Азиаты здорово приспособились. Умеют строить такие жилища, где даже в дикую жару - вполне прохладно и без кондиционера. Непривычный для русского человека земляной пол вровень с уровнем окружающей местности. Но подумав, понимаешь, что при почти полном отсутствии осадков влаги и сырости здесь боятся меньше всего.
      Убранство сакли самое нехитрое.
      Но тем не менее я отметил и маленький телевизор, что может работать от автомобильного аккумулятора, и хороший музыкальный центр с сидюшником, и, что самое главное, - американскую рацию "уоки-токи" армейского образца. Такую, какие были на вооружении у всех пакистанцев и моджахедов еще в годы большой афганской войны.
      Мы вошли и сняли обувь, так как прямо на земляном полу были постелены вполне еще товарного вида ковры. Опасаясь задеть головою чрезвычайно низкий потолок, я без приглашения по-зэковски присел на корточки.
      Дед тоже присел. Сперва на колени, поджав пятки под тощие ягодицы, а потом, переменив позу, уселся по-турецки.
      Помолчали.
      И за время этой паузы я отметил еще одно очень важное обстоятельство - рация, что лежала у окна, была включена на прием, потому что неожиданно из нее раздалось характерное шипение, за которым послышался ничего не значащий для моего понятия набор гортанных звуков местного диалекта… быр-мыр-дыр, быр-мыр-дыр. Потом опять характерное шипение и снова - быр-мыр-дыр-бамбарбия-кергуду.
      Когда рация включилась, дед вздрогнул, но на бородатом морщинистом лице не отразилось никаких эмоций, будто он, как и мы, ничего не понял.
      - Ака, помогите нашему горю, помогите нам найти господина Тохтамбашева, - выдавил я из себя, понимая, что отныне отсюда уже пути назад не будет, что сказанные мною слова уже означают для меня, что Рубикон перейден и мосты сожжены.
      - А откуда ты знаешь, что я могу тебе помочь? - спросил дед.
      - А вон, - кивнул я на рацию.
      - А-а-а, это не мой, - сказал дед, - это я на дороге нашел, с вертолет, наверное, уронили, или с бронетранспортер…
      - Ты нас не бойся, дедушка, - успокаивающе сказал я, - мы не шпионы.
      - А чего мне вас бояться, я старый, - ответил дед, - это вам бояться надо, потому что вы молодые. Жалко, если жизнь рано оборвется, а ты ведь неверный и в рай не попадешь.
      Дед что-то сказал давешнему нашему малому в халатике с тюбетеечкой, и тот стремглав выбежал из хижины на улицу.
      - На ваше счастье в кишлаке сейчас гости, которые смогут вам помочь, - сказал дед, и мое сердце забилось в тревожном ожидании.
      Ждать долго не пришлось.
 
      Уже через час, с завязанными за спиной руками и с обязательными при этом мешками на головах, нас куда-то везли в открытом уазике. Одно было хорошо - на приличной скорости ветерок обдувал лучше любого кондиционера, и поэтому даже с мешком на голове духоты не ощущалось.
      Уазик был стандартной военной комплектации, и нас с Натали засунули в то пространство за задним сиденьем, где в ментовских машинах подобной марки отгорожен обезьянник, рассчитанный на перевозку двух задержанных.
      Мы сидели прямо на металлическом полу, и каждый удар камня или дорожной выбоины по подвеске заднего моста бешено несущейся машины самым болезненным образом отзывался в наших с Наташей организмах. Но в этой ситуации нам оставалось только набраться терпения и надеяться, что дорога окажется недолгой.
      Однако дорога оказалась долгой.
      Лихой шофер дважды останавливался, и у нас было время передохнуть. Один раз останавливались, чтобы залить в бак бензину из канистры. Это было нетрудно понять по характерным звукам открываемой горловины и бульканию переливаемой через воронку жидкости. Второй раз солдаты Тохтамбашева остановились просто по малой человеческой нужде. Я тоже начал проситься, но тут же получил удар палкой по ключице и более проситься не стал. Наташа терпит, ну и я потерплю. Раз уж не пустили поссать и рискнули тем, что мы им машину изгадим, значит, совсем недалеко осталось ехать.
      И точно, минут через двадцать после второй остановки машина резко ударила по тормозам, мотор заглох, и нас за шиворот выбросили на землю.
      С завязанными позади спины руками я тяжело поднялся на ноги и услышал многоголосый шум толпы и выстрелы.
      Стреляли одиночными и короткими очередями.
      Это говорило о том, что мы приехали в большой лагерь, а пальба - так, для куражу, для приветствия вновь прибывших, что ли!
      Мне врезали под зад хорошего пинка, и по возмущенному вскрику Наташи я догадался, что пенделя влепили не мне одному, но и ей. Однако идти с мешком на голове и связанными руками я никуда не собирался. Пусть уж лучше сами тащат меня.
      Шум и гвалт, крики и смех говорили о том, что нас окружила плотная толпа любопытствующих. Вот и камни полетели. Бэмс! Еще раз - бэмс! В лоб и в плечо… Но нет, если бы это были камни - то было бы очень и очень больно. Это были, надо думать, какие-нибудь фрукты типа яблок или неспелых мандарин.
      Неожиданно шум толпы стих.
      Послышалась отрывистая команда, и толпа стала быстро разбегаться. Меня крепко схватили под локоть и толкнули в спину. Скорее всего - прикладом автомата или ручника.
      Поводырь быстро тащил меня по относительно ровной дорожке, и я даже почти не спотыкался. Идти было недалеко. Меня впихнули в какой-то сарай, толчком поставили на колени. Потом послышался звук открываемых створов, и в ноздри ударило сыростью подвала или глубокого колодца. Меня пнули в спину, и я почувствовал, что лечу.
      Это было страшно, потому что я не знал, насколько глубока та яма, куда нас бросают.
      Но яма оказалась не такой уж и глубокой, и ее дно было устлано толстым слоем не то сухой травы, не то стружек или опилок с ветошью.
      Через секунду рядом со мной на пол плюхнулось второе тело.
      Это была Наташа.
      Створы над нами со скрипом затворились, и мы погрузились в мир полной тишины и спокойствия.
 
      - Ну, с прибытием в лагерь Тохтамбашева, партнерша гребаная, - пошутил я.
      - А иди ты на хер, - просто ответила Натали.
      Мы еще не знали, сколько нам теперь сидеть в этом зиндане, как не знали и что с нами теперь сделают.
      Первым на допрос вытащили меня.
      Опять мешок на голове. Направление движения указывают ударами приклада. Два раза я падал, спотыкаясь о камни, но тут же поднимался, чтоб не получить по спине еще раз.
      Наконец меня ввели в какое-то помещение.
      - Ну, рассказывай, русский человек, зачем Тохтамбаш-баши искал? - с интонацией некой театральной игривости спросил мой пока что невидимый собеседник.
      - Дело у меня к нему, - ответил я.
      - Какое дело? - спросил голос.
      - Ну, об этом я только самому Тохтамбаш-баши могу сказать, - сказал я и тут же получил удар прикладом по спине. Голос что-то сказал бившему меня нукеру, и с меня наконец-то сняли мой шутовской колпак.
      Я увидел, что стою посреди огромной брезентовой палатки, в которой оборудовано что-то вроде походного передвижного штаба.
      На складных столах - папки с бумагами, топографические карты, видеокассеты… Много разной аппаратуры - спутниковый телефон, компьютеры-ноутбуки, рации, видеокамеры, оружие…
 
      Прямо передо мной на складном брезентовом стуле сидит таджик лет пятидесяти с достаточно длинной, до середины груди, бородой, смешно растущей как бы только из острия подбородка…
      Это был Тохтамбашев.
 
      - Чарры Каримович, это вы? - спросил я Тохтамбашева.
      По советскому паспорту Тохтамбашева звали Чарры Каримовичем. Но в училище, среди своих друзей-курсантов, его звали по русскому эквиваленту - Жорой. Но об этом знали очень немногие.
      - А ты кто такой? - спросил Тохтамбашев, пристально вглядываясь мне в глаза.
      - Я сын вашего друга по училищу и по службе в Афгане, - сказал я с непонятной для меня самого легкостью, - Студеный моя фамилия…
      Тохтамбашев что-то резко пролаял своему нукеру, и тот поспешно принялся развязывать мне руки…
      Кольцо!
      Настало твое время!!!
      И я, высвободив руки, принялся картинно разминать затекшие пальцы, угловым зрением ловя направление тохтамбашевского взгляда…
      Все верно, он на мои руки смотрит!
      - Ну-ка, ну-ка, подойди-ка сюда, сынок, - сказал Тохтамбашев, и я четко услышал за спиной предостерегающий звук передергиваемого затвора.
      Я осторожно сделал медленный шаг вперед.
      - Колечко у тебя любопытное, сынок, дай поглядеть, - ласково попросил Тохтамбашев.
      Я снял кольцо и протянул Тохтамбашеву.
      - Чарры Каримович, мама сказала перед смертью, что это кольцо для того, чтобы вы мне часть папиного завещания отдали, - с почтением к памяти матери сказал я.
      - Правильно говоришь, сынок, - ответил Тохтамбашев, - и я готов бы был отдать то, что причитается по наследству сыну моего друга, но…
      Тохтамбашев сделал паузу.
      - Что - "но", Чарры Каримович?
      - А то, что до тебя тут еще один сын подполковника Студеного ко мне заявился и тоже за папиным наследством, - сказал Тохтамбашев, - у тебя брата случайно нет, как у того Шуры Балаганова, что за сынка лейтенанта Шмидта себя выдавал? А?
      Я предвидел такой вопрос и двинулся по отрепетированному заранее сюжету:
      - Нет у меня братьев, и вы это знаете, Чарры Каримович, вы ведь с папой дружили до самой его смерти, мне мама рассказывала, так что позовите сюда этого самозванца, я знаю, как с такими разбираться, - хладнокровно ответил я.
      - Хорошо, - примирительно ответил Тохтамбашев, - я его позову, мне и самому почему-то показалось, что он самозванец, да и кольца у него не было. И пришел он ко мне за завещанием без невесты, а мы ведь с отцом твоим как договаривались? Что сын придет за приданым на свадьбу, и колечко у невесты будет, вот как мы договаривались…
      А я тем временем не сводил глаз с Тохтамбашевского мизинца…
      Там было кольцо-двойник.
      Вот он - пропуск к Кемалю!
      Вот оно!!!
 
      Тохтамбашев снова что-то отрывисто приказал своим нукерам, и за пологом палатки послышался громкий крик глашатая, среди нерусских слов которого я отчетливо разобрал слово "Студень".
      Они вызывают Студня.
      Вот сейчас-то и наступит для нас момент истины.
      И лучшее, что я могу сейчас сделать, - это сразу убить Студня и тем самым в зародыше прервать опасный процесс очной ставки. Я уже начал было примеряться, как сымитировать справедливый гнев оскорбленного сына героя Афганской войны и в возмущении проломить Студню череп чем-нибудь тяжелым…
      Но Судьба распорядилась иначе.
      Недооценил я Востока. А Восток - дело тонкое.
      Хитрый баши уже все про себя решил.
 
      Полог палатки отдернулся, и вошел Студень.
      Я сразу признал его, несмотря на то, что на фотографиях из досье он выглядел явно моложе. Однако сомнений не было. Это был он - уголовник и редкий подонок - настоящий сын полковника Студеного…
 
      И едва он вошел, как Тохтамбашев изволил огласить свою волю:
      - Сейчас настала редкая возможность воочию увидеть истинную справедливость Всевышнего Аллаха, - издалека начал он свою речь, - мы имеем двух претендентов на деньги, которые мой старый друг доверил хранить мне и завещал выдать своему сыну. Но случилось так, что ко мне спустя много лет пришли два человека и оба назвались сыновьями моего друга. Я не знаю, что мне делать, кому отдать сокровища моего друга. И я очень боюсь сделать неверный выбор, который повлек бы за собой великую несправедливость. И, как правоверный мусульманин, я очень боюсь совершить такой грех и оставить истинного сироту без отцовского наследства, отдав деньги самозванцу и вору. Поэтому я отдаю решение - кто из вас настоящий сын своего отца - на волю Аллаха. Пусть Всевышний даст знать - кто из вас достоин памяти полковника Студеного. Для этого я назначаю на завтра поединок. Вы будете драться. Драться до смерти. И тот, кто останется живым, тот получит деньги моего друга, которые он завещал отдать своему сыну.
      Закончив свою речь, Тохтамбашев хитро поглядел на нас обоих и коварно улыбнулся.
      Сперва Студень опешил, но потом лицо его налилось кровью, он задрожал и буквально заорал в мою сторону:
      - Тебе конец, сука, конец тебе, убью, замочу, порву, падла, бля буду, закопаю тебя, сучий хорек!
      Тохтамбашев тихо хихикал.
      Завтра он устроит гладиаторский бой, который развлечет его засидевшихся и заскучавших воинов и заодно прибавит им боевого духа…
      Ох, и хитрец майор Тохтамбашев, ох, и хитрец!
      А Студня прямо ломало - кранты тебе, падла, порежу, порву, как тузик грелку, зарою тебя, кишки на локоть намотаю!
      А Тохтамбашев хихикал…
      - Чарры Каримович, как драться будем? - спокойно спросил я Тохтамбашева, - на ножах или голыми руками?
      - Завтра вам скажут, - сказал он, потеряв вдруг к нам всякий интерес, - а теперь - идите - Богу своему молиться…
      И нас развели до завтрашнего дня.
 

***

 
      Назад в яму меня сажать не стали. И то дело!
      Отвели меня, уже не связанного и без повязки на глазах, в некое подобие сарая на краю лагеря. Пока шли - впереди тохтамбашевский нукер, потом я и позади еще двое с автоматами, - я имел возможность лагерь оглядеть.
      Да, неплохо запакованы эти героиновые сепаратисты!
      Понятно, что наша разведка не видит ничего, но куда смотрит американская? Ведь вон у него за палатками три бронетранспортера БТР-60 стоят, даже без маскировочных сеток, голые совсем. А вон за резервуаром, по всей видимости с водой, - две бээмпушки зелененькие. И тоже никакой маскировки. А ведь у Тохтамбаша еще, говорят, и целая батарея реактивных установок имеется. И чего ж его с воздуха не берут? Насчет ПВО у него тут никто особенно не беспокоится. Ни шилок, ни ЗРК, ни даже просто зенитных пулеметов нигде не видать!
      Да-а, значит, не очень-то они хотят уничтожить Тохтамбашева.
      Что в Душанбе, что в Москве.
      Пусть его имеет свой участок приватизированной границы и гоняет караваны туды-сюды. На ту сторону оружие, а обратно героин! Причем оружие туда наше же, сворованное со складов доблестных таджикских вооруженных сил. Видать, очень со многими делится Тохтамбаш-баши! И очень многим с его бизнеса перепадает. Эх, блин! Ну да ладно, хрен-то с ним. Что у меня, своих проблем не хватает, что ли?
      Разве не мне завтра предстоит выступать в качестве гладиатора на радость и на потеху всем этим чуркам. Да их еще десять лет тому назад в нашей, Советской тогда еще, армии никуда не пускали, разве что в стройбат или в какие-нибудь там железнодорожные войска! И вот теперь я, белый человек, с высшим медицинским образованием, буду выступать в программе "бои без правил", а эти чурбаны будут скалить свои копченые рыла и делать ставки.
      А интересно знать, какие у них тут ставки? Может, мне тоже на себя поставить? Сорву куш на местном тотализаторе и в общак долг отдам! С такими мыслями меня привели в сарай, где я должен был дожидаться завтрашнего кумите. В сарае я обнаружил вполне удобную лежанку.
      Рядом с изголовьем стояло блюдо с фруктами и несколько полиэтиленовых бутылок с водой. Воду, если честно, я пить поостерегся, как и есть фрукты. Не дай бог, понос проберет! Какой тогда из меня боец? Когда нукер меня запирал в моем монрепо, я его спросил:
      - Ты по-русски разумеешь? Принеси мне вина сухого красного.
      - Ми нэ пием вина! - сказал нукер. - Аллах сказал Магомету, что правоверный нэ должен вина пить!
      - Вот ты и не пей, - сказал я ему, - я же тебе не предлагаю! Ты мне, неверному, принеси.
      Я решил, что голодная диета перед схваткой мне будет только на пользу. А утолять жажду красным сухим вином - это для крови и для сосудов самое первое дело!
      Не знаю, уж откуда они все достают, но снабжение у этих условных мусульман по всей видимости преотличное. Притаранил он мне все-таки вина. И кстати, тоже из мусульманской республики. Узбекское!
      "Узбекистан винесу аг суфрэ шэрабы", - прочитал я на этикетке.
      А говорят, что не пьют! Мухаммед им, понимаешь ли, не велел! Уж не трепались бы лучше! Выпив полбутылки залпом и утолив первый приступ застарелой жажды, я решил, что будет правильным сделать легкую разминку. Потянуться, посидеть в шпагатах, подвигаться немножко в связках движений. Все-таки Инструктор тогда здорово меня натаскал!
      Разделся до трусов, скинул кроссовки с носками и принялся тянуться. Посидел в продольных шпагатах, посидел в поперечном. Погнулся к левой ноге, да так, чтоб до боли в спине, погнулся к правой. Хорошая добросовестная работа на растяжку выматывает получше долгого бега трусцой, кстати говоря! Потом встал спиной к стенке в позу всадника и, насколько позволяло помещение, принялся разминаться.
      Не заметил, как и вечереть начало. Пока наносил бесконечные удары воображаемому противнику, пока потел, выдул две бутылки этого аг-суфрэ узбекского. Интересно, что сейчас Студень делает?
      Из досье на него мне было известно, что физически он крепок, а в действиях агрессивен и дерзок. В тюрьме неоднократно попадал в карцер, а в колонии был частым посетителем ШИЗО за драки. Так что опыт у него боевой есть, это сомнению не подлежит. И если будем биться на ножах, то местные зрители будут довольны! Там, поди, по всему лагерю тохтамбашевскому и афиши уже расклеены:
      "Завтра в клубе кинофильм и дискотека, а после дискотеки поединок Студня со Знахарем".
      И нарисованы два Геракла. Сушеных.
      Смех-смехом, а ведь завтра нешуточное дело затевается, думал я, ложась спать. Я лежал на спине и вслушивался в звуки таджикской ночи. Стрекочут какие-то насекомые. Цикады, что ли? Или саранча? Или это одно и то же? А ведь я биологию в медицинский при поступлении сдавал, и там из школьного курса и вопросы по зоологии были, все уже позабыл на хрен! Не спится, зараза!
      Интересно, а Пушкин перед дуэлью спал? А Лермонтов? А не слабо бы было Пушкину с Дантесом на ножичках? Или Лермонтову с Мартыновым голыми руками до смерти! В кольце улюлюкающей толпы черножопых сепаратистов-контрабандистов. Впрочем, чего это я? А этот Студень мой, небось, тоже не спит, ворочается.
      Утром меня разбудил все тот же нукер, что вино давеча приносил. Подал мне алюминиевый таз, кувшин с водой, полотенце. И это правильно - как сказал бы незабвенный Михал Сергеич Горбачев, - ибо идущий на смерть тоже должен соблюдать гигиену.
      Меня вывели на свет Божий, и повели в сторону ихнего плаца, где в лагере, судя по всему, делались общие построения. Хоть и банда это натуральная, но командир-то у них - выпускник советского военного училища, и понятие плаца и построений у него никаким теперь исламским фанатизмом не выбьешь!
      Впрочем, ислам ведь не запрещает правильную организацию военной службы. Наоборот! Поэтому ничего удивительного в том нет, что Тохтамбаш-баши, как бывший майор, полевой лагерь свой организовал, как велит устав внутренней службы. На плацу уже всех построили в каре. Немало их здесь, однако, не меньше четырех рот. Почти батальон!
      Меня вывели на центр. А где Студень? Ага, идет. И тоже с конвоиром. Значит, не доверяли ему здесь, боялись, что убежит. Тохтамбашев тут же стоит со своими главными нукерами, улыбается во весь рот. В толпе ропот какой-то пронесся. Зашумели, загалдели. Тохтамбашев поднял руку вверх, крикнул что-то по-таджикски. Ропот утих. Он снова подал какую-то команду, и роты, громко топоча ногами, стали образовывать вокруг нас со Студнем плотный круг диаметром метров в двадцать. Тохтамбашев вышел в центр и принялся говорить. Я ни черта не понимал из его речи и смотрел на Студня.
      Лицо его, потемневшее от местного загара, как-то осунулось, и если бы не загар, то могло бы казаться бледным, но то, что Студень волнуется, было видно и по другим признакам. Глаза его бегали, а руки были в непрерывном хаотическом движении - пальцы то широко расставлялись веером, то сжимались в кулаки. Студень неровно дышал. Нервничает, падла… Это хорошо.
      Тохтамбашев закончил свою речь, и толпа дружно заорала. Послышались выстрелы - так бойцы выражали свое ликование, паля в воздух из автоматов и пистолетов. Тохтамбашев отошел вглубь, и я понял, что час настал.
      Из толпы на землю нам бросили два ножа. Два больших и кривых ножа, размером чуть поменьше кубинского мачете. Таким ножом можно было с одинаковым успехом и выпустить кишки, и отмахнуть голову. Хорошие ножички. Толпа на миг замерла, затаив дыхание, и вдруг заревела. Они хотели, чтобы мы порезали друг друга.
      Мы оба бросились к ножам и замерли друг напротив друга.
      Ножи лежали между нами - нагибайся и бери!
      Но никто не решался сделать это первым. Нагнуться - значило подставить себя под удар сверху. И мы, не сводя друг с друга глаз, медленно пошли по кругу крадущимися шагами. Я имел возможность разглядеть своего противника.
      Да, он действительно был крепок и агрессивен. И подготовка у него, безусловно, была. Но по тому, как он двигался, я понял, что его учитель не преследовал высокой цели сделать из Студня настоящего воина. То, чему он учил своего ученика, скорее можно было бы назвать уличным боем, но ни в коем случае не искусством. Таких сэнсэев надо вешать за ноги на дверях тех спортзалов, где они учат молодых ребят вырубать людей. Они учат ремеслу убийства, а не искусству боя. В движениях Студня не было строгости и самоуважения человека, владеющего смертельным искусством. От его повадки разило блатным понтом и привычкой брать на испуг. И в его глазах была ненависть, а она плохой помощник в схватке. Он сделал несколько резких движений в мою сторону, но я только усмехнулся, поняв, что он - мой.
      Он не мог по-настоящему противостоять умелому и хладнокровному бойцу, и мне оставалось только выбрать способ, которым я его убью. А перед этим я скажу ему кое-что. Мне надоело ходить кругами, и я, выпрямившись, быстро отошел от центра на несколько шагов. По толпе пронесся вздох разочарования, и раздались презрительные возгласы. Но я знал, что делаю.
      Этот идиот, увидев, что может спокойно взять нож, рванулся и от жадности схватил их оба. В руках умелого бойца - для меня это было бы равнозначно смертному приговору. Когда перед тобой, сверкая, плетут свой узор два отточенных лезвия, которые направляет опытный воин, надеяться почти не на что. А этот урка и с одним-то ножом не умел обращаться по-настоящему.
      Сначала он обрадовался и, выставив оба клинка перед собой, пошел на меня. Потом, поняв, что не знает, что с ними делать, остановился. И, когда до него все-таки доперло, он отшвырнул один из ножей в толпу. Кому-то там попало, и раздались таджикские ругательства.
      Наконец он решился и с воплем бросился на меня, целя ножом, зажатым в выставленной вперед руке, мне в живот. Придумать что-нибудь глупее было трудно. Я сделал плавный шаг в сторону, тыльной стороной кисти отвел его руку и, когда он пролетал мимо меня с вытаращенными глазами, дал ему оскорбительный подзатыльник.
      Теперь я понял, что мне нужно делать. Убить его я мог и в этот момент, но мне нужно было заслужить симпатии Тохтамбаша, поэтому нужно было устроить хорошее представление.
      Пока Студень поднимался с земли, я принял красивую позу и, разведя руки, исполнил перед противником несколько связанных между собой эффектных движений. Толпа восторженно заорала, а Студень сильно удивился. Но тут же бросился на меня, снова пытаясь выпустить мне кишки. Я поймал его кисть и, опустившись на колено, резко дернул ее вниз, а потом назад вдоль земли. Он исполнил кульбит так эффектно, будто тренировался для этого полгода. Пока он, кувыркаясь, катился в пыли, я показал несколько заученных еще в юности стоек, ударов и ложных движений. Толпа неистовствовала. Чурки визжали, хлопали в ладоши и свистели.
      Когда мой опозорившийся противник поднялся на ноги, я понял, что он полностью потерял самообладание. Его ноздри раздувались от злости, а в углах рта появилась пена. И тут я допустил ошибку, которая чуть не обошлась мне слишком дорого. Пока я выдрючивался перед публикой, то следил за Студнем только краем глаза. И поэтому не заметил, как он зацепил с земли пригоршню песка. Он бросился на меня в очередной раз, я встретил его правую руку с ножом жестким блоком, и в этот момент левой рукой он швырнул мне в лицо песок. Прием, старый как мир. Но насколько он эффективен, я убедился на себе самом только в этот миг.
      Я ослеп. Натурально ослеп.
      И если бы у него хватило ума, то он бы просто спрятался от меня и спокойно перерезал мне горло. Но блатная натура подвела его, и он, чуя, что вот прямо сейчас может меня прикончить, торжествующе заорал что-то типа "почикаю, кишки на локоть намотаю" и дал мне возможность определить его позицию. Кое-что я все-таки видел, так что, поймав блеск ножа, летящего по дуге мне в лицо, я мягко повалился на спину и тут же исполнил кувырок в сторону. А сам в это время энергично протирал глаза кулаками. И когда я снова был на ногах, я уже все видел. Только глаза сильно щипало.
      Ну все, думаю, поиграли и будет. Пора.
      И вот, дождавшись его очередной яростной атаки, я подбил руку с ножом и, когда она улетела вверх, принял ее на плечо и сломал в локте. Нож упал на землю, а Студень завизжал, как свинья, попавшая под грузовик. Не теряя времени, я провел ему несколько очень жестких и акцентированных ударов руками в корпус. Он заткнулся, потому что я напрочь сбил ему дыхание, и повалился на землю.
      Я спокойно подобрал нож и подошел к нему. Толпа мгновенно затихла. Понятное дело, они ждали жертвоприношения!
      В наступившей тишине я негромко, но отчетливо сказал:
      - Вставай, умри, как мужчина.
      Он зашевелился, перевернулся лицом вниз и стал подниматься, стоя на коленях и опираясь о землю уцелевшей рукой. Дождавшись, когда его поза станет удобной для исполнения моего плана, я сел на него верхом, как на лошадь, и, крепко взяв за волосы, с силой вздернул его голову вверх. Его глаза уставились в солнце, и он зажмурился.
      В полной тишине я приложил отточенное лезвие ножа к его натянутому горлу и медленно повернул голову в сторону Тохтамбаша.
      Тохтамбаш был потрясен.
      Но, поняв, что от него требуется, он поджал губы и важно кивнул.
      Тогда я нагнулся к уху этого ублюдка Студня и прошептал:
      - Вспомни сикт в тайге. Вспомни девушку по имени Настя.
      И резко отдернул руку в сторону, одновременно подтягивая ее наверх. Мне никогда не приходилось перерезать кому-либо глотку, но, по-моему, получилось неплохо.
      Кровь хлынула на утоптанную землю, и Студень, хрипя и булькая, повалился мордой вниз. Я встал и небрежно уронил нож рядом с ним.
 
      Толпа ревела и палила из автоматов в таджикские небеса. Толпа была довольна. Один неверный убил другого неверного. Один урюк порезал другого урюка. Такова здешняя селяви. Таковы здешние нравы. И меня прорвало на латынь. На ту самую латынь, которую на первом курсе медвуза я так ненавидел!
      - Аве цезарь, моритур солютанте! - крикнул я Тохтамбашеву.
      А он уже выходил мне навстречу, раскрывая свои объятия.
      - Вай, харош боец! Вай, харош! Оставайся у меня, я тебя своим телохранителем сделаю, золотом осыплю!
      Толпа возбужденных боем нукеров сопровождала нас до байской жилой палатки. Это уже была не давешняя штабная палатка! Здесь было все совсем по-другому. Полы просторного продуваемого легким ветерком помещения были устланы превосходными коврами. Повсюду лежали и стояли дорогие и очень красивые вещи: серебряная в позолоте посуда, усыпанные драгоценными камнями сабли, кинжалы и тут же цветной телевизор, компьютер, чемоданчик спутникового телефона. И секретарша шестнадцати лет в шелковых шароварах, с мягким голым животом и занавешенным вуалью лицом. Открой личико, Гюльчатай!
      Мы сели на ковер посреди всей этой роскоши, и Тохтамбашев подал нукерам знак, чтобы они удалились.
      - Аллах велик, - начал Тохтамбашев издалека, - и Аллах сегодня явил нам, смертным, свою волю.
      А во мне от этой его бодяги такая злость вдруг вскипела, что я ему напрямик и говорю:
      - Кончайте вы, Чарры Каримович, про Аллаха городить, вы же с моим папкой в училище четыре года на соседней койке дрыхли и ни разу вечернего намаза не делали! Какой же у вас теперь Аллах? Откуда он взялся?
      А Тохтамбашева так голыми руками взять не просто.
      - А ты, самозванец, заткнись лучше, думаешь, я не знаю, кто из вас настоящий сын?
      Я глядел на него, а он глядел на меня. И я не знал, кто выиграет в этой игре-гляделке. Кто первый сморгнет - тому щелбан! Тохтамбашев щелкнул пальцами, и в проеме поднятого полога появился тот нукер, что вчера приносил мне вино.
      - Принеси! - скомандовал ему по-русски Тохтамбашев.
      Мы сидели и молчали.
      - Чарры Каримович! - первым нарушил я молчание, - дайте мне папино кольцо на память, оно ведь вам уже ни к чему!
      И тут чудо свершилось. Тохтамбашев усмехнулся и принялся покручивать прикипевшее к коже золото. Сняв кольцо, он протянул его мне.
      Да, сегодня явно мой день! Я убил Студня, и я завладел вторым кольцом. Но и это не все. В проеме уже стоял нукер, держа в руках маленький чемоданчик. Не пресловутый дипломат из этих глупых американских кино, а простой фанерный чемоданчик, оклеенный дерматином. Про такой еще в старой одесской песне пелось:
 
…На полочке стоял чемоданчик,
А поезд тихо ехал на Бердичев…
 
      - Вот и наследство твое, - сказал Тохтамбашев, кивая нукеру.
      Нукер раскрыл чемоданчик, и моему взору предстали уложенные ряды пачек американской валюты.
      - Это теперь твое, племянничек, - сказал Тохтамбашев. - Так что, забирай свою Наташку да дуй в свой Саратов.
      Но во мне свербило неудовлетворенное любопытство.
      - Чарры Каримович, а сколько папа… И тут Тохтамбашева, видать, прорвало:
      - Да какой он тебе, на хрен, папа! Тоже мне сынок Студеному нашелся! Просто Студень, которого ты замочил, таким подонком вырос, что был бы его отец жив, он бы мне спасибо сказал, что я его на тот свет к Аллаху отправил!
      Тохтамбашев изменился в лице, и теперь передо мной был не восточный сепаратист и боевик-мусульманин, а, скорее, советский офицер, правильный советский человек со своей советской справедливостью.
      - Мне перед своей совестью и перед Аллахом не стыдно, что я тебе, а не подонку этому деньги отдаю.