Вечер 16 июля 2003 года.
      Молодой вице-президент посреднической организации «Хэммет Старс Аренум» Рой Флеммер пребывал в последние три недели в отвратительном расположении духа. Конец июня и половина июля поставили большой знак вопроса над его карьерой перспективного организатора. Бой Льюиса с Кличко срывался, и это был уже третий случай подряд, когда Флеммер ставил крап на репутацию «Хэммет Старс». Время шло, а встреча, назначенная на восьмое сентября, по-прежнему оставалась химерой. То Леннокс посчитает, что Кличко недостоин быть претендентом на звание чемпиона по версии WBC, то агенты Кличко Виталия сообщают, что у боксера повреждено плечо. Если так будет продолжаться до начала осени, то у Флеммера лишь одна перспектива – отправляться в Нью-Йорк и организовывать бои без правил среди шпаны в Южном Бронксе. Билеты на встречу уже проданы, а Льюис все капризничает. По всему Вегасу расклеены афиши, телереклама трещит от вставок, где хохол с черным смотрят друг на друга исподлобья, а Виталик никак не может найти массажиста, чтобы тот привел в порядок его левую руку. Директор Малькольм нервничает, публика беснуется, а он, Флеммер, сидит в приемной Малькольма и до сих пор не может дать ответ на вопрос: состоится восьмого сентября бой за звание чемпиона мира по версии WBC или нет?..
      Зачем президент его вызвал? Чтобы уже в третий раз подряд сообщить о том, что, если бой не состоится, Флеммер будет свободен от каких бы то ни было обязанностей?
      – Сондра, может быть, мистер Малькольм не приедет?
      Не отрываясь от ноутбука, длинноногая красотка Сондра смотрит на Флеммера, как на неудачника, хоть и старается всячески это скрывать:
      – Если мистер Малькольм сказал, что будет к шести часам, то это означает лишь одно: к шести часам он будет.
      Встать бы да дать оплеуху этой сучке! Флеммер знает, каким образом эта дворовая шлюха попала за стол секретарши! Еще год назад она заголяла на 128-й улице шубу, чтобы продемонстрировать падким до сладкого клиентам оригинальность нижней прически, а сейчас сидит с фиолетовыми ногтями в самом дорогом офисе Вегаса и с блядской иронией сообщает ему, Флеммеру, что он глупец.
      Мистер Малькольм в свои шестьдесят три чересчур ревнив, причем его ревность распространяется не на тридцативосьмилетнюю супругу, а именно на эту шмару. Может, прикрепить к ней пару детективов и доставить Стиву набор фотографий?
      Почему-то Флеммер уверен в том, что проституция – это не вынужденная мера. Это потребность души, а раз так, то мисс Сондра не устоит перед предложением переспать за тысячу баксов. Неважно с кем, в крайнем случае к ней можно будет пристроить любого прохожего. Достаточно лишь дать тысячу ему плюс тысячу, чтобы он подарил ее мисс Сондре.
      Однако сейчас лучше заняться не отлучением секретарши от босса, а собственным реноме. Сондра никуда не денется. Чем старее Малькольм, тем больше он сходит с ума от этой девчонки. Тем больше теряет голову, тем менее внимателен. Операцию «Шок и трепет» лучше оставить на потом, когда закончится череда неприятностей, касающихся его, Флеммера. Но все-таки зачем Малькольм его вызвал? Если бы хотел публично линчевать, собрал бы всех. И не в шесть вечера, а в десять утра.
      Дотянувшись до столика, Флеммер раздраженно выдернул из стопки журналов один и стал листать его с видом малахольного пациента психиатрической клиники.
      До той минуты, как Малькольм вошел в приемную, Флеммер успел поймать на себе два насмешливых взгляда. Нет, определенно, эту шлюху пора отлучать от кормушки…
      – Рой, очень хорошо, что ты уже здесь. Зайди, есть разговор.
      Флеммер почувствовал прилив сил. Если это прелюдия к увольнению, то очень яркая. Яркая для привыкшего взвешивать каждое свое слово Малькольма. Зная, что босс у него за спиной как всегда полез под юбку Сондры, Флеммер вошел в огромный зал для совещаний.
      Собственно, это был кабинет Малькольма, однако именно здесь собирались на совет все члены «Хэммет Старс Аренум». В этом круглом помещении свершались сделки стоимостью в сотни миллионов долларов, здесь договаривались об исторических боях и обсуждалась политика организации.
      Теперь можно вести себя несколько развязно. Малькольм был не против того, чтобы сотрудники здесь курили, а Флеммер не просто сотрудник. Он вице-президент, черт побери… Правда, дела у него идут не слишком удачно, но все же он – зять Малькольма. Старику, разумеется, плевать на родственные отношения, его волнует лишь дело, выкинуть зятя на улицу для Малькольма – раз плюнуть. Дочь в нищете не загнется, всегда найдется другой, более предприимчивый, который и Леннокса убедит, и Кличко руку вправит…
      Сколько он там еще Сондру будет лапать?.. А, все, входит. Что-то быстро. Наверное, на вечер настраивается. Шестьдесят три – это возраст, и разогревать себя нужно постепенно.
      – Садись, Рой, – босс откинулся на спинку высокого кресла и снял трубку внутреннего телефона. – Мисс Сондра, мистер Вайс пришел?
      – Да, – ответила она, и Фламмеру показалось, что именно таким тоном шлюха отвечает, когда чересчур заботливые клиенты спрашивают ее, кончила она или нет.
      Какого черта старик вызвал начальника службы безопасности «Хэммет Старс»?
      Вынув платок, Флеммер вытер губы. Кажется, он слишком увлекся боем Леннокса с украинцем. Когда с головой уходишь в какое-то дело, перестаешь замечать другие проблемы. Может, дорогой тесть опередил его с детективами и фотографиями? Сейчас придет толстяк Вайс, вставит в магнитофон кассету, и на экране засветится сценка, где он, Флеммер, отдыхает в Майами с двумя восемнадцатилетними девочками? Наглядное пособие для престарелого Малькольма… Старик такое не простит, хотя сам о своей молодой жене забывает частенько. Черт… Сказать ему, мол, ну, что ты, Стив, наше с тобой дело молодое?..
      Флеммер почувствовал, что у него становятся влажными ладони, поэтому платок пришлось применить вторично. Почему Стив не зовет Вайса сразу, а держит его за дверями? Вот незадача… Столько головоломок под конец рабочего дня.
      – Послушай, Рой, я знаю, что дела у нас в последнее время идут не очень хорошо. Сначала мы потерпели фиаско с боем между Родригесом и Пламмером. Потом этот глупый прокол с Витакером и Шенноном. К сегодняшнему дню у меня сформировалось вполне обоснованное мнение, что бой Льюиса с Кличко также принесет нам не доход, а убытки. Не хочется сейчас говорить о традициях нашей фирмы, у истоков которой стоял еще мой дед. Если бы сейчас на моем месте оказался он, то кое-кто вылетел бы из своего кресла, как пробка из бутылки шампанского. Из кресла, заметь, Рой! Именно – из кресла, потому что в нашей организации люди в креслах не сидят! Они рыщут в поисках талантов, заключают сделки и устраивают матчи, не менее значимые, чем плей-офф НБА или НХЛ! Не стану упоминать фамилии, тем паче что это бесполезно. Воспитывать я никого не собираюсь, ибо заниматься этим нужно тогда, когда ребенок лежит поперек кровати. Когда ляжет вдоль – пиши пропало. А уж когда у ребенка вырос большой член, тут даже не стоит предпринимать усилий для того, чтобы что-то изменить. В этом случае можно лишь поступить так, как поступил Македонский с Гордиевым узлом.
      Флеммер поежился и облизал сухие губы. Не нужно быть провидцем или телепатом, чтобы понять, о ком идет речь. Стив Малькольм не из тех, кто станет вести пустые разговоры в отсутствие главных действующих лиц. Стив говорит, а это означает, что его тирада относится к тем, кто присутствует. И вряд ли он имеет в виду старательного Вайса. Ладно, понятно… Главное – осмыслить то, что президент начнет излагать после прелюдии.
      – Рой, я собрал вас с мистером Вайсом по причине внезапно появившейся проблемы. Внимательный Билл Зитакер, наш финансовый директор, среди тысяч бумажек, хранящихся в его архиве, нашел один очень интересный документ. От того, как мы поступим в ближайшие недели, зависит если не все, то многое. Рой, я хочу, чтобы ты проникся уважением к моим словам задолго до того, как я начну говорить. Но если ты вместо этого опять отбудешь на Майами якобы устраивать бой Витакера с Шенноном и там в номере отеля позволишь себе…
      – Стив, это недоразумение…
      – В истории Америки было только одно недоразумение: когда придурок Ли Харви Освальд из своего окна стрелял по голубям и нечаянно попал в Джона Кеннеди. Все остальное легко объясняется. Ты – член моей семьи. Семьи если не кровной, то деловой, а деловая семья для мужчины – главное после семьи кровной. Если я трахаю мисс Сондру, а не миссис Малькольм, то это никоим образом не отражается ни на деле, ни на семье. Если лет через двадцать черти утопят меня в котле со смолой, то об этом никто, кроме меня и чертей, не узнает. Ты же возвращаешься к моей дочери с помадой на животе, а ко мне в кабинет приходишь с плаксивой миной на лице. Рой, если тебя в Майами осаждают две красавицы, то это не по причине твоей неотразимой внешности, а из-за того, что это кому-то нужно. Я дам тебе сейчас один-единственный шанс выпрямить положение.
      – Стив, бой Витакера…
      – Мне плевать на бой Витакера. Сейчас я приглашу в кабинет мистера Вайса, чтобы не объяснять потом все дважды, и вы вместе с ним займетесь делом. Меня мало волнуют подробности, мне важен лишь конечный результат. Решишь эту проблему – считай, что миссис Флеммер не увидит занимательного порноролика, а я в свою очередь не поставлю вопрос перед собранием об увольнении тебя с должности вице-президента. Миссис Флеммер вскоре станет какой-нибудь миссис Смит, а твое кресло займет более способный организатор. Даже как-то не хочется говорить о том, какие перспективы ждут при этом Роя Флеммера. Ты понимаешь, о чем я говорю?
      – Понимаю.
      – Прекрасно, – саркастически ухмыльнувшись, сообщил тесть. – Интимную часть разговора на этом считаю законченной и приступаю к части официальной. – Малькольм дотянулся до кнопки, нажал ее, посмотрел на хрустальный плафон под четырехметровым потолком и бросил: – Мисс Сондра, пригласите мистера Вайса, пожалуйста.
      Вошел Вайс и сел на стул чуть поодаль от босса. Не желая, чтобы к его авторитету неудачника добавилось реноме тупицы, Флеммер заставил себя сосредоточиться и стал вслушиваться в монолог тестя.
      –.. История началась в одна тысяча девятьсот семьдесят седьмом году, в январе месяце. Если быть более точным – восьмого января. «Хэммет Старс» тогда управлял мой отец, а я, мистер Флеммер, находился на посту, который сейчас занимаете вы. Восьмого января в Вегас прибыла советская сборная по боксу для участия в чемпионате мира. Вы, мистер Флеммер, те времена помните плохо, поскольку вам тогда исполнилось лишь два года. Но мистер Вайс их помнит гораздо лучше и может вам рассказать, как в то время развивались американо-советские отношения. Вы что-нибудь слышали о «холодной войне», мистер Флеммер?
      – Да, конечно, – ответил Рой. – Коммунизм, Сталин… Ядерная опасность. «К-19»…
      – Вот что значит факультет политологии Гарварда! – ядовито заметил Малькольм. – Вы, Флеммер, Гарвард заканчивали?
      Рой опять вытер губы. Тесть прекрасно знал, что Рой заканчивал Гарвард. Старик никогда не упускал случая уколоть зятя. Причем не имело значения, где это происходило – на приеме у сенатора Невады, в тесном семейном кругу или на работе. Да ему, Флеммеру, плевать на международную политику Картера!
      – Русские держались обособленно и в город не выходили, – между тем продолжал Малькольм. – До последнего момента их участие в чемпионате вообще оставалось под вопросом. Но они приняли участие, и это был, пожалуй, первый в истории случай, когда американец мог посмотреть на русского боксера не по телевизору. Понятно, что чемпионат не мог не вызвать у нас интереса, и я прибыл на него от «Хэммет Старс» с целью подыскать новые контракты для компании. Не могло быть и речи о том, чтобы договориться с кем-то из русских, их тренеры держали боксеров под замком, как собак.
      Президент дотянулся до ящика на углу стола и вынул из него сигару. За то время, пока он срезал кончик, щелкая очень похожими на гильотину ножницами, раскуривал сигару лучиной, Флеммер успел дважды вытереть предательски выступивший на лбу пот. Ему было совершенно непонятно, зачем тесть углубился в воспоминания двадцатипятилетней давности.
      – И все же я сумел это сделать. После того как некто Виктор Мальков, член сборной СССР в тяжелом весе, повалил на пол четверых боксеров подряд, включая нашего Ронни Брауна, мой папа позвонил мне и сказал: «Сынок, если ты сделаешь бой этого Малькова на профессиональном ринге в Вегасе, я вывешу твой портрет в коридоре „Хэммет Старс“ среди самых славных представителей рода».
      «Что-то я не припоминаю, чтобы в коридоре „Хэммет Старс“ висел портрет тестя», – подумал Рой.
      – И я сделал невозможное. Переодевшись в форму уборщика, я пробрался в номер к Малькову и предложил ему три миллиона долларов за то, что он выйдет на ринг с Майклом Сапером. Или с Энди Байкером. Или с Кувалдой Болтоном. На выбор. Просто выйдет… – Малькольм выпустил клуб ароматного дыма. – Одно лишь объявление о том, что советский боксер выйдет на профессиональный ринг под эгидой WBC, могло принести «Хэммет Старс» сотни миллионов долларов. Аккредитации телекомпаний, телевещание, радио, интервью… Да что там! – одни билеты можно было продавать по пять сотен! Мой отец человек, как вы, мистер Флеммер, догадываетесь, весьма неглупый, провел первичные расчеты и подсчитал, что его компания на одном бое с чемпионом мира Мальковым могла рассчитывать на сумму, приближающуюся к двумстам миллионам долларов. Вы хорошо себе представляете, мистер Флеммер, что такое двести миллионов долларов в семьдесят седьмом году? А что такое три миллиона долларов для боксера, которого просят лишь выйти на ринг, и не требуют ни лечь, ни победить?
      – И?.. – вырвалось у Роя, который начал догадываться, почему в коридоре нет портрета тестя.
      – Он отказался, – ответил Малькольм. – Посмотрел на меня, как на идиота, потом улыбнулся и спросил: «А зачем мне это?». Я уточнил: «Зачем вам три миллиона долларов?». Спорить он не стал. «Я выступаю не за деньги, – сказал Мальков, – за моей спиной флаг СССР».
      – Идиот, – подтвердил вице-президент, силясь понять, какое он имеет отношение к воспоминаниям Малькольма.
      – Мы вывешиваем флаги страны на своих домах, в глазах рябит от звезд и полос, но за тысячу долларов любой готов под кинокамерой раздеться догола на лужайке перед своим жилищем и флагом. А вот русские флагов не вывешивают. Они их спиной чувствуют. Мальков стал чемпионом мира и уехал домой. А мой отец отправил меня в Лос-Анджелес, устраивать бои категории «В», чтобы в следующий раз, когда зайдет речь о возможном обогащении компании на двести миллионов долларов, я был более настойчивым и дееспособным. Но через полтора года вернул обратно.
      «А зря», – едва не вырвалось у Роя.
      – В апреле семьдесят восьмого года мне позвонил Виктор Мальков и заявил, что готов принять мое предложение, если оно до сих пор остается в силе.
      – Это как? – удивился Рой.
      – Каком кверху. В апреле русские летели на чемпионат Европы во Францию, и Виктор Мальков сказал, что готов встретиться со мной там, поскольку иной вариант переговоров исключен. Можно представить, как обрадовался я и как обрадовался мой отец… Я, обеспеченный финансовыми полномочиями, прилетел в Марсель за два дня до прибытия сборной СССР. Сидел в номере и все думал, как у нас с русским пойдет разговор. Эти парни – очень странные люди, и я был готов к любым неожиданностям, однако Мальков все-таки сумел выбить меня из седла…
      Рой Флеммер почувствовал, что его клонит ко сну. Еще пять минут воспоминаний, и он упадет на мраморную столешницу тестя, проломив ее лбом. Окончательно расслабиться мешало лишь понимание того, что старик не мог превратиться в маразматика за те последние восемь часов, пока Рой его не видел. Стив Малькольм и раньше был склонен к словоблудию, однако в конце каждого разговора, как правило, любил выворачивать тему так, что концовка обещала если не шок, то стимул к работе – точно. Что будет на сей раз?..
      – Мы встретились в его номере, когда он, сославшись на усталость, отказался от командной экскурсии в Руан по местам боевой славы Жанны Д'Арк. Вы знаете, кто такая Жанна Д'Арк, мистер Флеммер? Шучу, шучу, откуда вам знать…
      – Я согласен выйти на профессиональный ринг в Вегасе, – сказал Мальков, – более того, мне совершенно безразлично, кого вы выставите против меня. Я побью любого в моем весе. Вы предложили мне три миллиона долларов за один лишь выход. Сколько вы предложите за победу?
      – Могу заверить, что речь идет о двадцати миллионах, если вы примете особые условия контракта, – сказал ему я, холодея в душе. – Но вы отдаете себе отчет в том, что, выйдя на ринг в Вегасе, вы уже никогда не вернетесь домой?
      – Именно об этом я и думаю, когда спрашиваю вас о цене моей победы, – подтвердил он. – Я хочу обеспечить будущее себе и своему сыну, поэтому приеду в США не только для того, чтобы выйти на ринг, но и для того, чтобы остаться на нем до конца карьеры.
      Русский боксер в стане WBC – об этом мой отец мог лишь мечтать.
      – Но мне нужны гарантии, что по приезде в США у меня не возникнет проблем. Лишиться родины и стать жертвой обстоятельств – это не входит в мои планы, мистер Малькольм.
      – Что же вам нужно? – спросил я, понимая справедливость его требований.
      – Банковские гарантии.
      В этот момент определенные опасения начал испытывать я. И слава богу, что русский боксер, в свою очередь, понял справедливость моих опасений.
      – Сделаем следующее, – предложил он. – Три миллиона долларов, которые я могу заработать лишь тем, что выйду на ринг в Лас-Вегасе, вы положите в любой банк Марселя на имя моего сына. Ему сейчас шесть лет, и до того момента, когда он сможет получить эти деньги, я успею выйти на ринг при любых сложившихся обстоятельствах. Это будет гарантией того, что я, приехав в США и попросив у вас политическое убежище, не стану жертвой обстоятельств и не превращу жизнь своего ребенка в ад.
      – Вы хорошо понимаете степень своей ответственности в том случае, если по каким-либо причинам нарушите контракт и откажетесь выступать? – спросил я на всякий случай. – Условия этого договора будут преданы огласке, вас вызовут в международный суд в качестве ответчика, с вас взыщут три миллиона долларов США, и тогда ваша жизнь превратится в еще больший ад. Только теперь уже дома, в Союзе?
      – Понимаю, – улыбнулся он. – Но я не люблю полумеры. Я хочу не три миллиона, а триста.
      Малькольм откинулся на спинку кресла, и на его лице появилось выражение, которое появляется на лице человека, у которого в метро вытащили бумажник.
      – Я был молод, мистер Флеммер… Амбициозен, честолюбив и… И молод, – немного подумав, президент воткнул сигару в черепаховую пепельницу и размял ее до состояния трухи. – Именно поэтому вы и не видите моего портрета среди великих людей «Хэммет Старс». Мы с Мальковым оформили договор, по условиям которого он выходит на ринг в качестве претендента на пояс чемпиона мира по версии WBC и его агентом становится человек от «Хэммет Старс», а в качестве гарантии выполнения обязательств со стороны «Хэммет Старс» компания перечисляет в марсельский банк на имя Артура Викторовича Малькова, сына русского боксера, три миллиона долларов. Мальков привез с собой отпечатки пальцев шестилетнего Артура, и теперь в банке деньги мог получить лишь человек, предъявивший идентичные отпечатки пальцев. Не назвавшийся Артуром Мальковым и предъявивший свои отпечатки, а отпечатки Артура Малькова. Ведь за это время что-либо могло случиться и с Артуром, правильно? Тогда, выполнив условия договора, деньги смог бы получить отец.
      – А к чему были эти манипуляции с дактокарта-ми? – не выдержал Рой. – Я не понял.
      – А что тут непонятного? – Президент покусал губу и насмешливо посмотрел на Флеммера. – Мальков сказал: в том случае, если он выйдет на ринг и произойдет нечто непредвиденное, например его смерть, его сын должен быть обеспеченным человеком. Согласитесь, мистер Флемминг, Мальков, выйдя на ринг, свои условия выполнит. Но если он по той или иной причине погибнет, то удовольствие от этого получит лишь публика. Награда ему не достанется, но сын будет обеспеченным человеком… Какое бы он ни носил имя впоследствии – отец предусмотрел и это: Артур, став взрослым, смог бы легко обеспечить себя на всю оставшуюся жизнь. – На секунду остановив взгляд на зяте, Стив Малькольм не выдержал: – Знаете, Флемминг, именно по той причине, что вы не понимаете мысли русского, я категорически против, чтобы Мэри рожала. Русский был верен своей семье безгранично, я убедился в этом через четыре месяца после того, как подписал с ним контракт. Я хотел бы, чтобы вы, Флемминг, любили свою семью так, как любил ее этот русский…
      И вот, представьте, спустя два месяца я понял, что еще слишком молод для подобных дел, несмотря на свои тридцать восемь лет. Сразу после подписания контракта Мальков исчез. Я искал информацию о нем в советском Спорткомитете, в федерации бокса СССР, но все было тщетно. Взволнованный таким ходом событий, я направил в Союз одного из наших людей, вхожего в спортивный мир по ту сторону океана. И тут выяснилось следующее…
 
      Малькольм встал и подошел к окну. На фоне вечернего неба Вегаса и миллионов разноцветных огней никогда не спящего города он казался гораздо тучнее, чем был.
      – За два месяца до оговоренного в контракте приезда Малькова в Марсель трое подонков убили на улице его жену. Ограбили, сняли украшения и убили. Виктор Мальков ехал в Марсель, зная, что никогда не выйдет на ринг Лас-Вегаса. Остаток жизни он посвятил поиску негодяев и мести. Он разменял свои триста миллионов долларов на четыре месяца мести…
      Первого он нашел где-то под Москвой, второго в Сибири. Оставался третий, но найти его он уже не успел. Его арестовали…
      – КГБ? – глухим голосом спросил Флеммер.
      – Какая разница? КГБ, ФСБ, полиция, милиция… Шестнадцатого августа одна тысяча девятьсот семьдесят восьмого года он был арестован, водворен в тюрьму, а через одиннадцать месяцев казнен. Если верить моей информации, двое убитых были виновны в смерти жены Малькова. Они были забиты насмерть без применения оружия. Руками… Остается лишь догадываться, что случилось бы с Кувалдой Болтоном, если бы Виктор Мальков все-таки вышел против него восьмого января семьдесят девятого года. Но он не вышел…
      Флеммер выждал ровно столько времени, сколько нужно было, по его мнению, чтобы изобразить потрясение от услышанного, и осторожно справился:
      – Стив, я очень впечатлен твоим рассказом, но я хотел бы уточнить одну мелочь… При чем здесь я?
      Малькольм резко развернулся, прошел к столу и так же резко сел в кресло. Оно униженно заскрипело, словно заявляя о том, что уже тысячу раз просило хозяина не падать в него с разбега.
      – Сумма в три миллиона долларов, которую я превратил в банковский вклад на имя Артура Малькова, сына Виктора, за четверть века утроилась. На данный момент она составляет что-то около девяти миллионов девятисот тысяч долларов. Если по истечении двадцати пяти лет на именной вклад, оформленный без присутствия лица, в пользу которого вклад осуществляется, это лицо не заявляет своих прав, то, по долбаным французским законам, вклад становится собственностью банка.
      Малькольм снова выбрался из кресла. Подошел к стене, где висел портрет отца, поправил его и посмотрел на руки.
      – Эту сучку Сондру нужно заставить протирать в кабинете пыль… Мистер Флеммер, сейчас где-то на необъятной территории России живет человек по имени Артур Мальков. Сын выдающегося боксера современности, самого лучшего боксера, самого умного парня, самого заботливого отца из всех, кого я знаю.
      Рой, я хочу, чтобы вы нашли мне Артура и убедили его в том, что из девяти миллионов девятисот тысяч долларов, находящихся на счету в марсельском банке, ему принадлежат лишь три.
      – За что?! За что три миллиона?.. – не поверил своим ушам Флеммер.
      Малькольм вперил в него прожигающий взгляд.
      – За то, что его отец любил сына так, как не дано никому. Во всяком случае, мне такие случаи не известны.
      – А если, узнав правду, он откажется отдавать деньги? Я бы, например, отказался!
      Малькольм посмотрел на зятя взглядом ленивого льва:
      – Не сомневаюсь. Но если все-таки Мальков-младший откажется, тогда вам на помощь придет мистер Вайс. Впрочем, я надеюсь, что этот молодой человек не глупее своего отца. С завтрашнего дня начнется обратный отсчет тридцати дней, по истечении которых мои деньги станут собственностью долбаных «петушатников». А с моей стороны было бы очень мило дарить суммы в десять миллионов долларов зажиревшим мсье… Милым я не был никогда. Что еще остается после моего рассказа неясным?
      – Черт, Стив!.. – вырвалось у Флеммера. – Тридцать дней. А пораньше нельзя было рассказать этот триллер?
      – Можно было бы и пораньше, если бы мне самому пораньше об этом напомнили. – Малькольм вернулся в кресло. – Сегодня утром мне, как человеку, совершившему вклад, пришло из Марсельского банка уведомление о том, что, если в течение тридцати ближайших суток к ним не явится человек с отпечатками пальцев, идентичными тем, что находятся у них, то сумма вклада обращается в пользу банка. А откуда, по-вашему, я мог бы узнать о том, что сумма утроилась?

      Лес бушевал. Если бы посмотреть на него с вертолета, то вполне могло показаться, что это склоняется под вечерним ветерком степной ковыль. Перепуганные грибники и ягодники, воспользовавшись минутным затишьем успели уйти до того, как ветер стал срывать с них «москитки», плащи и панамы. Лес опустел практически полностью, и лишь один человек, Мойша, никуда не торопился.
      Вообще-то его звали Алеша, однако это имя не могло существовать отдельно от уточняющего существительного. Никто бы не мог поручиться за то, что его звали Мойша. Во-первых, евреев с русыми волосами и голубыми глазами не бывает, во-вторых, в Вереснянске было много евреев, но никто никогда не видел среди них ни одного дурачка. А этот… Мойша и Мойша. Просто Мойша-дурачок. Что бы он ни делал, все шло вразрез с общепринятыми нормами поведения. Вот и сейчас: все из леса ушли, а Мойша, с корзиной, полной красноголовых мухоморов, остался.
      Но пребывал он в одиночестве недолго. Через полчаса, после того как затрещал сухостой, в лес въехали две машины, которым здесь было нечего делать по определению. Тем, кто ездит на серебристом «Лексусе» и черном «Мерседесе», нет нужды делать на зиму заготовки. Такие, как они, уверены, что боровики и трюфели бегают по лесу, пока их не подстрелят, а земляника, несмотря на название, растет на деревьях. Поэтому Мойша удивился. Удивился настолько, что даже рассмеялся. Через минуту его смех прервался, и он поторопился упасть в высокую холодную траву…
      Потому что над чужой болью он никогда не смеялся, зная, как она отвратительна и страшна. А тому человеку, что вывалился из черной, похожей на самолет, машины, судя по всему, было очень больно…
 
      Никто не мог понять, как в человеке по имени Рома Гулько может сочетаться воровская стать и одновременно фраерский шик. Эти два качества сводили с ума в равной степени как оперативников из местного УБОПа, так и городских красавиц. В свои тридцать два высокий молодой человек мог и в перестрелке поучаствовать, и барыгу «опустить», и на рояле сыграть, и выпив полкило «смирновки», Высоцкого почитать. Тех, кто знал Рому поближе, такие контрасты не удивляли. Рома и его друзья не поступали в институты, чтобы закосить от армейской службы, и не платили терапевтам за диагноз, несовместимый с военной службой. Встать в строй призывников им помешала тюрьма. Некоторые из тех, кто не расставался с Гуль ко вот уже пятнадцать лет, побывали в двух подобных «командировках», некоторые – в трех. Сам Рома побывал за колючей проволокой однажды. Пять лет он честно отсидел за убийство зарвавшегося урки на территории автовокзала. Попав в поселок Горный, что в Новосибирской области, Рома через две недели оказался под «крылом» тогдашнего положенца Степного – вора исключительного во всех отношениях. Тот пристроил Рому в местный оркестр, где девятнадцатилетний паренек, не имевший до этого представления о светской жизни и музыке, через год научился сносно лабать «Сурка», через два баловал зеков «Лунной сонатой», а через пять, под присмотром профессионального пианиста Коли Пискунова, до убийства состоявшего в Новосибирской филармонии, мог сыграть все что угодно, начиная от «Мурки» и заканчивая Седьмой симфонией Шостаковича. Но без нот. Если Роме попадались на глаза ноты, он становился туп и дик, как гну, увидевшая неподалеку голодную львицу. Тот же Пискунов от нечего делать приучил Рому и к стихам.
      Крови он не любил. Не то чтобы боялся, кровь его не страшила, как ничто в этом мире. Просто Рома очень хорошо помнил, за что пятерик лямку тянул да к клавишам привыкал. Убивать просто, сложнее объяснить, почему ты не нашел другого способа восстановить справедливость. За мать или отца Рома глотку, пожалуй, и порвал бы, да не помнил он своих родителей и не знал, где появился на свет, а поэтому исключалась сама возможность мести за убийство. Но в мире, в котором он жил, существовали свои особые правила. И существовали поступки, которые он, Рома, мог простить, если бы они не шли вразрез с правилами того мира, в котором он жил.
      Вот и сейчас, когда он привез своего держателя общака Захара Большого в лес, то свято верил, что можно обойтись без крови. Однако правила требовали – убей. Можно было дать Большому месяц, и общак был бы восстановлен, однако правила строго указывали, что в таких случаях общак восстанавливается без участия того, кто его утерял. Впрочем… Впрочем, если бы Захар утерял… Если бы было действительно так, то Рома поступил бы вопреки правилам. Он бы дал Захару месяц… Но Большой деньги братвы не утерял. Общаковскую мошну не менты вытрясли, не отморозки-гастролеры хату Захарки обнесли, поляны не разбирая, что можно было бы впоследствие обосновать, дав возможность выпрямить ситуацию. Все было бы по-другому, если бы Большой не оказался самой настоящей «крысой». Разве можно деньги, заработанные пацанами потом и кровью и отданные тебе, как наиболее честному, на сохранение, вкладывать в свой бизнес?
      – Выбросьте эту мразь из моей машины, – попросил Рома и щелкнул зажигалкой.
      Захар Большой, как куль, вывалился с заднего сиденья на траву после первого же мощного удара в бок.
      Обойдя «Мерседес», Ромка посмотрел, как «держателя» подтащили к сосне и бросили спиной на ее ствол. Захар был жалок, но жалости к нему никто не испытывал. Юшка из носа разлилась по белой рубашке, губы разорваны, правый глаз затек и превратился в маленький резиновый мячик.
      – Прости, Рома… Гадом буду, не подумал… Дай искупить перед пацанами…
      Рома присел перед Захаром на корточки и воткнул взгляд в его размазанную по лицу переносицу.
      – Почему ты одиннадцать месяцев назад не сказал мне, что в твоем роду была «крыса»? Почему не переубедил меня, когда я передавал тебе наши деньги?
      Большой готов был сказать тысячу слов в свое оправдание, однако приближающаяся развязка настолько явно встала перед его глазами, настолько реально стукнулись о землю две лопаты, вынутые пацанами из багажника «Лексуса», что он заткнулся и тихо завыл. Растратившего общак бьют до полусмерти, а потом везут в лес не для того, чтобы в последнюю минуту простить – вот что понял Большой, вглядываясь в серое лицо вора.
      – Как можно было так поступить, Захар? – поморщившись, тихо спросил Рома. – Неужели, если бы ты пришел и сказал: «Гул, давай денег заработаем» – я бы отказал? Сняли бы дивиденды, что-то – в общину, что-то – на лобстеров и водку, что-то – на баб… Но как так можно было поступить? Ты же «крыса», Захар, самая настоящая «крыса»… Но знаешь, что меня больше всего бесит в этой ситуации? То, что ты прекрасно знал, что рано или поздно я узнаю о том, что бабки из общака ты впулил на сделку с москвичами, нажил денег, общак вернул на место, а разницу присвоил. И ни слова об этом никому не сказал!!
      Сев двухсотдолларовыми брюками на пыльную траву, Рома глубоко затянулся сигаретой.
      – А москвичи взяли да кинули тебя, бездумного. Ты что, первый день в этом мире? Если с потусторонней братвой разговор за бабки ведет не положенец, а его не уполномоченный на это зам, разве можно его не кинуть? Тебя, дурака, кинули. Бабки взяли, а товар не поставили. Ты его быстро не толкнул, дивидендов не нажил и, как следствие, общак на место не вернул. И сейчас получается, что я должен не «кидал» в столице резать, а своего человека – в лесу. Глупо… А попробовали бы москвичи не тебя, а нас провести? У-у-ух… Я бы посмотрел, как бы они стали рака за камень заводить…
      Большой замотал головой, как укушенная слепнем лошадь. Замотал и заплакал.
      – Прости, Рома…
      – Умрешь, тогда прощу… – тихо проговорил Рома. – Жалко тебя, гада… Не видеть бы этого, да не могу. Смотреть обязательно должен. Смотреть да еще приговаривать: смотрите, пацаны, что бывает, когда… В общем, Захар, что для тебя сейчас сделать? Ты понял, о чем я.
      Фома и Крот стояли уже по колено в яме. Вспотели, воротники их белых сорочек от Точчини трепал сумасшедший ветер, но они копали и копали, стремясь выкопать как можно больше земли. Захарка понял, почему они так стараются. В любой момент Гул может сказать: «Стоп, мотор!» – и пацаны выйдут из ямы. Они, все, кто сейчас стоял рядом с ним, кто копал яму или курил, не хотели его смерти. Но так нужно, и нет места жалости. И единственное, почему так стараются Фома и Крот, – это вырыть как можно глубже. Захар Большой хоть и «крыса», но не собака. Он был среди них долго, а они люди, значит, и его закопать нужно по-человечески. Отпеть некому, но сук и не отпевают. Так хоть по стандарту православному в землю положить. Поглубже.
      – Дай сигарету… И водки.
      – Что-нибудь одно, – отрезал Рома. – Не в кабаке.
      – Водки стакан. Нет, сигарету… – Увидев перед собой быстро тлеющие «Мальборо», Захар дрогнул голосом. – Нет, Рома, можно водки?.. Подождете пяток минут, чтоб забрало? Пожалуйста, я прошу, Рома…
      Если бы Захар сейчас плакал, вор покривился бы и отошел к машине, давая возможность своим людям закончить все быстро и без заморочек. Но Большой не рыдал и не просил пощады. Он просил только стакан водки и минуту хмеля.
      – Налейте ему стакан, – велел Гул.
      Дожидаясь, пока отстучит триста секунд, он закрыл глаза и подставил лицо пробивающемуся сквозь чащу ветру.
      – Матери не дайте в нищете почить…
      Рома едва заметно кивнул, и Большой понял, что с его матерью все будет в порядке. Ее сын «уедет на Север», и потом, вместе с телеграммами, будет ежемесячно слать ей до самой смерти деньги. Много денег. По три пенсии кряду. Старушка знает: на Севере много зарабатывают. Она будет лишь жаловаться соседкам, что сын, такой-сякой, не может выкроить недельку, чтобы погостить. Так и преставится, древняя, в тоскливом ожидании…
      Взглянув на Большого, Роман понял, что тот пьян. Сам Рома никогда не пил только потому, что был уверен – с ним потом не о чем будет поговорить. Какой может быть разговор с пьяным? О чем?
 
      Мойша, широко раскрыв глаза и затаив дыхание, словно оно могло прорваться сквозь могучий гул вековых сосен, наблюдал за событиями, которые происходили на лесной поляне.
      Тот, что был в крови, сидел у сосны. С ним о чем-то разговаривал другой, такой же высокий и статный…
      Потом второй встал, и они опять говорили…
      Двое неподалеку с каким-то остервенением, словно боясь опоздать, зачем-то рыли под сосной яму. Что они там ищут?..
      А вот это уже совершенно непонятно – один из приехавших нырнул в машину, вынул из нее красивую бутылку водки и, оттопырив мизинец, стал заполнять из нее стакан до самых краев. Странная какая-то попойка. Мойша впервые в жизни видел, чтобы водку распивали при таких обстоятельствах.
      Еще через мгновение он сжался, как еж, потому что увидел пистолет.
      – Бах… – проговорил он, глядя, как из головы избитого вылетает короткая струя крови. – Бах…
      Мойша посмотрел на ствол сосны, забрызганный густыми комками…
      Что было дальше, он помнил смутно. Кажется, двое людей закапывали яму. После того как поверхность земли была завалена ветками и припорошена прошлогодней хвоей, один из копателей поднял с земли обе лопаты и направился в сторону Мойши…
      Если бы этот, с лопатами, сделал еще пяток шагов, то увидел бы странную картину: под деревом, свернувшись в клубок, лежит молодой мужик, а рядом с ним стоит корзина, доверху наполненная мухоморами. Но незнакомец из черной красивой машины не пошел дальше. Коротко размахнувшись, он бросил лопаты в кусты. Одна из них, развернувшись под мощным потоком ветра, слегка изменила направление движения и стала пикировать на голову Мойши.
      Голову он уберег – отдернул в сторону. А вот колено не смог. Лезвие лопаты, чиркнув по брючине, распороло ее вместе с джинсой и плотью.
      Мойша еще раз дернулся, на этот раз уже всем телом, и перевернулся на спину…
      – Что это там за звуки? – настороженно прищурился Рома.
      – Ничего, – ответил Фома. Под его левой рукой висел пистолет, который, казалось, еще хранил тепло двух выстрелов. – Лопата в корень, наверное, попала…
      Выдернув из кобуры Фомы оружие, Гул обратил его в сторону сосны и несколько раз подряд нажал на спуск.
      Выстрелы потонули в разноголосом шуме бора.
      – Лисицы… – пробормотал Рома. – Проклятые лисицы… Неподалеку живет бабка Чувашиха, она говорит, что год, в который плодится много лисиц, будет кровавым…
      – Брось, – миролюбиво заметил Фома. – При чем здесь бабка и лисы? Он имеет то, что заслужил…

      Директор детского дома на улице Макаренко в Новосибирске был премилым человеком. Когда он писал письмо мэру, в котором описывал нищенское оборудование, жаловался на отсутствие компьютера, ремонта и фруктов для детей, то с нетерпением ждал ответа. Он и педагогом-то стал по той причине, что верил в людей, не подозревая о том, что обеспечение детских домов, школ и ветеранских учреждений происходит один раз в четыре года – перед выборами. Не знал, поэтому писал каждый год, а ответ получал лишь в ноябре. Причем это был не совсем ответ. После вскрытия конверта директору представлялось, что он все четыре года переписывался с кем-то другим.
      «Не нуждается ли в чем-нибудь детский дом? – волновало градоначальника. – Как с оргтехникой? А с питанием?»
      – Плохо с питанием, – терпеливо объяснял по телефону директор. – И с компьютером плохо, в том смысле, что с компьютером-то, возможно, все в порядке, просто его нет в детском доме. Крыша в мальчиковом отделении не ремонтировалась с того самого момента, когда ушел на пенсию Сергей Борисович Коломиец, то есть десять лет назад.
      – Это мы поправим, – заверял за два месяца до выборов мэр. – Пора наконец-то обратить внимание на стариков и детей, ибо по уровню благополучия именно этих двух категорий судят о ситуации в городе и стране в целом.
      И, что свойственно всем мэрам, свои обещания выполнял. В период с начала ноября до Нового года. Потом директорские письма опять уходили в Новую, судя по всему, Зеландию, а по телефону, когда у детей изнашивалась одежда, секретарь милым голосом объясняла, что мэр на совещании. В Москве… У губернатора… На аварии водопровода на улице имени Дуси Ковальчук… Одним словом, не до одежды.
      Поколение старых директоров сменилось одновременно с управгородами. В период застоя оставшиеся без родителей дети почему-то и ели лучше, и спали не под провисшими потолками, и с нервной системой у них дела обстояли гораздо лучше. Наверное, старый директор Коломиец со старым председателем горисполкома умели договариваться лучше, чем новый Крутое с новым мэром.
      Пройдясь по комплексу детского дома, Валентин Игоревич окончательно испортил себе настроение. Здание рушилось, до выборов – целый год, в кладовых заканчиваются продукты, а те деньги, на которые следовало закупить очередную партию, ушли на оплату рабочим-калымщикам, отремонтировавшим потолки в младшем отделении.
      Директор вернулся в кабинет и принялся задумчиво крутить на столе визитки, оставляемые изредка приезжающими в детский дом господами. Это опять-таки случалось либо под выборы в областной совет, либо в городской, либо в мэры, либо в губернаторы. Иногда прибывали бонзы из Госдумы, и это были самые счастливые для детей дни. Им торжественно дарили – пусть под слепящие софиты и видеокамеры столичных журналистов, – но все-таки дарили игрушки, обувь и письменные принадлежности, конфискованные таможней, как несертифицированные и непригодные для использования на территории России. Директор под те же камеры благодарил людей, проявляющих заботу о несчастных детях, восхвалял их человечность, бессребреничество и с грустью думал о том, что было бы гораздо лучше, если бы выборы происходили не раз в четыре года, а хотя бы – два.
      Раздумья прервались коротким писком переговорного устройства, прикрученного к столу (прикручивать директор стал с прошлой осени, когда двое воспитанников украли аппарат, продали, а деньги проели). Глубоким голосом секретарши Инны Матвеевны устройство осведомилось:
      – Валентин Игоревич, вы не заняты?
      Да, он чрезвычайно занят. Размышлениями о том, как начать осень так, чтобы его не посадили за растрату.
      – Нет, а что случилось? Махров опять камень в окно райотдела бросил?
      – Слава богу, нет. Дима на занятиях. К вам посетитель.
      – Зовите, – сдвинув в сторону вертушку с визитками, директор застегнул на пиджаке пуговицу и сложил руки «по-президентски» – обе руки на столе, и одна ладонь – на другой. Для солидности можно было еще слегка склонить голову набок, но, вспомнив, что на счету детдома три тысячи двести пятьдесят рублей и сорок копеек, решил, что это будет чересчур.
      Поначалу посетитель разочаровал Валентина Игоревича. Прическа какая-то атипичная, как пневмония, – непонятная и вызывающая – ежик какой-то взлохмаченный, под Бэкхема. Для возраста гостя, который директор определил как сорок три – сорок пять лет, такой «причесон» выглядит вызывающе. Однако льняной, до безумия дорогой костюм и мягкие мокасины впечатление слегка подправили. К тому же у вошедшего в руках был кейс, и если посетитель не являлся налоговым инспектором, это могло обещать неплохие перспективы. Впрочем, если это инспектор, то Инна Матвеевна знала бы, и, как могла, предупредила.
      – Как, однако, у вас здесь убого, – безапелляционно заявил гость прямо с порога. – Просто стыд и срам.
      – Надеюсь, вы не стыдить меня пришли? – озабоченно справился директор, взгляд которого опять почему-то вернулся к прическе.
      – Что вы… – поморщился «полузащитник „Манчестер Юнайтед“». – Я так прямо говорю, потому как делать вид, что ничего не происходит, на мой взгляд, подло. Подло, потому что речь идет о десятках бедных детишек. Зайди я в мэрию – глазом бы не моргнул. Раз так живут, значит, нравится. Однако они живут очень даже неплохо, я только что оттуда. Не знаете, Валентин Игоревич, зачем секретарю Волосюка два компьютера?
      Услышав фамилию мэра, Крутов слегка потеплел душой. Той ее стороной, которая была обращена в сторону посетителя. Может, просто ветер поработал? Ветер нынче – будь здоров…
      – Не знаю зачем, – вздохнув, признался Крутов. – Я всегда думал, что два седла для одной задницы – это много…
      Бэкхем рассмеялся. Смех, как и прическа, у него был, словно упомянутая пневмония, заразительный. Настолько, что директор не выдержал и улыбнулся сам.
      – Надо записать, – вытирая слезы, прокряхтел гость и вынул из кейса блокнот. – В следующем номере обязательно выдам.
      Дописав перл директора, на который тот сам не обратил бы никакого внимания, он вдруг отложил перо и протянул Крутову руку.
      – Мартынов. Андрей Петрович Мартынов. Журналист из питерской газеты «Северная звезда».
      – Партийный орган коммунистов, что ли? – озадаченно произнес директор, удивившись, что партийцы начали избирательную компанию за год до разумного срока. Так можно все блага раздать, а электорат эти устремления успеет позабыть. Впрочем, до благ дело еще не дошло.
      – Упаси бог, – даже возмутился Мартынов. – Подальше от этой каши! Независимая газета, которую недолюбливают в Питере. Работаем, как можем, рассказываем людям правду, вскрываем чирьи…
      – Не прячьте блокнот, я сейчас снова говорить буду, – предупредил Крутов. – Неужели в той столице все стало так хорошо, что вы чирьями полезли на вторую половину задницы?
      Гость снова взорвался хохотом.
      – Да у нас тут целый номер получается! Но вы не правы. Не правы… А смысл моего визита станет для вас ясен, едва я начну рассказ.
      Дотянувшись до кейса, журналист Мартынов залез в него жестом Якубовича и вынул блокнот побольше. Полистав, нашел нужное и поднял на директора глаза.
      – В Питере сейчас проживает человек, которого зовут Яков Николаевич Басов. Вы знаете такого?
      Директор почувствовал, как у него защемило под сердцем.
      – Яшка?! Он жив?! Он же… Мы же с ним… Девять лет в одном детдоме! У вас есть его телефон?!
      – Конечно есть, – Андрей Петрович лукавым взглядом посадил директора на место и помахал рукой. – Все по порядку. Я тут ради вашей встречи. Редакция решила посвятить месячный выпуск бывшим детдомовцам Петербурга. Знаете, воспоминания, беседа, встреча… Это сейчас так важно для подрастающего поколения. Особенно для тех, кто растет в детдомах… Я сейчас расспрошу вас о Якове Николаевиче под диктофон, а после мы побеседуем о главном, хорошо?
      Главное началось через сорок пять минут. Столько крутилась одна из сторон кассеты внутри маленького аппарата.
      – Мы хотим проследить судьбы тех, кто вырос в детских домах. Сороковые, «шестидесятники», нынешнее поколение. Чем они разнятся, что у них общего? Вот цель целой подборки наших сентябрьских номеров. Знаете, с Яковом Николаевичем… Ах, какой он милый человек, правда?!
      – Кто?! – оторопел наконец-то Крутов. – Яшка милейший?! Да он первая оторва в группе был!! Чума!!
      – Ну-у-у, – радостно протянул Мартынов. – Вот это-то нас и интересует! Сейчас он милейший человек, а что о нем говорят друзья? В этом и смысл материала, Валентин Игоревич! Вы наконец-то поняли?! Как меняются судьбы людей, как повлияло на них время? Это и есть та канва, вокруг которой будет все вертеться! Связь поколений, скованных одними жизненными обстоятельствами, их радость и нужда, горе и счастье, если простите мне такие противопоставления…
      Крутов заметно растерялся. Молодой человек сбивал его с мыслей своей бьющей ключом энергетикой. Заметив это, журналист решил помочь.
      – Давайте так… Вы мне рассказали о человеке своего поколения, и это очень хорошо. Теперь вспомним кого-нибудь, кого выпускали вы. Ну, скажем… – Мартынов задумался, покрутил перед собой указательные пальцы и соединил. Получилось. – …Год эдак… Восемьдесят восьмой, а?
      – Ну вы задали задачу!.. – выдохнул Кругов. – Я плохо помню, кого в девяносто восьмом выпускали, а вы… Вы знаете, как у нас архив хранится?! В прошлом году комиссия приехала, искали Зябликова, которого сейчас пытаются из Бразилии экстрадировать, так документы о направлении из детдома только через четыре часа нашли!
      – Об этом и говорил Яков Петрович! – опять рассмеялся Мартынов, чем привел Крутова в замешательство. – Это вам. Редакция расщедрилась на пару устройств, так что примите без всяких расписок.
      Директор ошалело рассматривал серый корпус новенького, в целлофановой упаковке, ноутбука.
      – Так невозможно… Нам нужно на баланс поставить… Закрепить…
      – Вот и закрепляйте. От имени неизвестного благодетеля. Нам афиша ни к чему, лишние отчеты перед налоговиками. Так мы можем на документы посмотреть?
      – Там сотни папок, кто конкретно вас интересует? – Директор растерялся.
      Мартынов постучал ручкой о столешницу.
      – Сделаем так. Один из наших сотрудников тоже детдомовский. Сергей Мансур, не слышали? Жаль, толковый журналист. Он говорит, что учился в институте с одним парнем из Вереснянска, который воспитывался в детдоме. Знаете, удар судьбы, неудачно легшие карты… Его увезли в Новосибирск и поместили в один из приютов… Может, повезет, и окажется так, что он учился у вас?
      – Как фамилия парня?
      – Мальков. Артур Викторович Мальков.
      Директор восхищенно покосился на ноутбук, развел руками и встал из-за стола.
      – Знаете, при иных обстоятельствах… Но поскольку я впервые вижу человека, который дарит детдому дорогую вещь и при этом не является ни бабушкой-блокадницей, ни детдомовским, и предвыборная гонка еще не началась… Я помогу вам во всем, о чем вы просите. Но не просите невозможного. Инна Матвеевна!
 
      До самого трехметрового потолка тянулись десять гигантских стеллажей, на которых разместились десятки, сотни, тысячи папок. Сквозь запыленные оконца пробивался тусклый свет, и он, падающий на полки, придавал картине элемент мистики. Посреди всего этого великолепия стояли трое, покрытые многолетней пылью и паутиной. Инна Матвеевна, подверженная аллергическим реакциям, беспрестанно чихала, кашляла и в глубине души кляла тот момент, когда сообщила директору о прибытии вульгарного на вид, но милого в обращении гостя. Через три часа работы все трое, понимая бессмысленность дальнейших поисков, замерли посреди огромного подвального помещения, напоминающего Государственный архив.
      – Может, из выпускников девяностых кем-нибудь полюбопытствуете? – умоляюще произнес директор. – Я вам прямо сейчас подыщу пару нужных фамилий и даже сам организую встречу с ними. Или же возьмите кого-нибудь из восьмидесятых? Помимо этого Малькова тут двести с лишним папок и имен!
      – Отступить перед внезапно возникшей трудностью? – Мартынов покусал губу. – Это не входит в политику нашей газеты. Давайте все-таки еще раз попробуем. У меня предчувствие, что Сережкин знакомый жил и воспитывался здесь.
      Директор согласился. Ноутбуки дарят не каждый день. Если бы каждый день приходили и делали такие подарки, он не поднимался бы из подвала и не спускался бы с чердака! Жил бы в этом затхлом мире! Жевал бы паутину и пылился, как забытый шкаф, будучи уверен в том, что до осени, то есть до предвыборных баталий, в кладовых будет достаточно еды, а в гардеробной – достаточно одежды.