Максим стоял у распахнутого окна и задумчиво смотрел на белые облака, проплывавшие по синему, как на детском рисунке, небу.
      - Сварить тебе кофе? - спросила я, глядя на его четко очерченный на фоне светлого окна силуэт.
      Услышав мой голос, Максим повернулся и, нежно посмотрев на меня, ответил:
      - Конечно сварить! Ниночка, ты ведь сама знаешь, что твой кофе - лучший в этом уголке Галактики.
      Каждый раз, когда Максим смотрел на меня таким особым взглядом, как сейчас, мои ноги становились слабыми, а в голове появлялась щекочущая пустота. Наверное, это было заметно, потому что Максим улыбнулся и, подойдя ко мне, взял за руки.
      - Эй, очнись! - сказал он. - Любовь приходит и уходит, а кофе хочется всегда.
      Это циничное заявление моментально привело меня в чувство, и я, ущипнув его за ладонь, вредным голосом поинтересовалась:
      - Уходит любовь, говоришь? - и ущипнула за другую. - Ну, раз уходит - тогда и кофе не будет.
      - Нет! Не уходит! - запротестовал Максим. - Это просто такое народное выражение. А без кофе она точно уйдет.
      - Никуда она не уйдет, - сказала я и пошла в кухню, - но я, единственно из гуманности, все-таки иду варить тебе кофе.
      Последние слова я уже прокричала из кухни, доставая с полки старинную фарфоровую банку, в которой был зерновой контрабандный кофе.
      Странное дело, но даже теперь, когда можно было купить все, что угодно, лучшим, как и в дремучее советское время, оставался все тот же контрабандный зеленый кофе в больших мешках, который жуликоватые моряки привозили из далеких экзотических стран в трюмах проржавевших от океанской соли кораблей. Этот кофе продавался явочным порядком, по телефонным звонкам, и я была одной из тех, кому посчастливилось попасть в избранное общество любителей Настоящего Кофе.
      Мне страшно повезло.
      Вообще, любовь - это везение.
      Миллионы и миллиарды людей - мужчин и женщин - круглые сутки ходят по земле, не замечая друг друга, не глядя друг на друга… И вдруг - как вспышка, как взрыв, как электрическая искра, раз - и получилась любовь!
      И это досталось мне.
      Он любит меня.
      А уж как я люблю его, и рассказать невозможно. Поэтому, когда я хочу сказать Максиму о своей любви, чувства переполняют меня, и, не находя слов, которые смогли бы отразить мои внутренние движения, я просто начинаю плакать от бессилия. Максим всегда утешает меня и говорит - ну что ты, Ниночка, не плачь. Собачки, они ведь тоже, как и ты - все понимают, только сказать не можут.
      Он так и говорит - "не можут".
      Тут мне всегда становится смешно, и я перестаю плакать. И начинаю щипать его за "собачек". А он убегает от меня, но поддается, и я всегда ловлю его и обнимаю, и целую…
      Максим вышел на кухню, а я, насыпая разогревшуюся кофейную пудру в джезву, в который уже раз подумала - неужели так бывает? Неужели все это не сон?
      Налив в джезву воды, я поставила ее на газ, прижалась к Максиму, и мы вместе завороженно следили, как кофе поднимался черной шапкой.
      Кофе был уже готов перевалиться через край, но я, еле оторвавшись от любимого, схватила джезву и успела снять ее с огня. Теперь, следуя кофейному ритуалу, нужно было еще дважды поднять пену. Я так и сделала, и уже через полминуты кофе был готов.
      Разлив горько-ароматный черный бальзам по фарфоровым чашечкам, я уселась спиной к окну на свой любимый старинный стул. Когда-то, по рассказам бабушки, он стоял в Пуме, ну потом - понятное дело - революция, матросики, грабежи… Неисповедимыми путями стульчик оказался в нашем доме, и, когда я в нежном возрасте прочитала "Двенадцать стульев", папочка вовремя застукал меня в тот момент, когда я с кухонным ножом в руке собиралась исследовать содержимое стула.
      Слегка надрав мне уши, папочка разъяснил разницу между художественным вымыслом и суровой правдой жизни. Я поняла то, что он мне сказал, но все равно - каждый раз, садясь на этот стул, пыталась нащупать мягким местом заветную шкатулочку с бриллиантами, которая должна быть зашита в глубине выцветшей ковровой подушки.
      - Лина, солнышко, - Максим сделал первый осторожный глоток и посмотрел на часы, - мне скоро уходить. Сегодня мы договорились собраться пораньше, чтобы немножко порепетировать. Так что через десять минут я должен уйти.
      Я глубоко вздохнула и поднялась из-за стола.
      - Вот она - женская доля, - грустно сказала я, - провожать и ждать. Ждать и провожать.
      - Ниночка, - сказал Максим, одним глотком допивая кофе и тоже вставая, - неси свой женский крест мужественно.
      - Это, интересно, как? - спросила я, доставая из шкафчика электрический утюг. - И вообще - чем женский крест отличается от мужского?
      - А у него перекладина внизу - там, где ноги.
      - Дурак, - я засмеялась, - дурак и хам. И богохулъщик.
      - Богохульник, - поправил меня Максим, - а еще журналистский факультет закончила. Грамотейка.
      Я разложила гладильную доску, потом вытащила из сушильной машины любимую рубашку Максима - голубую с маленьким скрипичным знаком, вышитым на кармане, - и начала ее гладить.
      Максим закурил и, пуская дым в форточку, стал следить за моими движениями.
      - Какая прекрасная картина, - сказал он наконец, - женщина с утюгом… Воплощение домовитости и заботы.
      - Вот я тебя сейчас прижгу, - пригрозила я, - чтобы ты не умничал тут. А кроме того - есть еще разные привлекательные картины. Например - мужчина с каменным топором. Мужчина с лопатой. Мужчина, убивающий мамонта.
      - Мужчина с женщиной, - вставил Максим.
      - Я не сказала, что именно я тебе прижгу? - угрожающе произнесла я и повертела утюгом в воздухе. - После этого с женщиной тебя не увидит никто.
      - Молчу, молчу! - Максим засмеялся и поднял руки. - Сдаюсь! Может быть, рубашка уже достаточно плоская? Ниночка, мне ведь уже пора бежать!
      - Ладно, - я поставила утюг на подставку, - забирай свою любимую плоскую рубашку и отправляйся на репетицию.
      Максим небрежно чмокнул меня в нос и, схватив рубашку, убежал в спальню переодеваться. А я, вылив в чашку остатки кофе, закурила и стала слушать доносившиеся из спальни звуки. А ведь прошедшей ночью оттуда доносились совсем другие звуки… Вспомнив минувшую ночь, я почувствовала, как мое сердце снова застучало быстро и сильно. Ах, какая жалость, что Максиму нужно идти на работу…
      Наконец Максим переоблачился и, держа в руке тоненькую папку с нотами, вышел из спальни. Посмотрев на меня, он улыбнулся и сказал:
      - Иди ко мне.
      Я подошла к нему и обняла. Дыша мне в макушку, Максим прошептал:
      - Лина, я тебя люблю. Ты знаешь об этом?
      - Знаю, - ответила я, чувствуя, как у меня подгибаются ноги - Максим, я сегодня приду к тебе. Вы играете в "Буги-Вуги"?
      - Ну а где же еще? Сегодня ведь четверг, значит - в "Буги-Вуги".
      - Вот и хорошо. Отправляйся, а я через часок тоже подтянусь.
      - Гут!
      Максим еще раз чмокнул меня в нос и решительно направился в прихожую. Я, как хвостик, пошла за ним и, когда он, отрыв дверь на лестницу, обернулся, сделала ему ручкой. Максим подмигнул мне и, выйдя на площадку, захлопнул за собой дверь.
      Я услышала, как по подъезду пронеслось гулкое эхо, потом раздались быстрые шаги Максима, который вприпрыжку сбегал по ступеням, потом все стихло, и я осталась одна.
      "Но это ненадолго", - сказала я себе.
      Сейчас я, не торопясь, переоденусь, а потом, тоже не торопясь, пойду в "Буги-Вуги". И приду туда как раз в тот момент, когда они начнут играть. Зазвучат первые ноты, и я появлюсь на пороге зала, как преображенная Золушка на балу…
      Я повернулась к большому старинному зеркалу, висевшему в прихожей и, посмотрев в него, встряхнула своими густыми рыжими кудрями.

***

      Акулина Голубицкая-Гессер начищала перышки перед посещением клуба "Буги-Вуги", в котором в этот вечер выступал чемпион ее сердца Максим Троицкий.
      Почему родители Акулины дали ей это странное имя - история умалчивает. Самой Лине добиться от них вразумительного ответа не удалось. Поэтому она пришла к выводу, что тут либо кроется какая-то сильно засекреченная фамильная тайна, либо предков слегка занесло, а потом, если они и одумались, то уже привыкли и решили ничего не менять. А поскольку все имена сокращаются, Акулину сократили до Лины, и так оно и осталось.
      Итак, Лина вертелась перед зеркалом, и негромко напевала на мотив "Люди гибнут за металл":
      - Свет мой, зеркальце, скажи, мне скажи! Ты всю правду расскажи, расскажи!
      Зеркало презрительно молчало, и вообще - Лина подозревала, что за долгую жизнь этого тяжелого, потемневшего старинного стекла в два пальца толщиной перед ним вертелось не одно поколение красавиц, и среди прочих - ее прабабка Елизавета Оттовна Гессер.
      Портрет прабабки Елизаветы висел слева от зеркала, и было ей на этом портрете года двадцать три - двадцать четыре. Холст потемнел, слой старого лака давно потрескался, но было ясно, что молодая Елизавета Гессер косила министров и прочих статских советников не хуже черной чумы.
      На этом портрете просматривалось такое фамильное сходство, выстрелившее через три поколения, что один из многочисленных претендентов на обладание нежным сердцем Лины, будучи милостиво допущен к ней с визитом, увидел картину и, приняв ее за стилизованный под старину портрет Лины, восхищенно сказал:
      - Прекрасный портрет. Я имею в виду и тебя, и, конечно, стиль исполнителя. Удивительное мастерство. Принял бы за должное, увидев эту картину, например, в Третьяковке или Русском музее. Хотя, конечно же, при современных технологиях состарить холст почти ничего не стоит. Но все равно, я думаю, штук на пять баксов потянет.
      Лина тогда раздраженно ответила: - Это моя прабабка по материнской линии. А ты - хам и дурак, потому что думаешь о деньгах в моем присутствии. Поэтому - пошел вон отсюда.
      Она любезно и широко отворила перед оторопевшим визитером входную дверь и совсем не по-дворянски напутствовала его:
      - Давай, давай, вали откуда пришел.
      Визитер удалился, и его надежды на прекрасное тело Лины, а также на ее шикарную квартиру в сто пятьдесят метров, которая располагалась в бельэтаже на Малой Монетной, растаяли, как мороженое за пазухой уснувшего на солнцепеке алкоголика.

***

      Лина повертелась перед зеркалом еще немного и наконец, когда, по ее мнению, некий идеал был достигнут, удовлетворенно кивнула своему отражению.
      После этого она схватила со стола сумочку и пачку сигарет, которую, уходя на репетицию, забыл Максим, и, напевая "Девушку из Опанимы", направилась в прихожую. Выйдя на лестницу, Лина захлопнула за собой дверь, отчего по просторному подъезду снова разлетелось долгое эхо, и легко поскакала вниз по широкой дореволюционной лестнице. В неярко освещенном подъезде было прохладно, но когда Лина вышла на улицу, то почувствовала, что от разогретого за день асфальта пышет жаром, как будто асфальт только что уложила и раскатала бригада дорожных рабочих. Солнце опускалось за дома, и на Малую Монетную упала тень.
      Повернув за угол, Лина пошла в сторону Каменноострвеского проспекта.
      До клуба "Буги-Вуги", в котором сегодня выступал Максим со своей группой, идти было недалеко, всего минут десять - пятнадцать, и Лина не торопясь шагала по мягкому асфальту, делая ногу от бедра и держа голову высоко и слегка надменно.
      Она шла по освещенной солнцем улице и думала о том, как ей повезло в жизни, о том, какая она счастливая, о предстоящей свадьбе, хотя и без всякой свадьбы жизнь с Максимом виделась ей верхом блаженства. А потом, когда родится ребенок…
      Лина хотела, чтобы у них с Максимом были дети.
      Она очень хотела этого, и ей было все равно - родится мальчик или девочка. И то и другое представлялось Лине великим счастьем. Если будет мальчик - пусть он станет музыкантом, как Максим, а если девочка - Лина воспитает ее так, чтобы потом она принесла радость и счастье какому-то еще не родившемуся мужчине.
      Такому же достойному, как Максим.

НЕ СТРЕЛЯЙТЕ В МУЗЫКАНТА

      В клубе было сумрачно и прохладно. Лина, как всегда, устроилась за боковым столиком, который находился в тени и из-за которого было удобно незамеченной для большинства посетителей клуба наблюдать за музыкантами. Лина не любила излишнего внимания к своей - пусть даже и совершенной - персоне.
      Заметив ее, Максим приветливо махнул рукой и снова повернулся к басисту, которому объяснял какую-то музыкальную хитрость. Басист внимательно выслушал Максима, затем профессионально сыграл несколько толстых и быстрых нот, и Максим удовлетворенно кивнул:
      - Во-во, именно так.
      До начала музыки оставалось всего лишь несколько минут, и Лина оглядела зал.
      Все было как обычно: в зале было в меру накурено, половина столиков не заняты, но это ненадолго. Обычно на выступлениях Максима свободных мест не бывало. Некоторые фанаты специально приезжали на выступление из других городов. Это льстило Лине и утверждало ее во мнении, что Максим музыкант незаурядный, как, впрочем, и весь его состав.
      Состав… Это странное слово всегда смешило Лину, потому что она представляла себе паровоз, пускающий уютные клубы дыма, а за ним послушную череду зеленых вагончиков. Паровоз давал свисток, энергично шевелил железными локтями, и состав начинал катиться все быстрее и быстрее…
      Конечно, если считать Максима паровозом, а его музыкантов составом, тогда все сходилось. Но Лина предпочитала старомодное слово "оркестр", ну, на крайний случай - ансамбль.
      Джазовая группа… Как-то не звучит.
      Квартет - по сути правильно, но тоже не то.
      В общем, Максим и его друзья играли джаз, было их четверо, и Лина в разговорах ловко обходилась без употребления слов "квартет", "состав", "ансамбль" и прочих не нравившихся ей определений.
      Кроме Максима, в джазовом квартете "Фа Бемоль" имелись гитарист, барабанщик и басист. Сам Максим был пианистом и, хотя при случае играл на прочих клавишных инструментах, приходил в крайнее раздражение, когда кто-нибудь называл его "клавишником".
      "Кнопочник, блин", - обычно говорил он.
      Лина услышала прозвучавший в углу грубый и громкий смех, скорее походивший на вопль голодного ишака, и посмотрела в ту сторону.
      За угловым столиком по-хозяйски расположилась компания, которая не понравилась ей с первого взгляда. Это были явно посторонние люди, которые пришли сюда не слушать музыку, а заливать рыло водкой, обильно ее закусывая. Эти люди полагали, что за деньги могут купить все.
      Лина хорошо знала эту категорию посетителей.
      Им было все равно, куда завалиться, лишь бы столик был, да чтобы официанты бегали порасторопнее. Обычно таких в "Буги-Вуги" не пускали, потому что владелец справедливо считал, что его заведение - не кабак.
      Охранник Гена производил мгновенный фейс-контроль и вежливо отказывал нежелательным гостям, но сегодня его не было, и администраторша Валентина, спасовав перед четырьмя коротко стриженными бугаями, впустила их в зал.
      А когда одна из двух вульгарных шмар, сопровождавших конкретных пацанов, спросила, где тут можно поссать, Валентина пришла в ужас и, ткнув пальцем в сторону туалета, быстренько скрылась в кабинете директора.
      И теперь веселая компания развлекалась в углу. Клуб был для них самым обыкновенным кабаком, а музыканты, которые находились на сцене, - обычными кабацкими лабухами, обслугой, ничуть не лучше халдеев. В других ресторанах это было нормой, но здесь… В джазовом клубе не принято заказывать "Мясоедовскую" и "Сиреневый туман", и постоянные посетители знали это.
      Но братки привыкли заваливаться в любой чужой монастырь со своим нехитрым уставом, и в доказательство этого из-за углового столика прозвучал вызывающий возглас:
      - Ну чо там, музон будет, или как? Максим покосился на говорившего и открыл крышку рояля.
      - Во, давай, слабай что-нибудь, - одобрил его действия плечистый здоровяк с мятыми ушами и кривым носом, - а то скучно.
      - Тебе со мной скучно? - возмутилась мускулистая девица в дорогом облегающем комбинезоне, сидевшая рядом с ним.
      - Ну что ты, заяц, - скорчив приторно-сладкую гримасу, браток склонился к ней, - с тобой самое то.
      - А то смотри, - не унималась девица, - можешь найти себе другую. А я без тела не останусь, вон, смотри, какой пианистик симпатичный.
      Она огляделась и, увидев Лину, одиноко сидевшую у сцены, добавила:
      - А ты к той рыжей можешь подвалить. Я знаю, ты тощих любишь.
      И она с угрозой посмотрела на Лину. Было очевидно, что для полноты выражения своих чувств ей хотелось скандала, но браток недовольно нахмурился и сказал:
      - Слышь, Бастинда, кончай бакланить, а то я добрый, добрый, а потом - сама знаешь.
      Бастинда обиженно поморщилась и капризно проскрипела:
      - А у меня вот рюмка пустая.
      Браток оживился и, схватив могучей клешней литровую бутылку "Абсолюта", принялся ловко разливать водку по рюмкам. То, с какой точностью он налил всем одинаковое количество огненной воды, указывало на незаурядный опыт и верность глаза.
      Бастинда, следя за его манипуляциями, фальшиво спела:
      - Червончики, мои червончики… А мой Червончик - самый лучший! И у него сегодня день рождения. Правда, котик?
      И она, схватив братка за шею, стала целовать его взасос.
      Лине стало противно, и она отвернулась.
      К ее столику подошел старый знакомый официант Мишка и сказал:
      - Привет, красотка! Тебе - как обычно? Лина кивнула и весело ответила:
      - Ага.
      - Для тебя - все, что угодно, - заулыбался в ответ Мишка, которому Лина очень нравилась, и пошел к стойке, чтобы налить бокал красного "Кьянти".
      Каждый раз, когда Лина скромно, по-женски прикладывалась к спиртному, ее мучила совесть. Когда-то Макс очень любил выпить, и, хотя он давно бросил, Лина несколько раз ловила его особый взгляд, устремленный на сосуд с алкоголем.
      Через минуту Мишка поставил перед Линой широкий низкий бокал, в котором светилось итальянское красное вино. Лина поблагодарила Мишку и с удовольствием сделала первый небольшой глоток.
      Вино было прекрасным - терпким и душистым.
      Музыканты настроились и наконец начали спокойно играть.
      Негромкие звуки джаза наполнили зал. По игре и умению держаться на сцене было сразу видно, что квартет хорошо знает свое дело. Максим импровизировал, гитарист брал хитрые и красивые аккорды, а барабанщик с басистом создавали надежный ритмичный пульс. Музыка была не слишком громкой, но сразу захватила внимание публики.
      За столиком именинника Червонца, имя которого в миру было - Виталий Соцкий, тоже притихли и повернулись в сторону сцены. На лицах братков и их подружек было выражение хозяев, снисходительно оценивающих работу, выполняемую нерадивыми слугами.
      Когда закончилась первая композиция, задумчивая и спокойная, Максим, щелкая пальцами, дал счет, и по клубу понеслись скачущие звуки классического буги-вуги. Квартет "Фа Бемоль" всегда исполнял эту вещь в начале первого отделения, как бы подчеркивая название клуба - "Буги-Вуги".
      Сидевшие за крайним столиком братки оживились, радостно заржали и повскакивали с мест. Их девушки, виляя задницами, последовали их примеру.
      Выбравшись на середину зала, где было побольше места, они встали в кружок и начали делать вид, что танцуют. Движения кавалеров сильно напоминали агрессивные элементы боксерского ремесла, а дамы, похотливо облизывая губы, страстно ежились и делали бедрами такие движения, будто им очень хотелось в туалет.
      Лина брезгливо посмотрела на них и опустила глаза.
      Обычно таких посетителей в этом клубе не бывало, но, как говорится, и на старуху бывает проруха… И теперь оставалось только сидеть и слушать музыку, стараясь не смотреть в ту сторону, где веселились бандиты и их телки.
      Допив остатки вина, Лина поймала взгляд официанта Мишки, бдительно торчавшего у стойки, и выразительно поболтала в воздухе пустым бокалом. Мишка кивнул и взял с полки бутылку "Кьянти". Старые приятельские отношения помогали им обходиться без слов.
      Поставив перед Линой новый бокал с красным вином, официант Мишка между делом ловко, как шулер, заменил пепельницу. Лина рассеянно кивнула и, закурив, сделала небольшой глоток. Пришло приятное расслабление, и Лина, посмотрев на сцену, вспомнила, как год назад познакомилась с Максимом.
      Это произошло в то невеселое время, когда родители Акулины - Павел Афанасьевич и Елена Генриховна - собирались уезжать в Америку, чтобы попытаться вылечить там от тяжелой формы наркомании Аркадия, брата Акулины.
      В свои двадцать четыре года он уже был законченным наркоманом, готовым на все ради дозы.
      Лина обреченно настраивалась на переезд их семьи в Штаты, который мог обернуться полноценной эмиграцией со всеми вытекающими последствиями, но как раз в тот самый день, когда она почти уже согласилась с уговорами родителей и готова была дать свое согласие на участие в этой сумасбродной затее, случилось то, что полностью переменило ее планы.
      Она повстречала Максима и наотрез отказалась уезжать.
      Родители были сильно недовольны этим и пытались уговорить Акулину, но она проявила твердость и осталась в Петербурге.
      В то время Лина работала в частной телевизионной компании "Питервидеошоу", которая занималась изготовлением рекламных роликов.
      Дела компании шли хорошо, заработки были весьма приличными, и однажды на очередной корпоративной вечеринке, проходившей по традиции в звуковом ателье студии, появился какой-то живописный тип с длинными волосами и в дорогой, но слегка помятой одежде. Однако, судя по тому, как к нему относился генеральный директор компании, этот тип был кем-то особенным.
      Это заинтриговало Лину, и она стала наблюдать за новым гостем.
      Для начала он хлопнул полный стакан водки, а потом, развалившись на диване рядом с генеральным, завел с ним непринужденную беседу. Оба громко смеялись, хлопали друг друга по коленям, причем тип не проявлял к Великому Боссу ни малейшего почтения, а тот, в свою очередь, не обращал на это никакого внимания.
      Лина ничего не понимала, но через несколько минут Великий Босс попросил минуточку внимания и произнес тост, из которого стало ясно, что они десять лет учились в одном классе и не виделись уже несколько веков. И вот теперь Великий Босс имеет честь представить своим верным рабам и вассалам великого джазового пианиста Максима Троицкого.
      Звукорежиссер Стулов, сидевший на сейфе, громко икнул и сказал:
      - А-а-а! Понятно. А то я думаю - ну где же я тебя видел? Оч-чень приятно!
      И полез чокаться.
      Все дружно выпили за нерушимый союз чистого искусства и грязных денег, а потом Великий Босс, поведя рукой в угол студии, где стояло неизвестно когда и зачем купленное пианино, посмотрел на помятого, но почетного гостя и сказал:
      - Не обязательно прямо сейчас. Но ты сыграешь?
      Максим тоже посмотрел в угол, потом на бутылку, затем налил себе еще полстакана и ответил:
      - А почему не сейчас?
      Он выпил водку, поморщился, вытер рот рукой и поднялся с дивана.
      Подойдя к пианино, он небрежно открыл крышку и удивился тому, что на клавиатуре слоновой кости лежала затейливо вышитая бархатная полоса, предохранявшая клавиши от пыли.
      - Ишь ты… - пробормотал он, усмехнувшись, - как в лучших домах…
      Оглянувшись, он стал искать взглядом стул, и Лина, повинуясь бессознательному порыву, встала и подвинула пианисту свой. Максим небрежно кивнул и, даже не взглянув на столь любезную даму, уселся за пианино.
      Потом она вспоминала этот мимолетный эпизод много раз, и теперь точно знала, что именно эта сценка со стулом и была тем самым крючочком, на который попалась блистательная красавица и умница Акулина Голубицкая-Гессер.
      Оставшись без места, Лина уселась на диванный подлокотник слева от пианиста, и положила ногу на ногу. И без того короткая юбка задралась еще выше, и Максим, заметив это, криво усмехнулся. Это оказалось вторым крючком, и он был побольше, чем первый. По Лина и глазом не моргнула, хотя и почувствовала себя уязвленной.
      Она привыкла быть в центре внимания, получать комплименты и прочие знаки мужской заинтересованности, а этот тип, пусть он даже и известный музыкант, посмел принять ее любезность как должное, да еще и усмехнуться, увидев ее стройное бедро! И Лина моментально приняла решение повергнуть наглеца к своим ногам, а потом, поиздевавшись вволю, оставить с носом.
      Все эти мысли промелькнули в ее медно-рыжей голове за несколько секунд, и, изобразив на лице светское выражение, Лина подперла пальчиком щеку и приготовилась слушать музыку.
      Однако Макс, небрежно пробежавшись пальцами по клавишам, встал и сказал:
      - Не, Вовка, ты прав. Не сейчас.
      И, пробравшись между коленями разочарованных слушателей, снова рухнул на диван рядом с Великим Боссом.
      - Ну ты и скотина, - любовно пробурчал Вовка.
      Великого Босса звали Владимир Валерьевич Балдин, был он строг и требователен, и Вовкой в стенах студии его не смел называть никто.
      - Сам такой, - ответил Макс, - налей-ка мне лучше водочки. А то после вчерашнего я так и не пришел в норму. Вот подлечусь еще маленько и тогда сыграю.
      Однако в тот вечер Макс так и не сыграл.
      Через час он уже опьянел и категорически заявил, что в таком виде к инструменту даже не подойдет. Великий Босс Вовка снова обругал его скотиной, и они дружно выпили. А потом весь вечер вспоминали минувшие школьные годы.
      Наконец к середине ночи все разошлись, а Макс вырубился на том самом диване, под присмотром не очень трезвого охранника. Предусмотрительный Вовка оставил Максу несколько бутылок пива и маленькую водки, строго наказав охраннику, чтобы тот не смел посягать на выпивку. Охранник указание Босса выполнил, и утром опохмеленный Максим на некоторое время исчез из поля зрения.
      А Лина, сама того не ожидая, попалась на крючок.
      Через несколько дней она почувствовала, что желание снова увидеть этого странного, но очень интересного человека стало непереносимым, и, зайдя в кабинет Великого Босса, в ультимативной форме потребовала телефонный номер Максима.
      Великий Босс гнусно ухмыльнулся и дал номер.
      В тот же вечер Лина и Максим сидели в открытом кафе на набережной напротив Академии художеств и жадно смотрели друг на друга.
      Перед Линой стояла бутылка немецкого пива, и Максим бросал на эту бутылку брезгливые взгляды. У него наступил период трезвости, и он превратился в совершенно непьющего и всячески осуждающего алкогольные удовольствия ханжу.
      Они болтали о всякой ерунде… А о чем еще могут болтать молодые мужчина и женщина, которые почувствовали, что влюблены друг в друга? О книгах, о деревьях, о космических полетах, о стихах и купании, о дурацкой моде, о жизни и смерти и, конечно же, о любви.
      Максим оказался очень интересным собеседником, и Лина с удовольствием слушала его неожиданные высказывания. Было очевидно, что человек он незаурядный, обладает острым умом и оригинальным, подчас шокирующим чувством юмора.
      Они сидели рядом со сфинксами до пяти часов утра. Потом Максим церемонно проводил Лину до ее дома на Петроградской, поцеловал ей ручку и ушел в рассвет.
      На следующий день Лина заявила родителям, что никуда не поедет, и эмиграция их семейства произошла без ее участия. Родители с Аркадием уехали в Кливленд, а Максим перебрался к Лине, и вот уже целый год они жили вместе и не верили своему счастью.
      А всего лишь несколько дней назад Максим сказал:
      - Мне никогда не было так хорошо, как теперь. Но мне будет еще лучше, когда мы поженимся. А тебе?
      Вместо ответа Лина бросилась ему на шею и задрыгала ногами.

***

      Музыкальная программа клуба подходила к концу, однако за тем столиком, где расположились братки со своими ляльками, настоящий праздник только начинался.
      Судя по довольно лоснившимся мордам, браткам хотелось конкретной веселухи. И когда Макс объявил, что оркестр прощается со слушателями, из угла послышались недовольные возгласы:
      - Э, слышь, лабух! Ты это - не торопись!
      Лина взглянула на Максима, который неторопливо складывал ноты, и увидела, что на его лице появилось недовольство, но он сделал вид, что никто ничего не говорил.
      Однако Червонец оказался настойчив и, нетвердо держась на ногах, поднялся со стула. Он подошел к сцене и стал рыться в карманах, доставая из них и убирая обратно деньги, презервативы, телефон, какие-то бумажки и… черный, матово поблескивавший пистолет. Лине стало страшно, и она, чтобы скрыть это от самой себя, нервно закурила.
      Дружки Червонца тоже подтянулись к сцене и, столпившись вокруг него, заинтересованно следили за его движениями. Две уже изрядно пьяные марухи, одна из которых была подругой виновнику торжества, а другая, похоже, была вещью общего пользования, также присоединились к этой небольшой толпе, громко выражая свое участие в процессе организации веселья возгласами "во, бля".
      Наконец Червонец прекратил инспектировать собственные карманы и, выпрямившись, угрюмо посмотрел на Максима.
      - Значит, так, - он глубоко засунул руки в брюки и качнулся с носков на пятки, - ты, это, давай, садись за свою мандулу и играй. И твои лабухи пусть тоже лабают. Тут люди конкретно отдыхают, а ты портишь им настроение.
      - Музыкальная программа окончена, - негромко, но твердо ответил Максим, не глядя на бандита.
      Лина не отрываясь следила за происходящим, ее сердце тревожно сжималось.
      - Чо ты сказал? - Червонец угрожающе подался вперед. - Тебе сказано - играй, значит - играй. И не ту лабуду, которую вы тут весь вечер шпиляли, а нормальные конкретные песни для конкретных ребят. Понял? Для начала сыграй нам…
      Что именно хотел услышать Червонец, Лина не узнала, потому что к браткам, собрав всю свою невеликую храбрость, подошла побледневшая администраторша Валентина.
      Дрожащим голоском она сказала: