я готов принять этот крест на себя. Исполню завет предков, подобно Михаилу Федоровичу, в грозное время Смуты, войду в Кремль спасителем Отечества, и ты мне поможешь в этом, и труды твои зачтутся в царствии моем и Царствии Божием, на Земле и в небесах стяжаешь ты славу, Лешенька!
      Пуще прежнего захотелось встать и уйти, но рука Черных плотно лежала на моем плече, а глаза прямо и колко смотрели в мои глаза.
      - Чего делать-то надо? - вздохнув, спросил я.
      - Вот это - другой разговор, - другим, простым голосом заговорил Черных, - я слышу речь не мальчика, но мужа. Если мы с тобой сработаемся, а я верю, что так и будет, интуиция меня еще не подводила, то вырежем мы Светлане эту ампулу, и заживете вы счастливо, под моей благосклонной опекой…
      Похоже было, что его опять понесло, и я повторил вопрос:
      - Что делать надо?
      - Перво-наперво ты выступишь с обращением, в котором во всеуслышание объявишь, что отрекаешься от роли Господина Головы, что тебе ее навязали и ты вынужден был исполнять эту роль, которая тебе глубоко претит. Ты сожалеешь о том, что тебе приходилось делать, а особенно - о своем сотрудничестве с российским преступным миром, потому что ты честный и порядочный человек, герой Афгана, проливавший кровь за счастье и свободу угнетенных. Впрочем, текст речи уже заготовлен, тебе осталось только прочесть ее. Слезы в голос добавишь, искреннего негодования - и все будет хорошо, а я уж позабочусь, чтобы запись как можно скорее показали по всем каналам, и не один раз, и с комментариями важных людей, которые расставят, так сказать, акценты…
      - И дальше-то что? - поинтересовался я.
      - Не торопись, Леша, горяч ты, вижу, руки чешутся за дело приняться, придет срок - и это скажу. Пока твое дело - собрать в России команду и выполнять мои приказания, а придет срок - раскрою тебе весь свой план, великий план, без скромности скажу, и встанешь ты, Леша, одесную меня, чтобы каленым железом выжигать эти язвы на теле Матушки-России…
      Мы молча пошли обратно, к машине, стоявшей у фонтана с рыцарем и мокрой девицей.
      Все так же смыкались над головой ветви бука, чирикали птицы, бился головой о дерево дятел, но в мире что-то переменилось, и переменилось к худшему. Не по себе стало от откровений Романова-Черных, от горячечного жара его слов, веры в себя, в свою правоту, в то, что именно он принужден какой-то высшей силой к спасению страны. И можно было бы плюнуть на него, на его вселенские прожекты изгнания инородцев и передела российской действительности, но - за ним сила, за ним деньги, за ним ум, пусть больной, ущербный, извращенный, но оттого - более опасный для прочих. И чтобы не случилось катастрофы, не разразилась над Россией страшная междоусобная гроза, нужно его остановить и сделать это придется мне. И это дело станет для меня самым главным, может быть, даже важнее спасения Светланы, потому что, кроме меня, его не может сделать никто, и я должен не только ввязаться в бой, но и победить…
 
       Глава вторая
 
       Здравствуйте, я ваша тетя
      На мое плечо опустилась чья-то тяжелая рука. Сквозь тонкую ткань футболки чувствовались мозоли на ладони незнакомца, крепкие пальцы держали меня уверенно и цепко, при желании из такого немудреного захвата уйти было бы не так и просто, но освобождаться я не спешил, потому что знал - за моей спиной стоит Александр Годунов, человек, ради которого я сидел на палубе парусника «Ксения», пил живое пиво с мертвыми сушеными опарышами и подвергался сексуальным домогательствам разнузданной официантки.
      - Опаздываешь, Саня, - заметил я.
      - Так получилось, Леша.
      Годунов сел напротив меня, осторожно положил на стол левую руку, правую протянул мне для рукопожатия. Мы неловко поздоровались через стол и я, не таясь, начал рассматривать старого боевого товарища.
      Познакомились мы с капитаном Годуновым давным-давно, в другой стране и в другое, давно прошедшее время. После окончания краткосрочных офицерских курсов в знаменитом Рязанском училище ВДВ, я был направлен для дальнейшего прохождения службы в Афганистан, где первым делом прошел стажировку и крещение боем в офицерской спецроте, названной так не для красного словца, а потому, что там служили исключительно офицеры и прапорщики, и задания спецрота выполняла действительно специальные.
      Это был первый бой, где мы с Годуновым прикрывали друг друга. Не скажу, что после этого мы стали друзьями, но работали в постоянной сцепке и оттого сошлись друг с другом. Хотя он, моложе меня годами, был уже капитаном и на парадной фотографии награды плотно закрывали его широкую грудь. За любовь к орденам, или цацкам, как называлось это в офицерской среде, товарищи прозвали его «Брежневым», предрекая, что к пенсионным годам капитан Годунов обгонит маршала Брежнева по числу и суммарному весу наград. Каждый раз, возвращаясь с задания, Годунов притворно вздыхал - блин, опять мундир портить! - имея в виду новую дырочку под очередной орден…
      Потом я получил новое назначение - комвзвода разведки в один из полков Кабульского гарнизона, и была положенная в таких случаях отвальная, и когда мы с Годуновым вышли перекурить из штабной палатки, где был накрыт стол, Саша меня спросил:
      - А как у тебя с памятью, Леха?
      - Не жалуюсь.
      - Три телефона запомнить сможешь? Вот так, с ходу, не записывая, и на всю жизнь?
      - Наверно, смогу, - ответил я, и уже неуверенно добавил, - попробую…
      Так, у входа в штабную палатку, под перебор гитарных струн майора Зайчика и хриплый прокуренный голос трижды разжалованного вечного лейтенанта Попова, Саня Годунов продиктовал мне три телефонных номера, два питерских, один - московский и добавил:
      - Война кончится, Леха, и по одному из этих номеров ты меня сможешь найти, а если меня не будет, привет от Кастета передашь, я пойму…
       * * *
      Окончилась позорная война. Я долечивался в госпитале Бурденко, ранение было хоть и полостным, но не тяжелым, военврач Серега Ладыгин, ставший потом моим другом и погибший уже в мирном, готовящемся к юбилею Питере, вовремя сделал мне нужную операцию в Кабульском госпитале.
      Потом меня перевели в Москву, где выгоняли из моей спины последние, самые мелкие осколки. Я давно был ходячим и проводил большую часть времени не в палате, а на сестринском посту или в курилке, где собирались и травили байки такие же, как и я, афганцы.
      В один из дней в соседнюю палату привезли новичка. Палата называлась генеральской, из-за того, что была одноместной, с хорошей, удобной мебелью, телевизором и холодильником. Но бойцы пациентам генеральской палаты не завидовали, потому что надолго больные там не задерживались, большей частью покидая палату ночью, на каталке, с головой укрытые белой, с фиолетовым госпитальным штампом простыней.
      Однако новый постоялец комфортной палаты действительно был генералом, потому что так обращался к нему персонал, и, похоже, шел на поправку - через пару дней индивидуальный пост из палаты сняли, все чаще слышался включенный телевизор, и пошел к генералу поток посетителей. В большинстве - людей в штатском, но были и офицеры в немалых чинах, погоны под белыми халатами были не видны, но сопровождали посетителей офицеры не ниже полковника, причем полканам приходилось большей частью сидеть в коридоре, изредка передавая в палату какие-то бумажки.
      Как-то раз, возвращаясь ночью с сестринского поста, я не удержался и заглянул в открытую дверь генеральской палаты. Человек, сидящий в кресле перед телевизором, показался мне знакомым, хотя половину лица и левый глаз скрывала свежая марлевая повязка.
      - Товарищ генерал! - негромко окликнул я его.
      Генерал обернулся, грозно посмотрел единственным зрячим глазом и… рассмеялся.
      - Кастет? Ты?
      - Так точно, товарищ полковник, - ответил я, потому что передо мной был полковник Гонта, командир офицерской спецроты, давшей мне путевку на Большую Войну.
      - Закрой-ка дверь, Кастет, - сказал полковник Гонта, убавил телевизионный звук и вытащил из генеральского холодильника запотевшую бутылку водки. - Ты что в госпитале делаешь? Морду отъел, хоть сейчас на амбразуру.
      - Сестричек трахаю, товарищ генерал!
      - Эх, как бы мне на такую должность устроиться! А если серьезно? Тебе функциональные обязанности водку пить позволяют?
      Я вкратце рассказал о своей афганской службе, о последнем ночном бое, ранении и, наконец, спросил об офицерах роты.
      Генерал налил по полному стакану и сказал:
      - Не чокаемся!
      Выпили, не чокаясь, помянули погибших и я, отдышавшись от подзабытого вкуса водки, спросил:
      - Кто?
      - Все, - коротко ответил генерал и налил еще по полной. - Мы последними уходили из Афгана. Ограниченный контингент весь ушел, а мы все сидим, боевую задачу выполняем, мать ее… А по-простому, хвосты подчищаем, что после наших генералов остались, чтобы все было шито-крыто, и комар, ети его мать, носа не подточил…
      Генерал снова выпил, занюхал рукавом адидасовского костюма, посмотрел на то, как я осторожно пью свой стакан, констатировал:
      - Отвык Кастет от боевой жизни, - и достал из холодильника непочатую палку твердой колбасы, хлеб, пачку масла. - Закусывай, Алексей. Тебя же Алексеем зовут, не ошибся?
      - Так точно, Алексеем.
      - А меня - Иваном, ты только при других меня Ванькой не кличь, а так, между собой - можно, позволяю тебе своим генеральским позволением.
      - Так что с ротой случилось, товарищ генерал? - после двух стаканов я был еще не готов называть генерала Ваней.
      - Нас эвакуировали на двух вертушках и меня буквально с борта сняли, срочно, по рации, приезжай, полковник Гонта, в Кабул, в советское посольство. Рота в Союз полетела, а я - в Кабул, на БМП с двумя прапорами, так и получилось, что от всей спецроты остались только генерал, два прапорщика и капитан Годунов, который в это время свое очередное секретное задание выполнял и в расположении роты его не было. Но знаешь, Алексей, что самое-то странное - никто меня в посольство не вызывал, там даже военпреда в тот день не было, в Москву он летал по каким-то своим делам… А вертушки моджахеды сбили совсем недалеко от нашего лагеря, так до сих пор бойцы там и лежат. Непохороненные…
      Генерал снова потянулся к бутылке, а у меня в мозгу вдруг всплыли три телефонных номера - один московский и два питерских - те самые, что сказал мне у входа в штабную палатку капитан Годунов в последнюю ночь моей службы под командой полковника Гонты.
       * * *
      Выйдя из госпиталя, я сразу позвонил по московскому номеру капитана Годунова. Трубку сняла девушка, с казенной вежливостью выслушала мою просьбу позвать к телефону Сашу Годунова, доложила, что его сейчас нет, и спросила, что нужно передать. Все это напоминало давно заведенный обмен условными фразами, и я нехотя оставил телефонистке привет от Кастета, выслушал - «Хорошо» - прозвучавшее, как уставное «Так точно!» - и с неясными мыслями повесил трубку.
      То, что Годунов человек непростой и работает скорей всего на «контору», было ясно еще в Афгане, но там - дело другое, пуля, как известно, дура, и не выбирает, какого цвета у тебя погоны и что написано в послужной книжке офицера. Однако к «конторским» в войсках отношение было известное, считали их всех до одного стукачами, дружбы с ними не водили, а особистов сторонились, как черт ладана.
      Годунов в роте тоже держался в стороне от прочих, близко ни с кем не сходился, частенько, когда выдавался длинный, в несколько дней, перерыв между спецзаданиями, исчезал на день, два, а то и на три. Этого, казалось, не замечал никто. Полковник Гонта, жесткий и требовательный к остальным, Годунова, что называется, не видел в упор. Если капитан был в расположении роты, то выходил на задание вместе со всеми, если не было Годунова, переставлял людей так, чтобы его отсутствие не сказалось на поставленной задаче. Так и получилось, что Годунов не эвакуировался вместе со всеми на Большую Землю, чем невольно спасся от смерти…
      Я решил по прибытии в Ленинград связаться с капитаном по его питерским телефонам, но суматоха гражданской жизни затянула надолго и накрепко, а потом я о Годунове уже не вспоминал, отыскав в памяти его имя и телефоны только сейчас, вернувшись в Питер эмиссаром наследника российского престола господина Романова.
      От него, от господина Романова, я получил строгий запрет поддерживать всякие контакты с Геной Есаулом и Сергачевым, оказавшимися на сей раз по ту сторону баррикад. Поэтому Саша Годунов был первым, кто пришел мне в голову, едва я ступил на питерскую землю, телефоны его я действительно запомнил на всю жизнь, и прямо из аэропорта позвонил по одному из них. Годунов снял трубку сразу же, жестким, напряженным голосом переспросил мое имя. Проверился, уточнив мелкие детали нашей совместной службы, только после этого немного отошел, стал говорить спокойнее, сам предложил встретиться через пару дней, предварительно связавшись по этому телефону.
      Как раз два дня у меня и ушло на то, чтобы безопасно пристроить приехавшую со мной Светлану. Хотелось, чтобы она была всегда рядом, чтобы в любую минуту можно было коснуться ее волос, рук, глаз, поцеловать смешной непокорный завиток, настойчиво торчащий за левым ухом. И просто дышать с ней одним воздухом, в котором неслышно растворились присущие только ей ароматы, нежные и терпкие запахи тела, волос и губ. Тем не менее расслабляться не следовало, и я принялся устраивать безопасное Светланино бытие. Обращаться к верной записной книжке было нельзя - все телефоны и адреса наверняка были зафиксированы опричниками Черных, осталось полагаться на свою память.
       * * *
      Давным-давно, в школьные годы, я провел несколько летних каникул у подруги моей матери в поселке Тайны, что совсем недалеко от Ленинграда.
      Дом тети Глаши стоял в глубине поселка, совсем недалеко от бывшей усадьбы заводчика Демидова, где в ту пору располагался туберкулезный санаторий, которого поселковые решительно сторонились, боясь подцепить неизлечимую в их мнении заразу чахотки.
      Туда-то, почти наугад, я и поехал, едва обустроившись в гостиничном номере и настрого наказав Светлане носа из гостиницы не высовывать, сидеть тихо, как мышь, и с любовью в сердце ждать меня. Светлана поклялась все это в точности исполнить, особенно упирая на слово «любовь», и я поехал в недалекие Тайны.
      Тетя Глаша встретила меня у калитки, совсем не изменившаяся, кажется, в том же длиннополом платье и закрывающем лоб платке. Меня она, конечно, не признала и вытесняла с участка, настойчиво повторяя, что жильцов она давно уже не берет, а ежели и берет, то исправно их регистрирует в поссовете, документы у нее все в порядке, но сейчас их нет, потому что дочка взяла их в город, и как только документы вернутся, так она сразу их предоставит куда требуется…
      Я с трудом прервал ее решительное бормотание, напомнил о своей матери, с которой они когда-то были дружны и, как выяснилось, даже учились вместе в институте, после чего тетя Глаша помягчела, вытерла глаза кончиком платка и пригласила меня в дом.
      Дом был такой, как и положено быть деревенскому дому, даже расположенному совсем рядом с большим городом. Полы, застеленные домоткаными лоскутными половиками, старая, но исправная мебель, не лакированная, а крашенная масляной краской, и забытые уже стулья с гнутыми спинками, которые называли венскими. Я попил чаю с крыжовенным вареньем, вспомнил босоногое детство, покойную мать, потом мы обсудили рост цен, положение на Ближнем Востоке и в Чечне, и я, наконец, решился изложить свою просьбу - не может ли моя жена пожить здесь месяц-другой, пока я не разберусь с важными городскими делами, а потом я ее заберу, и мы поедем за границу, потому как жена, Светлана, серьезно больна и нуждается в долгом, дорогом лечении.
      Тетя Глаша оказалась по паспорту не Глафирой, как можно было думать, а Глорией, а отчество было и вовсе чудное - Викинговна. И вообще в горнице она выпрямилась, стала выше ростом и, когда откинула с головы платок, по плечам рассыпались роскошные, на зависть молодым, чистые, без единой сединки, каштановые волосы.
      Что-то неведомое мне произошло в ее жизни во время учебы в институте, и это что-то заставило ее бросить институт и поселиться здесь, в Тайнах, в старом дачном домике, который она своими руками приспособила для постоянного жилья, утеплив стены и собственноручно сложив печи и огромную, на шесть комфорок, плиту. Просьбу мою Глория Викинговна выслушала молча, иронично улыбнулась, когда речь зашла о жене и ее серьезной болезни, после чего вытащила из буфета пачку дорогих дамских сигарет.
      - Куришь, Алексей? - спросила она и щелчком переправила мне пачку.
      - Курю, - ответил я, - но покрепче, - и достал свою «Яву».
      - А я хотела бросить, да передумала. Что еще бабе остается? Только курить, водку я не пью, мужиков моего возраста почти не осталось, а те, что остались - не мужики вовсе, а мне, не поверишь, до сих пор мужика надо. Так что, кроме табака, другой радости у меня и нет…
      Она выглянула в окно, занавешенное ситцевой, в цветочек, занавеской, помахала кому-то рукой, вернулась за стол.
      - Соседи, видишь, уже интересуются, кто ко мне приехал, да зачем. А девушку свою привози, пусть поживет, я так поняла - ей опасность в городе угрожает?
      Я подумал и кивнул, скрывать что-то от тети Глории не хотелось.
      Теперь уже она задумалась, потом тряхнула головой. Сказала:
      - Тайком привезти ее не получится, сам понимаешь - деревня, но, думаю, искать ее у меня никому в голову не придет, не случайно же ты о старухе вспомнил, - и рассмеялась молодым звонким голосом.
      На следующий день я перевез Светлану, оставил солидную пачку денег, хотя тетя Глаша и пыталась протестовать, пообещал приезжать как можно чаще и с легким сердцем вернулся в Город. А вечером из автомата позвонил Годунову. Тот словно ждал моего звонка, сразу снял трубку, сказал:
      - В полдень, на борту «Ксении», не опаздывай, - и отключился.
      Я поехал на набережную, посмотреть, что это за «Ксения» и каких неприятностей можно от нее ожидать при нехорошем раскладе.
      «Ксения» оказалась парусником типа фрегат и была накрепко пришвартована к набережной у самого Зимнего Дворца, что наводило на мысль о немеряных деньгах, перекочевавших из карманов владельца парусника в недра городских чиновников - такое место в нашем Городе дорого стоит. Во всех смыслах этого слова.
      Фрегат «Ксения» был изготовлен совсем недавно, но по старинным рецептам кораблестроения: три мачты с реями и аккуратно привязанными парусами, веревочные лестницы, по которым с гиканьем должны подниматься матросы, закусив зубами ленточки бескозырок. На фок-мачте была даже устроена марсовая площадка, откуда впередсмотрящий кричал радостным голосом: «Земля!» и летом спускался вниз, чтобы получить обещанный капитаном приз.
      По вечернему времени фрегат был переполнен, на верхней палубе и внутри корабля шумно гуляли нувориши, празднуя какие-то радостные события своей жизни. Я побродил по набережной, посмотрел на фрегат, прикинул - как и куда можно уйти в случае опасности и понял, что уходить, кроме как в воду, некуда, а если потенциальные враги предусмотрят и этот вариант, то лучшей ловушки, чем фрегат «Ксения», и придумать трудно. Поэтому оставалось надеяться на хорошее отношение ко мне капитана Годунова и собственную счастливую звезду, которая, судя по всему, продолжала светить мне в темечко.
 
       Глава третья
 
       Мочить в сортире!
      - Опаздываешь, Саня, - сказал я капитану Годунову, когда он неожиданно возник за моей спиной.
      - Извини, Леха, так получилось, - Годунов сел напротив меня, осторожно положив левую руку на стол.
      Мы обменялись рукопожатием и принялись изучать друг друга.
      - А ты заматерел, - отметил Годунов, - другой стал, жесткий и глаза цепкие. Случалось чего в жизни?
      - Случалось, - коротко ответил я. - Если интересуешься, потом расскажу…
      Годунов не ответил, полез за сигаретами, закурил, ловко пользуясь одной рукой, сразу убрал пачку в карман.
      - Ты где, как? - спросил я, прерывая паузу.
      - Да так как-то, сам знаешь, какие сейчас времена…
      - А с рукой что?
      - С рукой? - он улыбнулся и задрал рукав легкой летней куртки.
      - Протез! - удивился я. - Тебя ранили? В Афгане?
      - Нет, позже. Это не ранение, скорее производственная травма. Потом расскажу, - процитировал он меня.
      - А здесь удобно разговаривать? Может, куда в другое место пойдем?
      Он улыбнулся.
      - Именно здесь и удобно. Ты меня нашел, полагаю, я тебе нужен, так что - говори.
      Я тоже закурил, посмотрел пристально на бывшего гэбэшного капитана и решился пойти ва-банк, не оттого, что я такой сорвиголова, а по той простой причине, что капитан Годунов был не только единственным тузом в моей колоде, но и вообще единственной картой.
      - Ты, Саня, в апреле-мае где был?
      - Да тут и был, в Питере.
      - Про Господина Голову ничего не слышал, акция с грузовиками была шумная, и вообще…
      - Погоди, погоди, припоминаю. У банков грузовики стояли, и в полдень на каждом надпись открылась - «Здесь могла быть ваша бочка гексагена»?
      - Ну, вроде того.
      - А Господин Голова? Что-то с терактами связано, - он вопросительно посмотрел на меня. - Заявление по телевизору было, помню, взрывы какие-то, еще что-то, верно?
      - Верно, Саня, верно.
      - А ты каким боком ко всему этому?
      - А, знаешь, самым прямым, то есть, получается, не боком, а всем своим фасадом во все это дерьмо вляпался, потому как Господин Голова - это я.
      - Шутишь! - Нормальная реакция нормального человека, я сам точно так же отреагировал бы, услыхав подобное заявление от кого другого.
      - Шутишь… - снова повторил он, но уже совсем по-другому. - Нет, брат, подобными вещами не шутят…
      Он снова полез за сигаретами, закурил, спрятал пачку.
      Приплыла официантка Люда, положила грудь ему на плечо, проворковала в самое ухо:
      - Что пить будешь, Сашенька?
      Он по-хозяйски обхватил ее за талию, потерся трехдневной щетиной о полное бедро, ответил:
      - Тебя хочу - сил нет!
      Официантка зарделась счастливо, прижалась сильнее:
      - А пить - до или после?
      - Вместо. Ты уж прости, сегодня - вместо. Видишь, с другом сижу.
      - А мы и другу поможем…
      - Не сегодня, лапушка, не сегодня, пивка только принеси, на двоих…
      Официантка одернула тельняшку и поплыла в сторону камбуза, где людям наливали желанное пиво.
      Мы проводили ее мужскими взглядами.
      - Славная телка, - сказал Годунов и без паузы: - А ты, получается, по уши в дерьме.
      - Получается, - согласился я.
      - А теперь поиграем в «угадайку». Одно из двух - или ты хочешь и меня в это дерьмо окунуть или пытаешься выбраться и думаешь, что я тебе помогу.
      - Не совсем ты угадал, Саня, дела обстоят еще хуже, чем ты думаешь.
      - Дерьмо бродить начало?
      - Вот-вот! История с Господином Головой почти закончилась, вернее, перешла в заключительную стадию. Пару дней назад я записал кассету, где отрекаюсь от содеянного и кляну на чем свет стоит всех честных российских урок, хотя, по правде говоря, ничего плохого я от них не видел.
      - Да, - согласился Годунов, - приходилось мне с блатными работать, нормальные пацаны. Из стариков, конечно. Те, что из новой волны - отморозки, с ними никаких дел - и сами погорят, и тебя за собой утащат. Но у тебя-то в чем тут проблема?