При имени генерала Симона облако прошло по лицу хозяина Родена.
      2. ОРДЕН ИЕЗУИТОВ (*2)
      Поборов смущение, невольно овладевшее им при имени генерала Симона, хозяин Родена сказал:
      - Не открывайте покуда эти письма; сведения, которые в них заключаются, распределятся сейчас сами по себе, и мы избежим лишней траты времени.
      Секретарь вопросительно взглянул на него. Тот продолжал:
      - Вы покончили с запиской относительно дела о медалях?
      - Вот она, я только что ее зашифровал.
      - Прочтите ее мне, а затем мы включим в нее по порядку и полученные три письма.
      - В самом деле, - сказал Роден, - таким образом эти сведения окажутся на своем месте.
      - Я хочу знать, достаточно ли понятна эта записка. Вы не забыли, что лицо, для которого она составляется, не должно знать всего?
      - Я это имел в виду при ее составлении.
      - Читайте.
      Роден принялся читать медленно и степенно:
      "Полтораста лет тому назад некая французская семья протестантского вероисповедания, предвидя скорую отмену Нантского эдикта, добровольно удалилась из своего отечества, желая избегнуть строгих, но весьма справедливых преследований, которые уже были предприняты против реформистов, непримиримых врагов нашей святой церкви. Некоторые из членов этой семьи бежали в Голландию, другие - в голландские колонии; кто в Польшу, кто в Германию, кто в Англию, кто в Америку. Теперь вся семья насчитывает семь человек, но так как их предки испытали всевозможные превратности судьбы, то потомки эти находятся на совершенно различных ступенях общества, начиная с монаха и кончая ремесленником.
      Эти прямые и непрямые потомки суть:
      Со стороны матери:
      Девицы Симон, Роза и Бланш, несовершеннолетние (генерал Симон женился в Варшаве на женщине, происходящей из вышеназванной семьи).
      Франсуа Гарди, заводчик в Плесси, близ Парижа.
      Принц Джальма, сын Хаджи-Синга, раджи Монди (Хаджи-Синг в 1802 г. женился в Батавии, на острове Ява, в голландских владениях, на девице из этой семьи).
      Со стороны отца:
      Жак Реннепон, ремесленник, по прозванию "Голыш".
      Девица Адриенна де Кардовилль, дочь графа Реннепон, герцога де Кардовилль.
      Габриель Реннепон, миссионер.
      Каждый из членов этой семьи обладает или должен обладать бронзовой медалью со следующей надписью:
      Victime de L.C.D.J.
      Priez pour moi.
      Paris le 13 fevrier 1682
      A Paris Rve St.Francoisn 3
      Dans vn siecle et demi vovs serez
      Le is fevrier 1832.
      Priez pour moi.
      Слова и число указывают, что исходя из важных интересов каждый член семьи должен явиться в Париж 13 февраля 1832 г. и, главное, должен явиться лично, взрослый или юный, женатый или холостой. Но другие лица весьма заинтересованы в том, чтобы на это свидание, назначенное на 13 февраля, не явился никто из этой семьи, кроме Габриеля Реннепона, миссионера. _Необходимо во что бы то ни стало, чтобы Габриель был один на свидании, назначенном потомкам этой семьи полтораста лет тому назад_.
      Многое уже сделано, чтобы помешать остальным шести лицам явиться к назначенному дню в Париж или не допустить их до места свидания, но для успеха дела нужно еще немало потрудиться, так как это весьма для нас важно и сегодня является самым насущным делом, учитывая ожидаемые результаты".
      - Все это истинная правда, - сказал, покачивая в раздумье головой, хозяин Родена. - Прибавьте к этому, что благие последствия успеха неисчислимы, а неуспех может быть гибелью, так что о нем страшно и подумать. Речь идет о том, существовать нам... или на многие годы затаиться. Поэтому _нельзя отступать ни перед какими средствами_, конечно, сохраняя осторожность.
      - Готово, - сказал Роден, вписывая продиктованные ему начальником слова.
      - Продолжайте...
      Роден продолжал:
      "Для облегчения этой задачи необходимо дать некоторые подробные и секретные указания относительно семи человек, представляющих эту семью.
      Сведения эти вполне достоверны и могут быть дополнены, так как ввиду встретившихся в этом деле противоречивых показаний материалов было собрано весьма много. Мы будем давать сведения в порядке вышеописанного перечня и сообщать только то, что случилось до сего дня.
      Записка N 1
      Девицы Роза и Бланш Симон, близнецы, около 15 лет от роду. Очень хорошенькие. Похожи друг на друга так, что можно принять одну за другую. Характера застенчивого и кроткого, но склонного к восторженности. Были воспитаны в Сибири умной матерью-деисткой. Не имеют понятия о догматах нашей святой веры.
      Генерал Симон оторван от семьи до их рождения, по сию пору он не знает, что у него есть две дочери.
      Полагали, что можно помешать им прибыть к назначенному времени в Париж, отправив мать в ссылку еще дальше того места, где они находились. Но после смерти жены генерала Симона генерал-губернатор Сибири, искренне нам преданный, предположив, к несчастью, что меры касаются только жены генерала Симона, позволил его дочерям уехать во Францию в сопровождении их слуги, старого солдата. Этот слуга считается очень верным, решительным и ловким человеком. Для нас он опасен.
      Девицы Симон совершенно безвредны. Есть основания предполагать, что они теперь задержаны в окрестностях Лейпцига".
      На этом хозяин прервал Родена:
      - Прочтите теперь письмо из Лейпцига, и тогда можете пополнить эти сведения.
      Роден прочел письмо и воскликнул:
      - Новости превосходные! Девушки и солдат пытались бежать из гостиницы "Белый сокол", но их догнали на расстоянии одного лье от Мокерна. Их отправили в Лейпциг и посадили в тюрьму как бродяг. Солдат, сопровождавший их, обвинен, кроме того, в возмущении, самоуправстве и нанесении оскорбления должностному лицу.
      - Значит, можно предположить, учитывая медлительность прохождения дел в Германии (да можно этому и поспособствовать), что девицы Симон 13 февраля в Париж не прибудут. Отметьте и это в памятной записке.
      Секретарь повиновался и внес в записку краткое содержание письма Морока.
      - Готово, - доложил он.
      - Продолжайте, - сказал начальник.
      Чтение было продолжено.
      Записка N 2
      "Франсуа Гарди, фабрикант из Плесси, близ Парижа.
      Человек твердый, богатый, умный, деятельный, честный, образованный, обожаем своими рабочими за принятие им бесчисленных нововведений по улучшению их быта. Религиозных обрядов никогда не исполняет. Считается весьма опасным. Но против него можно обратить ненависть и зависть, какую питают к нему соседние заводчики и фабриканты, особенно его конкурент барон Трипо. Если понадобятся другие средства против него, можно заглянуть в его досье: оно весьма обширно, так как Гарди давно взят на заметку и за ним постоянно следят.
      Касательно дела о медали, его так ловко обманули, что он до сих пор в полном неведении относительно ее важности. Кроме того, он постоянно находится под тщательным надзором; за ним неустанно следят, и один из его лучших друзей вполне нам предан. Поэтому нам известны даже самые сокровенные его мысли.
      Записка N 3
      Принц Джальма.
      Восемнадцати лет, характера энергичного и великодушного. Независимого, гордого и самобытного ума. Любимец генерала Симона, взявшего на себя командование войсками его отца Хаджи-Синга в борьбе, которую тот вел в Индии против англичан. О Джальме упоминается только для полноты картины, так как мать его умерла очень молодой, еще при жизни своих родителей, которые остались в Батавии. После смерти последних ни Джальма, ни раджа, его отец, не потребовали своей доли из оставшегося от них скромного имущества. А так как в числе его была и вышеназванная медаль, то ясно, что ни принц Джальма, ни раджа, его отец, не имеют понятия о важности сопряженных с нею интересов".
      Хозяин прервал Родена, сказав:
      - Прочтите теперь письмо из Батавии для пополнения сведений о Джальме.
      - Еще одна хорошая новость! - сказал Роден, пробежав письмо. - Жозюе Ван-Даэль, негоциант в Батавии, получивший воспитание в нашем заведении в Пондишери, узнал через своего Корреспондента в Калькутте, что отец Джальмы убит в последнем сражении с англичанами, а Джальма лишен престола и заключен в одну из индийских крепостей как государственный преступник.
      - Если мы даже предположим, что Джальму выпустят из заключения тотчас же, то и тогда вряд ли он достигнет Парижа к февралю. Ведь теперь уже конец октября, - сказал начальник.
      - Господин Жозюе сожалеет, - продолжал Роден, - что не мог ничем быть полезен в этом деле. Если бы, паче чаяния, Джальму освободили, то, несомненно, он отправился бы в Батавию за получением наследства, так как у него больше нет никаких средств. Тогда можно вполне положиться на усердие и преданность господина Жозюе... Взамен своих услуг он просит срочных сведений, касающихся состояния барона Трипо, предпринимателя и банкира, с которым он имеет дела.
      - Ответьте уклончиво. Кроме желания быть полезным, господин Жозюе не проявил себя еще ничем. Приложите к бумагам Джальмы эти новые сведения.
      Роден записал.
      Через несколько секунд хозяин спросил его с особенным ударением:
      - А господин Жозюе ничего вам не сообщил о генерале Симоне в связи со смертью отца Джальмы?
      - Господин Жозюе ничего не сообщает о нем, - ответил секретарь, продолжая работу.
      Хозяин молча ходил по комнате с задумчивым видом.
      Через несколько минут Роден сказал:
      - Я написал.
      - Читайте дальше.
      Записка N 4
      "Жак Реннепон, по прозванию "Голыш".
      Рабочий на фабрике барона Трипо, конкурента господина Гарди. Пьяница, лентяй, буян и мот. От природы неглуп, но тунеядство и пьянство окончательно его развратили. Один из наших агентов, человек весьма ловкий, сошелся с любовницей Жака, Сефизой Соливо, по прозванию "Королева Вакханок". Благодаря ей он завязал с ним дружбу. Агент сможет исключить Голыша из числа лиц, заинтересованных в свидании 13 февраля в Париже.
      Записка N 5
      Габриель Реннепон, миссионер.
      Отдаленный родственник предыдущего. Не знает о его существовании и родстве. Был подобран Франсуазой Бодуэн, женой солдата, прозванного Дагобер, как брошенный сирота.
      Если бы вдруг солдат вернулся в Париж, на него легко можно воздействовать через жену. Она превосходная женщина, невежественная и легковерная, примерной набожности, находящаяся с давних пор под неограниченным влиянием Ордена. Именно она убедила Габриеля, сильно этому противившегося, вступить в орден. Габриелю 25 лет; характер и наружность ангельские; редкие и устойчивые добродетели. К несчастью, воспитывался вместе с Агриколем Бодуэном, сыном Дагобера. Агриколь - поэт и рабочий. Отличный рабочий, служит на заводе господина Гарди, проникнут самыми зловредными идеями, обожает свою мать, честный, трудолюбивый, но лишенный всякого религиозного чувства. Считается _весьма опасным_, что делало нежелательной его дружбу с Габриелем, который, несмотря на превосходные качества, еще внушает опасения. Пришлось даже отложить открытие ему планов ордена. Ложный шаг в этом направлении может сделать из него также опасного врага. Необходимо вести себя с ним как можно осторожнее, по крайней мере до 13 февраля. _От него и от его присутствия в этот день в Париже_ зависят все надежды на успех великого дела.
      Вследствие этого пришлось пойти на уступки и разрешить ему отправиться миссионером в Америку. Несмотря на ангельскую кротость, он неустрашим и обладает хладнокровием, смелостью и предприимчивостью, удовлетворить которые можно было, только позволив ему избрать исполненную опасностей жизнь миссионера. К счастью, его начальнику в Чарлстоне даны самые строгие инструкции оберегать его драгоценную жизнь. Его должны прислать в Париж за месяц или за два до 13 февраля".
      Хозяин прервал Родена словами:
      - Прочтите теперь письмо из Чарлстона. Что пишут оттуда? Пополним и его досье.
      Роден, прочитав письмо, заметил:
      - Габриеля ждут со дня на день со Скалистых гор, куда он непременно пожелал в одиночку отправиться миссионером.
      - Какая неосторожность!
      - Несомненно, он избежал опасности, потому что сам известил о своем скором возвращении в Чарлстон... Тотчас по его приезде, приблизительно в середине октября, его немедленно отправят во Францию.
      - Прибавьте и это к его делу, - сказал начальник.
      - Готово, - ответил Роден через несколько минут.
      - Продолжайте...
      Роден продолжал:
      Записка N 6
      "Девица Адриенна Реннепон де Кардовилль.
      Дальняя родственница (не подозревающая об этом родстве) Жака Реннепона, по прозванию "Голыш", и Габриеля Реннепона, миссионера. Скоро ей исполнится двадцать один год. Самое интересное лицо в мире, редкая красота, хотя волосы у нее рыжие. Замечательный и оригинальный ум. Колоссальное состояние. Очень чувственная. Нельзя не опасаться за будущее этой особы из-за необычайной смелости характера. К счастью, ее опекун, барон Трипо (барон с 1829 г., а ранее управляющий делами покойного графа Реннепона, герцога де Кардовилль), находится в полной зависимости от тетки девицы де Кардовилль. На эту достойную и почтенную особу, а также и на барона возлагают весьма основательные надежды, чтобы обуздать девушку и уберечь ее от сумасбродных намерений, о которых она имеет дерзость повсюду говорить... К несчастью, ими нельзя воспользоваться в интересах известного дела, так как..."
      Легкий стук в дверь прервал чтение Родена.
      Секретарь пошел посмотреть, кто стучится, и через несколько минут вернулся с двумя письмами в руках.
      - Княгиня воспользовалась отправкой сюда нарочного, чтобы послать...
      - Давайте скорее письмо княгини, - перебил его хозяин, не давая докончить, - наконец-то я получу известия о матери! - прибавил он.
      Едва прочитав несколько строчек, он страшно побледнел. На его лице выразились глубокое и горестное изумление и раздирающая скорбь.
      - Матушка! О Боже! Моя мать! - воскликнул он.
      - Произошло какое-нибудь несчастье? - обеспокоенно спросил Роден, вставая при восклицании хозяина.
      - Надежды на ее выздоровление оказались ложными, - с унынием ответил тот. - Теперь состояние безнадежно. Впрочем, врач предполагает, что мое присутствие может ее спасти, так как она меня постоянно призывает. Она хочет видеть меня в последний раз, чтобы умереть спокойно. Конечно, это желание свято, не исполнить его - значить стать матереубийцей... Только бы вовремя поспеть: ведь до имения княгини два дня безостановочной езды.
      - Какое несчастье! - сказал Роден, всплеснув руками и возведя глаза к небу.
      Хозяин быстро позвонил и сказал пожилому слуге, открывшему дверь:
      - Уложите сейчас же в ящик кареты самое необходимое. Пусть привратник на извозчике спешит за почтовыми лошадьми. Я должен уехать не позже чем через час.
      Слуга торопливо вышел.
      - Матушка!.. матушка!.. Не видеть тебя больше... это было бы ужасно! воскликнул начальник Родена, падая на стул и в отчаянии закрывая лицо руками.
      Горе было вполне искренно. Он нежно любил свою мать. Святое чувство оставалось неизменным и чистым в течение всей его полной треволнений, а подчас преступной жизни.
      Через несколько минут Роден рискнул ему напомнить о втором письме.
      - Его только что принесли от господина Дюплесси. Дело очень важное и спешное...
      - Прочтите и ответьте сами... я ничего не могу теперь сообразить.
      - Это письмо строго конфиденциальное, - отвечал Роден, подавая его хозяину, - я не могу его вскрыть... Видите, знак на конверте...
      При взгляде на этот знак на лице начальника Родена появилось выражение почтительного страха. Дрожащей рукой он вскрыл печать.
      В письме заключалось только несколько слов: "Бросьте все... Не теряйте ни минуты... Выезжайте и являйтесь сюда... Господин Дюплесси вас заменит. Приказания ему посланы".
      - Великий Боже! - воскликнул он в отчаянии. - Уехать, не повидав матери, - это ужасно... это невозможно... это значит ее убить... Да, это будет матереубийство!
      Пока он это говорил, его взгляд случайно упал на огромный глобус, испещренный красными крестиками. При виде их с этим человеком мгновенно произошло превращение. Казалось, он раскаялся в живости своей реакции и снова сделался спокоен и ровен, хотя на лице его была еще видна грусть. Он подал письмо секретарю и сказал, подавляя вздох:
      - Занести за надлежащим номером в реестр.
      Роден взял письмо, поставил на нем номер и положил в отдельный ящик.
      После минутного молчания хозяин продолжал:
      - Вы будете получать приказания от господина Дюплесси и будете работать с ним. Ему же вы вручите заметки о деле относительно медалей; он знает, кому их надо передать. В Батавию, в Лейпциг и в Чарлстон вы напишете ответы в том духе, как я указал. Приезду дочерей генерала Симона в Париж надо помешать изо всех сил, а возвращение Габриеля ускорить. В случае маловероятного появления в Батавии принца Джальмы уведомить господина Жозюе, что мы рассчитываем на его усердие и послушание и надеемся, что он сумеет его там задержать.
      И этот человек, отдававший хладнокровно приказания в ту минуту, когда его мать тщетно призывала его к своему смертному одру, вошел в личные апартаменты.
      Роден принялся за указанные ему ответы, переписывая их шифром.
      Через три четверти часа послышался звон бубенчиков, и старый слуга, осторожно постучав, явился доложить:
      - Карета подана.
      Роден кивнул головой, и тот вышел.
      Секретарь, в свою очередь, встал и постучался в ту дверь, куда вошел хозяин.
      Последний тотчас же появился, по-прежнему спокойный и величественный, но страшно бледный. В руках у него было запечатанное письмо.
      - Сейчас же отправить курьера с этим письмом к моей матери... - сказал он Родену.
      - Немедленно пошлю, - отвечал секретарь.
      - Письма в Лейпциг, Батавию и Чарлстон должны быть отправлены обычным путем сегодня же... Вы знаете, что это крайне важно.
      Это были его последние слова.
      Безжалостный исполнитель безжалостных требований, он уезжал, даже не пытаясь увидеть мать.
      Секретарь почтительно проводил его до кареты.
      - Куда прикажете?.. - спросил с козел кучер.
      - В Италию!.. - отвечал он, не будучи в состоянии сдержать вздоха, похожего на сдавленное рыдание.
      Когда карета исчезла с глаз, Роден, низкими поклонами провожавший хозяина, пошел назад в холодную, неуютную залу.
      И вид, и походка, и физиономия этого человека разом изменились.
      Казалось, он вырос. Не оставалось ничего похожего на тот безжизненный автомат, который беспрекословно и безучастно исполнял чужие приказания. Бесстрастные черты оживились, полузакрытые глаза разом загорелись, и выражение дьявольского коварства появилось на бледной физиономии. Казалось, какая-то злобная радость разгладила даже морщины на его мертвенном лице, а сардоническая улыбка искривила тонкие бледные губы. В свою очередь, он остановился перед глобусом и молча, пристально на него посмотрел, как это делал хозяин...
      Затем он нагнулся над глобусом и охватил его руками, лаская его взглядом пресмыкающегося; он провел по лакированной поверхности корявым пальцем, а в тех местах, где виднелись красные крестики, даже щелкнул своим плоским грязным ногтем.
      По мере того как он отмечал каждый из городов, находившихся в разных странах, он громко называл их, мрачно хихикая:
      - Лейпциг... Батавия... Чарлстон...
      Затем он замолчал, погрузившись в размышления.
      Этот маленький, отвратительный, дурно одетый человек с мертвенным синеватым лицом, который словно прополз по глобусу, как пресмыкающееся, казался куда страшнее и опаснее своего начальника, когда тот, стоя у этого же глобуса, горделиво положил на него властную руку, как бы подчиняя весь мир своей гордости, силе и дерзости.
      Один напоминал орла, который парит над своей добычей и может ее иногда упустить, потому что летает слишком высоко... Роден же, напротив, походил на удава, который молча ползет во тьме за жертвой и в конце концов душит ее в своих смертоносных кольцах.
      Через несколько минут Роден подошел к бюро и, радостно потерев руки, принялся писать письмо особенным шифром, неизвестным даже хозяину.
      "Париж, 9 3/4 ч. утра.
      Он уехал... но он _колебался_!!!
      Когда он получил приказ, умирающая мать призывала к себе; говорят, его присутствие могло ее спасти... И он воскликнул: "Не поехать к матери... значит стать матереубийцей!.."
      Тем не менее... он уехал... но он _колебался_...
      Я продолжаю за ним наблюдать.
      Эти строки придут в Рим одновременно с его приездом.
      P.S. Скажите князю-кардиналу, что он может на меня рассчитывать, но пусть и он, в свою очередь, деятельно мне помогает. С минуты на минуту мне могут понадобиться 17 голосов, имеющиеся в его распоряжении. Необходимо, чтобы он постарался увеличить число своих единомышленников".
      Сложив и запечатав письмо, Роден положил его в карман.
      Пробило десять часов.
      Это был час завтрака Родена.
      Он спрятал бумаги в ящик, ключ от которого положил в карман. Затем, почистив локтем замасленную шляпу, он взял в руки старый, заплатанный зонтик и вышел (*3).
      В то время как в тиши этого угрюмого дома два человека плели сеть, чтобы запутать семь потомков семьи изгнанников, таинственный покровитель задумывал их спасение. Семья изгнанников была также семьей этого странного, необыкновенного покровителя.
      3. ЭПИЛОГ
      Суровая и дикая местность... Высокий холм, усеянный громадными глыбами песчаника, среди которых тут и там возвышаются березы и дубы с пожелтевшими осенними листьями. Деревья эти вырисовываются на красном, точно отблеск пожара, зареве заката.
      С высоты глаза погружаются в глубокую, тенистую плодородную долину, слегка окутанную вечерним туманом... Тучные луга, густые чащи деревьев, поля после жатвы - все это сливается в однообразной темной окраске, резко отличающейся от прозрачной глубины бледного неба.
      В долине рассеяно несколько деревень; об этом свидетельствуют возвышающиеся кое-где шпили церковных колоколен, построенных из серого камня... Эти деревни расположены по краям длинной дороги, идущей от севера к западу.
      Это час отдыха, час покоя, - час, когда в окнах хижин загорается веселый огонек, отражаясь от пылающего очага, и мерцает издалека сквозь тьму ночи и листву деревьев, а дым от труб медленно поднимается к небесам.
      Странное дело: можно было бы сказать, что в этой стране все очаги заброшены или все разом потухли. Еще более странным и зловещим кажется то, что со всех колоколен несется, мрачный похоронный звон.
      Казалось, жизнь и движение сосредоточились в одном этом звоне, раздающемся вдали.
      Но вот в неосвещенных, темных деревнях начинают мелькать огоньки...
      Но они не похожи на радостный отсвет крестьянского очага... Они какого-то красноватого оттенка, точно свет разведенного пастухом костра, видимый сквозь туман.
      Кроме того, они движутся, эти огни, медленно движутся в одну сторону, в сторону деревенских кладбищ.
      Погребальный звон усиливается. Воздух дрожит от быстрого колебания колоколов... С небольшими перерывами начинают доноситься звуки похоронного пения, слабо доходящего до вершины холма.
      Откуда столько умерших?.. Что это за долина отчаяния и смерти, где вместо песен, раздающихся после тяжелого трудового дня, звучат угрюмые похоронные напевы?.. Почему вечерний покой заменяется вечным покоем смерти? Что это за долина отчаяния, где в каждой деревне разом оплакивают столько мертвецов и разом хоронят их в полночный час?
      Увы! Смертность так велика, что для погребения умерших не хватает живых. Днем остающиеся пока на ногах Должны работать, чтобы почва не осталась невозделанной, и только ночью, измученные тяжелым трудом, должны они вырывать другие борозды, где тела умерших братьев тесно ложатся, как семена в земле.
      Эта долина, видевшая столько горя и отчаяния, не была единственной.
      В течение нескольких окаянных лет много деревень, местечек, городов и даже целых стран видели, как гаснут и сиротеют домашние очаги! Они видели, как и в этой долине, что радость сменялась горем, что похоронный звон заменял шум пиршеств... И они также хоронили своих мертвецов среди ночного мрака при зловещем свете факелов...
      В эти проклятые годы страшная гостья посетила многие страны, от одного полюса до другого, медленно шагая из глубины Индии до льдов Сибири, от льдов Сибири до французского побережья океана. Эта путница, таинственная, как сама смерть, медленная, как вечность, неумолимая, как судьба, карающая, как бич Божий... Это была _холера_!!!
      Как громкая жалоба, доносились до вершин холма звон колоколов и звук похоронных гимнов.
      Все еще виднелся сквозь ночной туман свет погребальных факелов.
      Сумерки еще продолжались. Странный час, который самым отчетливым формам придает неопределенный, неуловимый, фантастический вид.
      Вдруг по каменистой, звонкой почве горы раздались медленные, ровные, твердые шаги... Между большими черными стволами деревьев мелькнула человеческая фигура...
      Это был высокий человек с опущенной на грудь головой. Его лицо было печально, кротко и благородно; сросшиеся брови тянулись от одного виска к другому, проведя на лбу зловещую черту...
      Казалось, он не слышал отдаленного звона погребального колокола... А между тем два дня тому назад счастье, спокойствие, здоровье и радость господствовали в этих деревнях, через которые он медленно проходил, оставляя их после себя печальными и опустошенными.
      А он продолжал свой путь и думал печальную думу.
      "Приближается 13 февраля... приближаются дни, когда потомки моей бедной возлюбленной сестры, последние отпрыски нашего рода, должны собраться в Париже... Увы! в третий раз уже, полтораста лет тому назад, гонения разбросали по белому свету эту семью, за которой я с любовью следил год за годом в течение восемнадцати столетий, - среди ее изгнаний, переселений, перемен религии, состояния и имен! О! сколько величия, сколько унижении, сколько мрака и сколько света, сколько горя и сколько славы пало на долю этой семьи, происходящей от моей сестры, сестры бедного ремесленника! (*4) Сколькими преступлениями она себя запятнала, сколькими добродетелями прославила!
      История этой семьи - история всего человечества.
      Кровь моей сестры, пройдя через столько поколений, переливаясь по жилам богатых и бедных, государей и разбойников, мудрецов и сумасшедших, трусов и храбрецов, святых и атеистов, сохранилась до сих дней.
      Кто остался от этой семьи?
      Семь отпрысков!
      Две сироты, дочери матери-изгнанницы и отца-изгнанника. Принц, лишенный трона. Бедный аббат-миссионер. Человек среднего достатка. Молодая, знатная и богатая девушка. Рабочий.
      В них соединяются все добродетели, мужество, пороки и нищета нашей расы!
      Сибирь... Индия... Америка... Франция... вот как раскидала, их судьба!
      Инстинкт меня предупреждает, когда кто-нибудь из них в опасности... Тогда я иду к ним, иду с севера на юг, с востока на запад, иду... Вчера я у полярных льдов, сегодня в умеренном поясе, завтра под знойным небом тропиков. И часто в ту самую минуту, когда мое присутствие могло бы их спасти, невидимая рука толкает меня, какой-то вихрь увлекает и...
      - _Иди!.. Иди!_
      - Дайте мне хотя бы выполнить свой долг!
      - _Иди!_
      - Один час только... только час отдыха!
      - _Иди!_
      - Увы! я оставляю на краю пропасти тех, кого люблю!
      - _Иди! Иди!_
      Такова кара!.. Тяжка она... Но еще более тяжек мой грех!..
      Я был ремесленником, обреченным на лишения и нужду. Невзгоды озлобили меня. О! проклят, проклят тот день, когда я работал, мрачный, полный ненависти и отчаяния, - потому что, несмотря на упорный труд, моя семья нуждалась во всем... Христос прошел мимо моей двери!
      Измученный, избитый, оскорбляемый, Он изнемогал под тяжестью Своей ноши! Он просил меня позволить Ему отдохнуть на каменной скамье...
      Пот струился по Его челу, ноги были в крови, Он падал от усталости. С раздирающей душу кротостью Он сказал:
      - Я страдаю!..
      - Я тоже страдаю!.. - ответил я, отталкивая Его с гневом и жестокостью. - Я страдаю, и никто не хочет мне помочь. Безжалостные плодят безжалостных! _Иди!.. Иди!.._
      Тогда, вздохнув с глубокой грустью, Он мне сказал:
      - _И ты будешь ходить не останавливаясь, пока не придет день искупления: такова воля Господа Бога, сущего на небеси!_
      И с той минуты началось мое наказание...
      Слишком поздно прозрели мои глаза... Слишком поздно познал я раскаяние... Слишком поздно познакомился я с милосердием... Слишком поздно понял я те слова, которые должны быть законом для всего человечества:
      "_Любите друг друга_".
      Напрасно в течение столетий, стараясь заслужить прощение и черпая силу и красноречие в этих Божественных словах, учил жалости и любви людей, сердца которых исполнены гнева и зависти. Напрасно зажигал в душах священный жар ненависти к насилию и несправедливости. День прощения еще не настал!..
      И как первый человек, падение которого обрекало его потомство на несчастье и горе, я, простой ремесленник, обрек своих братьев, ремесленников, на вечные страдания. Они искупают мое преступление. Они одни в течение восемнадцати столетий не получили освобождения. Восемнадцать веков сильные мира сего говорят труженикам то, что я сказал страдающему и молящему Христу: "_Иди!.. Иди!.._" И этот народ, как Он, изнемогая от усталости, как Он, неся тяжелый крест, как Он, молит с горькой печалью:
      - О! сжальтесь!.. Дайте минуту отдыха... мы выбились из сил!..
      - _Иди!_
      - Но если мы умрем под тяжестью непосильного труда, что станется с детьми, со старыми матерями?
      - _Иди!.. Иди!.._
      И вот уже сотни лет и они, и я - мы идем, мы страдаем, и не раздается милосердного голоса, который сказал бы нам: "_Довольно!_"
      Увы! таково наказание... Оно ужасно... Вдвойне ужасно...
      Я страдаю за все человечество при виде несчастного народа, осужденного на бессрочный неблагодарный и тяжелый труд. Я страдаю за свою семью, так как, нищий-скиталец, я не могу прийти на помощь моим близким, потомкам любимой сестры!