Одень свою семью в вельвет и коттон

«Итак, – сказала она, – я слышала, вы были у стоматолога». Она просто пыталась завязать разговор, но из-за ее носа слова звучали как оскорбление, будто мне только что поставили пломбу и я искал кого-то, кто заплатит за нее.

«Именно у стоматолога, – сказал мой отец. – Кто-то попадает тебе камнем в зубы, и, признаться, зубной кабинет – это, по-моему, первое место, куда пойдет нормальный человек».

Мистер Поуп воздел руки горе. «Секундочку, – сказал он, – давайте все немного остынем». Он позвал сына, и когда ответа не последовало, поднял телефонную трубку и велел Тэду прекратить трепаться и спуститься вниз как можно быстрее.

Мы услышали шаги на покрытой ковром лестнице, и в комнату с извиняющейся улыбкой влетел сам Тэд. Ему звонил пастор. Игру перенесли. «Здравствуйте, сэр. Вы, наверное…».

Он посмотрел в глаза моему отцу и твердо пожал ему руку, продержав ее в своей ровно столько, сколько требуют приличия. Его рукопожатие, четкое и ясное, как бы говорило: мы решим все проблемы в ближайшее время и Я с нетерпением жду, когда вы проголосуете за меня в ноябре.

Я думал, что без своей компании он будет выглядеть ущербным, как рука, валяющаяся на тротуаре, но Тэд был вполне способен действовать самостоятельно. Наблюдая за ним, я понял, что его популярность не случайна. В отличие от нормального человека, он обладал сверхъестественным даром делать людям приятно. Он не использовал подхалимаж или неуклюжее виляние, чтобы соответствовать требованиям людей. Наоборот, казалось, что он, подобно уитменовскому идеалу человека, имел в себе всего понемножку. Не задерживая внимания на его атлетических данных, можно было легко заметить его изысканные манеры, уверенность, игривый энтузиазм. Присутствие Тэда добавило уверенности и его родителям, так что, когда он занял место рядом с ними, они развели скрещенные ранее ноги и сели ровнее. При других обстоятельствах мой отец восхитился бы им, может, даже назвал бы его сынком, но дело касалось денег, и папа себя сдерживал. «Ну, хорошо, – сказал мистер Поуп. – Теперь, когда все действующие лица в сборе, я надеюсь, мы сможем прояснить картину. За исключением палок и камней, мне кажется, что все сводится к маленькому недоразумению между друзьями».

Я опустил глаза в ожидании того, как Тэд исправит отца: «Друзья? Вот с этим?» Я рассчитывал услышать смех и знаменитое хрюканье Тэда, но он молчал. И этим молчанием он завоевал меня окончательно. Маленькое недоразумение – именно так оно и было. Как же я раньше этого не понял?

Главной целью стало спасение моего друга, и поэтому я заявил, что сам подставился под стремительно летящий камень Тэда.

«На кой черт он бросался камнями? – сказал мой отец. – И во что он их бросал? «

Миссис Поуп насупилась, тем самым показывая, что такие выражения не приветствуются в этой комнате.

«Господи, парень, должно быть, полный идиот!»

Тэд клялся, что никуда не целился, и я поддержал его, сказав, что так делали все мы: «Как во Вьетнаме или еще где-то. Это был всего лишь огонь по своим».

Мой папа спросил меня, что я вообще могу знать про Вьетнам, на что мама Тэда скривилась и сказала, что мальчики многое об этом узнают из теленовостей.

– Вы не понимаете, о чем говорите, – произнес в ответ мой отец.

– Моя жена имела в виду… – начал было мистер Поуп.

– Да чушь все это.

Все трое Поупов обменялись многозначительными взглядами, словно проводя короткое телепатическое совещание. «Этот человек сумасшедший, – гласили дымовые сигналы, – доставляет слишком много неприятностей окружающим».

Я посмотрел на отца, мужчину в грязных шортах, который пил пиво из банки вместо того, чтобы налить себе в бокал, и подумал: тебе здесь не место. Точнее сказать, я решил, что из-за него и мне там не было места. Пустые высказывания на греческом, лекции по приготовлению собственного бетона, склока по поводу оплаты дурацкого счета у стоматолога – мало-помалу это вливалось в мою кровь, лишая меня природной способности ублажать остальных. Сколько я его помню, он всегда убеждал нас, что мнение окружающих не имеет значения: их суждения – бред, пустая трата времени, чушь. Но оно имело значение, особенно когда окружающими были эти люди.

«Ну что ж, – сказал мистер Поуп, – я вижу, это нас ни к чему не приведет».

Мой отец засмеялся: «Ага, вы абсолютно правы». Это звучало как прощальная реплика, но, вместо того чтобы встать и направиться к выходу, папа откинулся на спинку дивана и водрузил банку с пивом себе на живот: «Никто отсюда никуда не идет».

В тот момент я был более чем уверен, что мы с Тэдом представили себе один и тот же мрачный сценарий развития событий. Жизнь идет своим чередом, а мой грязный и бородатый отец продолжает сидеть на диване в «комнате для развлечений». Пришло бы Рождество, друзья Поупов приехали бы к ним в гости, а хозяева бы с горечью предлагали им занять свободные стулья. «Не обращайте на него внимания, – говорили бы Поупы. – Рано или поздно он пойдет домой».

В итоге семья Поупов согласилась оплатить половину счета за корневой канал. Но не из-за того, что они посчитали это справедливым, а потому, что хотели от нас избавиться. Иногда дружба возникает на основе общих интересов: вам обоим нравится дзюдо, походы или какой-то способ приготовления сосисок. Иногда формируется в союзе против общего врага. Покинув дом Тэда, я решил, что наша с ним дружба будет, наверное, относиться к последнему типу. Мы бы начали ворчать по поводу мо его отца, а потом понемногу перешли бы к сотням других вещей и людей, которые действуют нам на нервы. Я представлял себе, как он говорит: «Ты ненавидишь оливки – я тоже их терпеть не могу!»

Но оказалось, единственным, кого мы оба ненавидели, был я сам. Вернее, я себя ненавидел. И это не могло вызвать даже малейшего стремления к общению. На следующий день после встречи я подошел к Тэду в столовой, где он сидел на своем обычном месте в окружении своих обычных друзей. «Слушай, – сказал я, – прости за эту фигню с моим отцом». Я подготовил целую речь, содержащую пародии, но к тому времени, как я закончил свое вступление, Тэд повернулся и продолжил разговор с Дугом Миддлтоном. Наши лживые показания, поведение моего отца, даже бро сок камня не имели значения: я был настолько ниже его по положению, что это даже не обсуждалось.

Тьфу.

Тусовки в И. Си. Бруксе еще были сильны в средних классах, но в десятом классе все изменилось. Десегрегация перевела многих в частные школы, а оставшиеся, выглядели глупыми и допотопными, словно члены изгнанной королевской семьи, бежавшие из страны, гражданам которой они стали безразличны.

В восьмом классе на Тэда налетела компания новых чернокожих пацанов. Они стащили с него обувь и бросили ее в унитаз. Я знал, что должен испытывать

по этому поводу радость, но все же часть меня чувствовала себя оскорбленной. Он был отвергнутым принцем, но я верил в монархию. Когда его имя назвали во время выпускного, именно я хлопал дольше всех, переплюнув даже родителей Тэда, которые вежливо перестали хлопать, как только он сошел со сцены.

В последующие годы я много думал о Тэде, гадая, в какой университет он поступил и стал ли членом братства. Прошла эра центровых в студгородке, но шумные дома со столами для пула и фальшивыми мамами продолжали быть опорными точками воссоединения в прошлом популярных людей, на которых теперь смотрели как на серийных насильников и отпетых пьянчуг. Я убеждаю себя, что, пока его братья плыли по течению сложной и несладкой взрослой жизни, Тэд по ошибке попал в класс, который изменил его жизнь. Он – выдающийся поэт Лихтенштейна, хирург, лечащий любовью рак, учитель девятых классов, настаивающий на том, что мира хватит на всех. Переезжая в другой город, я каждый раз надеюсь, что Тэд окажется моим соседом. Мы встретимся в коридоре, и он протянет мне руку со словами: «Простите, но разве я – разве мы – не знакомы?» Это не обязательно случится сегодня, но рано или поздно должно случиться. Я сохранил для него место в своей душе, но, если он так и не появится, мне придется простить отца.

Корневой канал, которому надлежало продержаться десять лет, держится уже тридцать, хотя этим не стоит гордиться. Постоянно тускнея и ослабевая, зуб приобрел коричневато-серый цвет, который в каталоге Конрана обозначен как «кабуки». Он держится, но еле-еле. В то время как доктор Повлитч занимал кирпичный домик возле окружного торгового центра, Мой нынешний стоматолог мсье Гиг имеет собственный офис рядом с Мадлен, в Париже. Во время моего последнего визита к нему он взял этот мертвый зуб кончиками пальцев и осторожно подвигал его туда-сюда. Я не люблю без причины испытывать его терпение, поэтому, когда он спросил, что произошло, я на миг задумался над самым простым и очевидным объяснением. Прошлое было слишком запутанным, чтобы перевести его на французский, так что вместо этого я представил себе светлое будущее и свел историю о корневом канале к простому недоразумению между друзьями.

Глава 6. Тетя Мони все меняет

У мамы была тетя, которая жила в предместье Кливленда. Она однажды навестила нас в Бингхемптоне, штат Нью-Йорк. Мне было всего шесть лет, но я помню, как ее автомобиль скользил по свежезаасфальтированной дороге. Это был серебристый «кадиллак». За рулем сидел мужчина в фуражке, похожей на полицейскую. Он церемонно открыл заднюю дверь, будто в карете, и мы увидели туфли маминой тетушки – ортопедические, но изысканные: мастерски выделанная кожа с маленькими каблучками. За туфлями показалась пола норковой шубки, затем набалдашник трости и наконец сама тетушка. У нее было много денег и не было детей, поэтому мы ее особенно любили.

– Ах, тетя Милдред, – воскликнула мама, и все мы в растерянности посмотрели на нее. Обычно в разговоре мама называла свою тетю Мони, и ее настоящее имя было для нас новинкой.

– Шерон! – воскликнула тетя Мони. Она посмотрела на нашего отца, а потом на нас.

– Это мой муж, Лу, – сказала мама, – а это наши дети.

– Как мило, твои дети.

Тетин шофер вручил папе несколько кульков с покупками, а когда мы пошли в дом, вернулся в машину.

«Может, ему нужно в туалет или еще чего-нибудь? – прошептала мама. – В смысле, он может свободно зайти в дом и…».

Тетушка Мони засмеялась, словно мама спросила, не хочет ли автомобиль зайти внутрь: «О, нет. Он побудет снаружи!»

Я не думаю, что папа показывал ей наш дом, как другим гостям. Он сам спроектировал некоторые части дома, и ему нравилось описывать, какими они могли быть без его вмешательства. «Что я сделал, – объяснял он, – так это поставил шашлычницу вот здесь, на кухне, поближе к холодильнику». Гости поздравляли его с такой гениальной идеей, и затем он показывал им уголок для завтраков. Я был не во многих домах, но понимал, что наш – очень хороший. Гостиная выходила на задний двор, а за ним простирался дремучий лес. Зимой приходили олени и топтались возле кормушки для птиц, не обращая никакого внимания на кусочки мяса, которые мы с сестрами аккуратно носили им на ужин. Даже без снега вид был впечатляющим, но тетушка Мони, казалось, ничего не замечала. Единственным предметом, о котором она выразила свое мнение, был диван в гостиной. Он был позолоченным, и, судя по всему, этим и развеселил тетушку. «Боже мой, – обратилась она к моей четырехлетней сестре Гретхен, – ты сама его выбирала? «Ее улыбка была быстрой и неумелой. Уголки рта приподнимались, а глаза оставались пустыми и безразличными, как старые десятицентовые монеты.

«Ну ладно, – сказала тетя Милдред, – посмотрим, что у нас есть». Она по очереди давала нам незапакованные подарки, которые извлекала из необычного кулька для покупок, стоящего у ее ног. Кулек был из большого универсама в Кливленде, который много лет принадлежал ей, по крайней мере, частично. Владельцем был ее первый муж, а когда он умер, она вышла замуж за промышленника, в конце концов продавшего свое дело фирме «Блэк энд Декер». Потом он тоже скончался, и она унаследовала все.

Мне подарили марионетку. Не дешевую, с бледным пластиковым лицом, а деревянную, при этом каждый сустав с помощью крючков крепился к черным веревочкам. «Это Пиноккио, – объяснила тетушка Мони. – Его нос становится длиннее, когда он врет. Ведь ты тоже иногда это делаешь, чуть-чуть привираешь?» Я начал было отвечать, но она уже повернулась к моей сестре Лизе. «А это кто у нас тут такой?» Это было похоже на визит к Деду Морозу, точнее, на визит Деда Мороза к тебе. Тетя Мони подарила каждому из нас по дорогому подарку, а затем пошла в ванную припудрить носик. Большинство людей используют это выражение просто так, но когда тетя вернулась, ее лицо было матовым, будто в муке, и от нее сильно пахло розами. Мама пригласила ее остаться на обед, но тетя отказалась. «Ну, а Хэнк, – сказала она. – Ехать долго, я просто не могу». Как мы поняли, Хэнк – это шофер, который рванулся, чтобы открыть дверцу автомобиля, как только мы вышли из дома. Наша двоюродная бабушка села на заднее сиденье и накрыла ноги шерстяным пледом. «Теперь можешь закрыть дверцу», – сказала она, а мы стояли возле дороги, и моя марионетка махала ей вслед рукой.

Я надеялся, что тетя Мони станет частым гостем в нашем доме, но она больше не появлялась. Пару раз в год, обычно по воскресеньям, она звонила и просила позвать к телефону мою маму. Затем они минут пятнадцать разговаривали, однако их разговор никогда не был веселым – не то, что с моей обычной тетей. Вместо того чтобы смеяться и свободной рукой поправлять прическу, мама сжимала в руке телефонный провод, держа его, словно столбик монет. «Тетя Милдред! – говорила мама. – Как замечательно, что вы позвонили». Тот из нас, кто пытался подслушать, бывал незамедлительно пинаем маминой босой ногой. «Ничего. Просто сидела и смотрела на кормушку для птиц. Вам ведь нравятся птицы?… Нет? По правде сказать, мне тоже. Лу они кажутся забавными, но… вот именно. Дай им палец, они и руку отхватят».

Это было все равно, что видеть ее голой.

Когда я ездил в летний лагерь в Грецию, именно тетя Мони купила мне билет. Мне кажется маловероятным, что она звонила с целью узнать, как еще она может улучшить мою жизнь. Я думаю, что мама упомянула это в разговоре так, как это делается, когда ты рассчитываешь на помощь собеседника. «Лиза едет, но из-за дороговизны Дэвиду придется пару лет подождать. Что вы сделаете? Ах, тетя Милдред, я не могу».

Но она могла.

Мы знали, что каждый вечер на ужин тетя Мони съедала баранью отбивную. Каждый год она покупала новый «кадиллак». «Уму непостижимо! – говорил папа. – Откатывает на нем где-то две тысячи миль, а потом бежит покупать себе новый. Наверно, еще и за полную стоимость». Это казалось ему безумием, но для остальных из нас служило признаком класса. Вот что давали деньги: свободу покупать вещи, не обращая внимания на скидки и условия покупки в кредит. Отец выкупил фургон, и у него ушли месяцы да запугивание продавцов до того, что они были готовы на все, лишь бы от него избавиться. Он требовал и получил продолженную пожизненную гарантию на холодильник, вероятно, считая, что если тот протечет в 2020 году, то он встанет из гроба и поменяет его. Для него деньги были личными долларами, медленно накапливающимися, словно капельки из крана. Для тети Мони деньги больше походили на океан. Потратишь одну волну, и, пока выпишут счет, новая волна уже на подходе. В этом состоит прелесть дивидендов.

Когда я вернулся из греческого лагеря, мама потребовала, чтобы я написал ее тете благодарственное письмо. Это была несложная просьба, но, как ни бился, я не мог сдвинуться с первого предложения. Мне хотелось убедить тетю Мони в том, что я был лучшим в семье, что я понимал переплаченный «кадиллак» и диету из бараньих ног, но как же начать? Я вспомнил маму, болтающую о птицах. По телефону можно было сдать назад или извиваться, чтобы соглашаться с мнением собеседника. Но в письме делать это гораздо труднее, как будто твои слова вытесаны на камне.

«Дорогая тетя Милдред» (зачеркнуто). «Самая дорогая тетя Милдред». Я написал, что в Греции было замечательно, потом стер, заявляя, что там было неплохо. Это, подумал я, выглядит как неблагодарность, и поэтому начал заново. «Греция древняя» было вроде ничего, пока я не осознал, что в возрасте восьмидесяти шести лет тетя не намного моложе Дельфийского храма. «Греция бедна, – писал я. – В Греции жарко». «В Греции интересно, но, вероятно, не так интересно, как в Швейцарии». После десятой попытки я сдался. Когда я вернулся в Рэйли, мама взяла один из моих сувениров – соляную скульптуру обнаженного дискобола – и отправила ее вместе с запиской, которую она заставила меня написать на кухонном столе: «Дорогая тетя Милдред. Огромное вам спасибо!» Эту благодарность вряд ли можно было назвать самой лучшей, но я сказал себе, что пошлю ей нормальное письмо на следующей неделе. На следующей неделе я снова отложил это на потом и откладывал, пока не стало слишком поздно.

Через пару месяцев после моего возвращения из Греции мама, ее сестра и их гомосексуальный кузен навестили тетю Мони в Гейт-Миллз. Я много слышал про этого кузена: мама отзывалась о нем хорошо, а папа – возмущенно. Он любил рассказывать следующую историю: «Наша компания поехала в Южную Каролину. Был я, твоя мама, Джойс и Дик, а также этот кузен, этот Филипп, точно. Итак, мы идем купаться в океан и…». На этом месте папа начинал смеяться. «Мы пошли плавать, а когда вернулись в гостиницу, Филипп постучал и попросил твою маму одолжить ему – что бы ты думал? – фен для сушки волос!» Вот и все. Конец рассказа. Филипп не засовывал прибор себе в задницу, а просто пользовался по назначению. Но все равно папе это казалось невероятным. «Представляешь, фен для волос! Уму непостижимо!»

Меня тянуло к Филиппу, который заведовал университетской библиотекой где-то на западе. «А он похож на тебя, – поговаривала мама. – Большой читатель. Любит книги». Я не был большим читателем, но сумел убедить маму в обратном. Когда меня спрашивали, что я делал после обеда, я никогда не говорил: «Да так…» или «Просто воображал, как бы моя комната смотрелась в алых тонах». Я сообщал, что читал все это время, и мама мне верила. Она никогда не спрашивала названия книги, никогда не интересовалась, где я эту книгу взял, просто говорила: «Молодец».

Филипп и тетя Мони часто виделись, так как жили в одной части страны. Вдвоем они проводили редкие каникулы, иногда в сопровождении друга Филиппа. Слово «друг» мама произносила по-особенному, но не в плохом смысле, а как нечто, имеющее, по меньшей мере, два значения. При этом второе значения было гораздо интереснее первого. «У них милый домик, – сказала мама. – Он на берегу озера, и они подумывают о лодочке».

«Я в этом не сомневаюсь, – сказал папа и снова пересказал историю про фен. – Представляете?! Мужчина, который хочет воспользоваться ее феном для сушки волос!»

Филипп и тетя Мони любили предметы роскоши: симфонии, оперы, прозрачные супы. Их отношения были такими, которые подходят бездетным, умудренным опытом взрослым. Они могли закончить предложение, не боясь получить выговор за поездку в Квик-Пик или лишиться надбавки на карманные расходы в следующем году. Гонения на мою маму за то, что у нее были дети, ставили меня в затруднительное положение. Поэтому я мечтал, чтобы у нее был только один я и чтобы мы жили не в Кливленде. Нам надо было втереться в доверие и быть под рукой, когда тетя Мони окажется на смертном одре, что могло, решил я, случиться в любой день. Тетя Джойс теперь летала в Огайо по три раза в год и звонила моей маме со сводками последних новостей. Она сообщала, что тете Мони стало совсем тяжело ходить, что Хэнк установил одно из этих приспособлений, которое поднимает и опускает инвалидную коляску вверх и вниз по лестнице, что Милдред стала (цитирую) «самое подходящее слово – параноиком».

Когда тетя Мони уже не могла справиться с бараниной, мама стала подумывать о том, чтобы ее проведать. Я решил, что она поедет со своей сестрой или гомиком Филиппом, но вместо этого она взяла с собой меня и Лизу. Мы поехали на три дня в середине октября. Шофер тети Мони встретил нас в аэропорту и вывел на улицу к «кадиллаку». «Я вас прошу, – сказала мама, когда он указал ей на заднее сиденье, я сижу впереди и это не подлежит обсуждению».

Хэнк хотел открыть ей дверцу, но мама не позволила: «И не надо этих глупостей типа «миссис Седарис». Меня зовут Шерон, ясно?» Она была из тех, кто мог разговаривать не тем четким и вкрадчивым тоном, которого требовали обстоятельства, а вполне обычно, как всегда. Если бы ей поручили взять интервью у Чарльза Мэнсона, она бы вернулась со словами: «Никогда бы не подумала, что ему нравится бамбук». Ее поведение сводило с ума.

Покинув аэропорт, мы попали на огромный пустырь. Люди стояли на ржавых мостах, наблюдая за движением отвратительных поездов под ними. Черные облака поднимались из дымовых труб, а Хэнк описывал свой собственный метод жарки ветчины. Мне было интересно, каково это – работать у тети Мони, но мама никогда не затрагивала этой темы. «Ветчина, – сказала она. – Вот это уже по-нашему!»

Пейзаж мало-помалу смягчался, и к тому времени, как мы добрались до Гейт-Миллз, мир снова стал прекрасным. Дома из камня и цветного кирпича окружали замечательные деревья с толстыми стволами. Парочка в красных жакетах проехала верхом по центру улицы, и Хэнк замедлил ход, чтобы не напугать лошадей. Это, по его словам, было предместье, и я решил, что он подобрал не то слово. Предместье означало деревянные дома, улицы, названные в честь жен и любовниц основателя поселка: Лора Драйв, Кимберли-Серкл, тупик

Нэнси Энн. Где же лодки и кемперы, где почтовые ящики в форме пещер и сейфов?

«Остановись… здесь, – шептал я, когда машина проезжала мимо уменьшенного варианта Виндзорского замка, – остановись… здесь». Я боялся, что мы выедем за пределы этой роскоши и очутимся в обычном квартале, таком же, как наш собственный. Однако Хэнк продолжал ехать, и я забеспокоился, что тетя Мони – одна из тех богатых людей, что осознали свою вину перед обществом – про них часто пишут в газетах. Такие люди обычно становятся добровольцами в пожарных отрядах и стараются не привлекать к себе много внимания. Разговор о ветчине и колбасах уже потихонечку подбирался к шашлыку, когда «кадиллак» свернул в сторону бесспорно наилучшего дома из всех. Дома такого рода можно увидеть на обложках университетских каталогов: деканат, зал выдающихся выпускников. Плющ обвивал каменные стены, а витражи размером с игральные карты блестели на солнце. Богатство витало в воздухе, запах опавших листьев смешивался, как мне показалось, с запахом мирта. Тут не было ни живого лабиринта, ни фонтана размером с пруд, но лужайка была хорошо ухожена, и неподалеку стоял домик поменьше, который Хэнк назвал «служебным помещением». Хэнк достал из багажника наши сумки. Пока мы ждали, мимо дома проскакали всадники, приподнимая свои вельветовые шляпы в знак приветствия. «Вы слышите?» – спросила мама. Она плотно прижала свой воротник к горлу: «Разве вам не нравится стук копыт?»

Нам нравилось.

Служанка по имени Дороти вышла встретить нас, и, словно моя сестра была слепая и не могла самостоятельно подивиться таким чудесам, я повернулся к Лизе и прошептал: «Она белая. И на ней униформа».

В Рэйли служанки носили брючные костюмы или поношенные халаты, но эта служанка была настоящей: накрахмаленное черное платье с белыми кружевами на запястьях и воротнике. На ней также был передник и специфическая шляпка, которая сидела у нее на голове как маленький чепчик.

Если обычные служанки бубнили, то Дороти объявляла: «Миссис Браун отдыхает» или «Миссис Браун спустится в скором времени». Словно у говорящей куклы, ее словарный запас казался ограниченным горсткой предварительно записанных предложений. «Да, мэм». «Нет, мэм». «Я распоряжусь, чтобы подали машину». В процессе ожидания мы съели бутерброды с лососем и картофельный салат. Я предложил исследовать местность или хотя бы выйти за пределы кухни, но идея оказалась неподходящей. «Миссис Браун отдыхает, – сообщила Дороти. – Миссис Браун спустится в скором времени». Уже почти смеркалось, когда тетя Мони позвонила на кухню, и нам разрешили войти в главную гостиную.

«Как насчет попротирать от пыли это», – сказала мама, и я вздрогнул от недостатка утонченности в ее словах. Главным преимуществом роскоши было то, что кто-то другой следил за домом, полировал столы и вытирал грязь между пальцев львиных лап, в форме которых были сделаны ножки стульев. Это значило, что я бы ни за что не согласился их протирать. Пара абажуров – это еще куда ни шло, но гостиная напоминала музейную комнату определенной эпохи, где мебель подобрана маленькими группками, как гости на вечеринке. Стены были обиты шелком, а занавески ниспадали с потолка до самого пола, разделенные чем-то вроде лепнины. Детский стульчик и складной карточный столик не подходили к этой обстановке, но мы сделали вид, что не заметили их.

«Миссис Браун», – объявила Дороти, и мы последовали на звук подъемного устройства, собираясь возле стойки с перилами, чтобы поглядеть на спускающееся кресло. Та тетя Мони, которую я знал десять лет назад, была ослабленной, но еще достаточно крепкой, чтобы оставить след на обивке дивана. Нынешняя тетя Мони, спускающаяся в лифте, казалось, весила не больше щенка. Тем не менее она была элегантно одета, однако сильно сморщена. Ее лысеющая голова свисала с плеч как старая луковица. Мама представилась, и как только кресло стало на твердую почву, тетя Мони начала пристально ее разглядывать.

– Я Шерон, – повторила мама. – А это двое из моих детей. Моя дочь Лиза и мой сын Дэвид.

– Твои дети?

– Ну, двое из моих детей, – ответила мама. – Двое самых старших.

– А ты…?

– Шерон.

– Шерон, да, точно.

– Вы отправляли меня в Грецию пару лет назад, – сказал я. – Помните? Вы заплатили за мою поездку и я присылал вам письма.

– Да, – сказала она, – письма.

– Очень длинные письма.

– Очень длинные.

Чувство вины, которое я так долго хранил, внезапно исчезло. Его сменила боязнь того, что она забудет упомянуть нас в своем завещании. Что же происходило в ее голове? «Мама, – прошептал я. – Сделай пак, чтобы она не забыла, кто мы такие». Как выяснилось, тетя Мони была гораздо смышленей, чем казалась. Она плохо запоминала имена, но прекрасно все воспринимала, по крайней мере, что касается меня.

– Где этот мальчишка? – спрашивала она мою маму каждый раз, когда я выходил из комнаты. – Позовите его обратно. Я не люблю, когда люди роются в моих вещах.

– О, я уверена, что он нигде не роется, – отвечала мама. – Лиза, сходи поищи своего брата.

Второй муж тети Мони был большим охотником, и рядом с главной гостиной он устроил здоровенный трофейный зал, настоящий ковчег из чучел животных. В углу больших кошек стояли снежные леопарды, белые тигры, лев и пара пантер, застывших в полупрыжке. Перед журнальным столиком столкнулись рогами два горных козла. Из-за дивана росомаха подкрадывалась к оленихе, а возле шкафа с ружьями грозно подняла свою могучую лапу медведица гризли, защищая медвежонка, прячущегося у нее между ног. Там были и звери, и вещи сделанные из зверей: табуретка из слоновьей ноги, пепельницы из копыт, торшер из ноги жирафа. Как насчет протереть от пыли это!

Я впервые вошел в эту комнату во время очередного купания тети Мони и сел на пуфик из шкуры зебры. У меня одновременно возникли чувства завис ти и паранойи: тысяча глаз, и я хотел обладать ими всеми. Если бы я должен был выбирать, я бы взял гориллу, но, по словам мамы, вся коллекция завещалась крошечному природоведческому музею в Канаде. Я спросил, зачем Канаде еще один лось, на что мама пожала плечами и сказала, что я невыносим.

Когда меня выгоняли из трофейного зала, я шел на улицу и пялился на него через окна. «Где он? – спрашивала тогда тетя Мони. – Что он задумал?»

Как-то ранним вечером, после пристального рассматривания трофейного зала через окно, я пролез через кусты и увидел, как миссис Брайтлиф, приходящая медсестра, разрезала баранью отбивную для тети Мони. Женщины сидели за складным карточным столиком, а со стенки на них смотрел портрет тетиного второго мужа, стоящего на одном колене возле падшего носорога. Мама зашла со стороны кухни, и я был поражен, как не к месту она смотрелась среди наемных помощников и разделочных столов. Я всегда считал, что имея в наличии все зубы, человек может перейти из одного класса в другой, небрежно меняя ранчо на особняк, но теперь оказалось, что я был не прав. Чтобы жить так, как жила тетя Мони, надо было не только учиться, но и иметь определенную склонность к претенциозности, нечто такое, чем не всех наградил Господь. Мама помахала своим высоким бокалом, и, когда она села на тетушкин детский стульчик, я понял: мы обречены.

В воскресенье после полудня Хэнк отвез нас обратно в аэропорт. Тетя Мони продолжала чахнуть и умерла У себя дома в первый день весны. Мои родители присутствовали на похоронах и вернулись в Кливленд через пару месяцев. Они сказали, что надо было разобраться с недвижимостью, встретиться с адвокатами, закончить Дела. Они покидали Рэйли на самолете, а через неделю вернулись на серебряном «кадиллаке», и у мамы на коленях покоилось меховое одеяло. Оказалось, что ее запомнили – и даже хорошо, – но ничто не могло заставить ее раскрыть точную сумму.

– Я буду называть числа, а ты просто говори – больше или меньше, – сказал я. – Это миллион долларов?

– Я тебе не скажу.

– Полтора миллиона?

Я осторожно допрашивал ее среди ночи в надежде, что она заговорит во сне.

– Два миллиона долларов? Семьсот тысяч?

– Не скажу.

Позвонил мой друг, назвавшийся агентом налоговой, но мама смекнула, что к чему. У налоговиков на заднем плане не играет «Джетро Талл». Они также, вероятно, редко начинают разговор со слов: «У меня к вам один маленький вопросик».

– Но мне надо знать, чтобы всем рассказать.