- Ах ты, мой пес хороший... ну, иди сюда... подойди ко мне, добрая собака!
      Угрюм поднялся, внимательно взглянул на Николя и, сразу догадавшись о его неприязненных намерениях, одним прыжком удалился на почтительное расстояние; затем обойдя неприятеля, он увидел, в чем дело, и решил, что лучше впредь держаться подальше от нового врага.
      - Пронюхал, мошенник... - сказал Николя. - Теперь уж ничего не поделаешь... шабаш!
      - Экий вы неловкий! - яростно воскликнула госпожа Гривуа, бросив пятифранковую монету сторожу. - Ну, хоть выгоните ее по крайней мере отсюда!
      - Это вот дело другое, мадам, это полегче!
      Преследуемый Угрюм, действительно, скоро покинул двор, видя бесполезность открытой борьбы. Но все-таки, выбежав за ворота на нейтральную почву, он лег невдалеке, только так, чтобы Николя не мог его достать. И когда побледневшая от гнева госпожа Гривуа усаживалась в карету, где лежали бренные останки Сударя, она могла, к вящей досаде, видеть, что Угрюм лежит в нескольких шагах от ворот, которые Николя закрыл, оставив надежду на дальнейшее преследование. Сибирская овчарка могла, конечно, по свойственной ее породе сообразительности, найти дорогу на улицу Бриз-Миш, но она решила дожидаться сирот.
      Монастырь, где были заключены Роза и Бланш, находился, как мы уже говорили, рядом с лечебницей, где была заключена Адриенна де Кардовилль.
      Теперь мы проводим нашего читателя к жене Дагобера. Франсуаза в смертельном ужасе ждала возвращения мужа, ведь ей нужно было дать отчет в исчезновении дочерей маршала Симона.
      7. ВЛИЯНИЕ ДУХОВНИКА
      Когда девушки ушли с госпожой Гривуа, жена Дагобера опустилась на колени и принялась горячо молиться. Долго сдерживаемые слезы полились ручьем. Хотя она и была твердо убеждена, что исполнила свой священный долг во имя спасения сестер, но страх перед возвращением мужа заставлял ее дрожать. Как ни была она ослеплена набожностью, но все-таки понимала, что Дагобер будет вправе ка нее гневаться, а тут еще надо было рассказать ему об аресте Агриколя, о чем он еще не знал. Она с трепетом прислушивалась ко всякому шуму на лестнице и молилась все горячее и горячее, заклиная небо дать ей силы перенести это тяжелое испытание.
      Наконец она услыхала шаги на площадке; не сомневаясь, что это Дагобер, она быстро вытерла глаза и поспешно села, разложив на коленях толстый мешок серого холста и делая вид, что шьет. Однако ее почтенные руки так дрожали, что она едва могла держать иголку.
      Через несколько минут дверь отворилась, и вошел Дагобер. Лицо его было сурово и печально; в сердцах бросив на стол фуражку, он даже не сразу заметил отсутствия своих питомиц, - до того он был взволнован.
      - Бедная девочка!.. Ведь это ужасно! - воскликнул он.
      - Видел Горбунью? Добился ее освобождения? - с живостью спросила Франсуаза, забывая на минуту свою тревогу.
      - Да, видел! Но в каком она состоянии, просто сердце разрывается, как посмотришь! Конечно, я потребовал, чтобы ее отпустили, и довольно-таки круто, можешь быть уверена. Но мне сказали: "Для этого необходимо, чтобы комиссар побывал у вас".
      В это время Дагобер огляделся кругом и с удивлением, не кончив рассказа, спросил жену:
      - Где же дети?
      Франсуаза чувствовала, что ее охватил смертельный холод.
      Она отвечала еле слышно:
      - Друг мой... я...
      Кончить она не могла.
      - Где же Роза и Бланш? И Угрюма нет! Где они?
      - Не сердись на меня!
      - Ты, верно, их отпустила погулять с соседкой? - довольно резко начал Дагобер. - Отчего же сама с ними не пошла или не заставила их подождать моего возвращения? Я понимаю, что им захотелось прогуляться: комната такая унылая!.. Но меня удивляет, как они ушли, не дождавшись известия о Горбунье?! Они ведь добры, как ангелы... Отчего ты так побледнела, однако? - прибавил солдат, пристально смотря на жену. - Не заболела ли ты, бедняжка?.. Что с тобой?.. Ты, похоже, страдаешь?
      И Дагобер ласково взял ее за руки. Тронутая этими добрыми словами, бедная женщина склонилась и поцеловала руку мужа, обливая ее слезами. Почувствовав эти горячие слезы, солдат воскликнул, окончательно встревожившись:
      - Ты плачешь... и ничего не говоришь?.. Скажи же, голубушка, что тебя так огорчило?.. Неужели ты рассердилась, когда я тебе немножко резко заметил, что не следовало отпускать девочек погулять с соседкой?.. Видишь... ведь мне их поручила умирающая мать... Пойми... ведь это дело святое... Ну, и немудрено, что я с ними вожусь, как наседка с цыплятами!.. - прибавил он, улыбаясь, чтобы развеселить Франсуазу.
      - И ты совершенно прав... не любить их нельзя!
      - Ну, так успокойся же, милая; ты знаешь, ведь я только с виду груб... а так человек не злой... Ты ведь, конечно, доверяешь своей соседке, значит, это еще полбеды... Только вот что, Франсуаза: впредь, не спросившись меня, ничего не делай, когда речь идет о них... Значит, девочки просились погулять с Угрюмом?
      - Нет, друг мой... я...
      - Как нет? С какой соседкой ты их отпустила? Куда она их повела? Когда они вернутся?
      - Я... не знаю! - слабым голосом вымолвила Франсуаза.
      - Как не знаешь! - гневно воскликнул Дагобер; затем, стараясь сдержаться, он продолжал тоном дружественного упрека: - Разве ты не могла назначить им время возвращения?.. а еще лучше, если бы ты ни на кого, кроме себя, не надеялась и ни с кем их не пускала... Верно, они уж очень к тебе приставали с просьбами? Точно они не знали, что я могу вернуться каждую минуту! Почему же они меня не подождали? А? Франсуаза?.. я тебя спрашиваю - отчего они меня не подождали? Да отвечай же в самом деле, ведь это черт знает что, ты святого из себя выведешь! - крикнул Дагобер, топнув ногой. - Отвечай!
      Беспрерывные вопросы Дагобера, которые должны были наконец привести к открытию истины, совершенно истощили мужество Франсуазы. Это была медленная, жестокая пытка, которую она решилась прекратить полным признанием, приготовившись с кротостью перенести гнев мужа. Несмотря ни на что, она упрямо решилась исполнить волю духовника, соглашаясь принести себя в жертву. Она опустила голову, не имея силы встать; руки ее беспомощно повисли вдоль стула, а голос почти не был слышен, когда она с трудом выговорила:
      - Делай со мной, что хочешь... только не спрашивай, что с этими девушками... Я не могу тебе ответить... не могу...
      Упади у ног Дагобера молния, он не был бы в большей степени потрясен и поражен. Смертельная бледность покрыла его лоб, холодный пот выступил крупными каплями. С помутившимся, остановившимся взором он стоял неподвижно, молча, точно окаменев. Затем, страшным усилием воли стряхнув это оцепенение, он одним движением поднял жену, как перышко, за плечи и, наклонившись к ней, воскликнул с отчаянием и гневом:
      - Где дети?!
      - Пощади... пощади... - молила Франсуаза.
      - Где дети? - повторял Дагобер, тряся могучими руками слабую, тщедушную женщину; и он закричал громовым голосом: - Ответишь ли ты, где дети?!
      - Убей меня... или прости... но я ответить не могу!.. - повторяла несчастная с кротким, но Непобедимым упрямством, свойственным всем робким натурам, когда они убеждены в своей правоте.
      - Несчастная!.. - воскликнул солдат. И, обезумев от гнева, отчаяния и горя, он схватил жену, приподнял и, казалось, хотел убить ее, ударив об пол. Но добрый, мужественный Дагобер был неспособен на подлую жестокость... После взрыва невольной ярости он оставил Франсуазу, не причинив ей вреда.
      Бедная женщина упала на колени и сложила руки; по слабому движению ее губ можно было догадаться, что она молится... Дагобер стоял совсем ошеломленный. Голова у него кружилась, мысли путались. Все, что с ним случилось, казалось ему совершенно непонятным, так что он не скоро мог с собой справиться, а главное уразуметь, как это его жена, этот ангел доброты, жизнь которой была сплошным самоотвержением, его жена, знавшая, чем для него были дочери маршала Симона, могла ему сказать: "Не спрашивай, что с этими девушками... Я не могу тебе ответить". Самый сильный, самый здравый ум поколебался бы в таких поразительных, необъяснимых обстоятельствах. Успокоившись немного, Дагобер смог взглянуть на вещи несколько более хладнокровно и пришел к такому разумному выводу: "Кроме моей жены, никто не может открыть мне эту непостижимую тайну... я не хочу ее тиранить или убивать... Значит, надо найти возможность заставить ее говорить, а для этого необходимо сдержаться".
      Солдат сел; он указал на другой стул жене, все еще продолжавшей оставаться на коленях, и сказал ей:
      - Сядь!
      Франсуаза послушно поднялась и села.
      - Слушай, жена, - начал Дагобер отрывистым, взволнованным голосом, причем в повышении и понижении его тона чувствовалось, какое жгучее нетерпение приходилось старику сдерживать, - ты должна же понять, что так остаться не может... Ты знаешь, что бить я тебя не могу... Сейчас я вспылил, не выдержал... Но прости меня за этот невольный порыв... Больше ничего подобного не повторится... будь уверена. Но, посуди сама, должен же я знать, где девочки... Ведь они мне поручены матерью... Неужели я затем вез их из Сибири, чтобы услыхать от тебя: "Не спрашивай... я не могу тебе открыть, что с ними сталось!" Согласись, что это не объяснение! Ну, вдруг, сейчас войдет маршал Симон и спросит меня: "Где мои дети, Дагобер?"... Что я ему отвечу? Видишь... я теперь спокоен... Но поставь себя на мое место... Ну, что я ему отвечу?.. А?.. Да говори же!.. Ну... говори!
      - Увы, друг мой!..
      - Эх! - сказал солдат, вытирая лоб, на котором жилы вздулись, точно готовые лопнуть. - Не до вздохов теперь! Что же я должен буду отвечать маршалу?
      - Обвиняй меня... я все перенесу...
      - Что же ты ответишь?
      - Я ему скажу, что ты поручил мне его дочерей, ушел по делу, а возвратившись не нашел их дома и что я не могла ответить, где они!..
      - Вот как! И, ты думаешь, маршал этим удовольствуется? - спросил солдат, руки которого, лежавшие на коленях, начали судорожно сжиматься в кулаки.
      - К несчастью, больше я не могу ему сообщить ничего... ни тебе... ни ему... хоть вы меня убейте!
      Дагобер вскочил со стула. В ответе Франсуазы звучала все та же кроткая и непоколебимая решимость. Старик окончательно потерял терпение и, боясь дать волю своему гневу, так как это не повело бы ни к чему, бросился к окну, раскрыл его и выставил голову, чтобы немножко освежиться. Холод его успокоил, и он снова через несколько минут вернулся к жене и сел подле нее. Франсуаза, вся в слезах, с отчаянием устремила взоры на распятие, думая, что и ей выпало теперь нести тяжелый крест.
      Дагобер продолжал:
      - Насколько я могу судить по твоему тону, их здоровью ничто не угрожает? Ничего с ними не случилось?
      - О, нет! На это я могу ответить; они, слава Богу, совершенно здоровы...
      - Они одни ушли?
      - Не спрашивай... я не могу отвечать...
      - Увел их кто-нибудь?
      - Оставь, мой друг, свои расспросы... я не могу...
      - Вернутся они сюда?
      - Не знаю...
      Дагобер снова вскочил со стула и, снова сделав несколько шагов, овладел собой и вернулся к жене.
      - Я только одного не могу понять, - сказал он Франсуазе: - Какой тебе интерес скрывать все это от меня? Почему ты отказываешься все мне рассказать?
      - Я не могу поступить иначе!
      - Надеюсь, что ты переменишь свое мнение, когда я тебе открою одну вещь, - взволнованным голосом продолжал Дагобер: - Если эти девочки не будут мне возвращены накануне 13 февраля, - а до этого числа недалеко, то я стану для дочерей маршала Симона вором и грабителем... слышишь: грабителем! - И с раздирающим душу воплем, отозвавшимся страшной болью в сердце Франсуазы, он прибавил: - Выйдет, что я обокрал этих детей... Это я-то, который употребил невероятные усилия, чтобы к сроку привезти их в Париж!.. Ты не знаешь, что пришлось мне вынести за эту долгую дорогу... сколько забот... тревог... Не легко мне было... возиться с двумя молоденькими девушками... Только любовь к ним и преданность меня выручали... Я ждал за все это только одной награды... я хотел сказать их отцу: "Вот они, ваши девочки!"...
      Голос Дагобера прервался; за вспышкой гнева последовали горькие слезы. Солдат заплакал.
      При виде слез, струившихся по седым усам старого воина, Франсуаза почувствовала, что она начинает колебаться в своем решении, но, вспомнив о словах духовника, о своей клятве, о том, что дело связано со спасением душ бедных сироток, она мысленно упрекнула себя в готовности поддаться искушению, за которое ее строго бы осудил аббат Дюбуа.
      Она только робко спросила:
      - Почему же тебя могут обвинить в ограблении этих девушек, как ты уверяешь?
      - Знай же, - ответил Дагобер, проводя рукой по глазам, - эти девушки потому перенесли столько лишений и препятствий по пути сюда из Сибири, что к этому побуждали их важные интересы и, может быть, громадное богатство... Все это будет потеряно, если они не будут 13 февраля на улице св.Франциска в Париже... И это произойдет по моей вине... так как ведь я ответственен за все, что ты сделала!
      - 13 февраля... на улице св.Франциска? - повторила Франсуаза, глядя с удивлением на мужа. - Так же как и Габриель, значит?
      - Что?.. Габриель?..
      - Когда я его взяла... бедного, брошенного ребенка... у него на шее была бронзовая медаль...
      - Бронзовая медаль?! - воскликнул пораженный Дагобер. - И на ней надпись: "В Париже вы будете 13 февраля 1832 г., на улице св.Франциска"?
      - Да... Но откуда ты это знаешь?
      - Габриель! - повторил, задумавшись, солдат, а потом спросил с живостью: - А Габриель знает, что на нем была такая медаль, когда ты его взяла?
      - Я ему об этом говорила. В кармане его курточки я нашла еще бумажник, полный каких-то документов на иностранном языке. Я отдала их моему духовнику, аббату Дюбуа, и тот сказал, что ничего важного в них не содержится. Затем, когда один добрый господин, некто Роден, взял на себя воспитание Габриеля и поместил его в семинарию, аббат передал ему медаль и бумаги Габриеля. Больше я ничего о них не слыхала.
      Когда Франсуаза упомянула о своем духовнике, в голове Дагобера мелькнуло одно предположение. Хотя он и не знал о тайных интригах, с давних пор ведущихся против Габриеля и сирот, но он смутно почувствовал, что жена его попала под влияние исповедника. Он не мог понять цели и смысла этого влияния, но ухватился за эту мысль, потому что она частично объясняла ему непостижимое запирательство Франсуазы в вопросе о девочках.
      После нескольких минут раздумья солдат встал и, строго глядя на жену, вымолвил:
      - Во всем виноват священник!
      - Что ты этим хочешь сказать?
      - У тебя не может быть никакого интереса скрывать от меня детей! Ты добрейшая из женщин; ты видишь мои страдания, и если бы ты действовала по своей воле, то сжалилась бы надо мной...
      - Но... друг мой...
      - Я тебе говорю, что тут пахнет рясой!.. - продолжал Дагобер. - Ты жертвуешь мной и сиротами ради своего духовника! Но берегись... Я узнаю, где он живет, и... тысяча чертей, я добьюсь от него, кто здесь хозяин: я или он! А если он будет молчать, - с угрозой продолжал Дагобер, - так я сумею его заставить говорить!
      - Великий Боже! - воскликнула Франсуаза, с ужасом всплеснув руками при таких святотатственных словах. - Ведь он священник, подумай... духовное лицо!
      - Аббат, который вносит в дом измену, ссору и горе, - такой же бесчестный человек, как и всякий другой, и я потребую от него отчета в том зле, какое нанесено моей семье... Итак, отвечай мне сейчас иге, где дети, или, клянусь, я пойду за ответом к твоему духовнику. Я убежден, что тут кроется какой-то гнусный заговор, и ты, несчастная, сама того не ведая, являешься сообщницей... Ну, да мне и приятнее потребовать отчета от другого, чем от тебя!
      - Друг мой, - кротко, ко очень твердо заметила Франсуаза, - ты напрасно думаешь чего-нибудь добиться насилием от уважаемого человека, более двадцати лет состоящего моим духовным отцом. Это почтенный старец.
      - Я на годы не посмотрю!
      - Но, Боже! Куда ты идешь? У тебя такой страшный вид!
      - Я иду в твою приходскую церковь... тебя там, конечно, знают... Я спрошу, кто твой духовник... а там посмотрим!
      - Друг мой... умоляю! - воскликнула в ужасе Франсуаза, загораживая мужу дверь. - Подумай, чему ты подвергаешься! Боже!.. Оскорбить священника!.. Да разве ты не знаешь, что этот грех может отпустить только епископ или папа!
      Бедная женщина наивно думала, что эта угроза устрашит ее мужа, но он не обратил на нее никакого внимания и, вырвавшись от жены, бросился к дверям даже без фуражки, - так велико было его волнение.
      Но когда дверь отворилась, в комнату вошел полицейский комиссар с Горбуньей и полицейским агентом, который нес захваченный у девушки узел.
      - Комиссар! - воскликнул Дагобер, узнав чиновника по его шарфу. - Вот и отлично, нельзя было явиться более кстати.
      8. ДОПРОС
      - Госпожа Франсуаза Бодуэн? - спросил комиссар.
      - Это я, сударь... - отвечала Франсуаза, а затем, увидавши дрожавшую, бледную Горбунью, которая не смела даже подойти поближе, она воскликнула со слезами: - Ах, бедняжка!.. Прости нас, милая, из-за нас тебе пришлось вынести такое унижение... Прости...
      После того, как Франсуаза выпустила Горбунью из своих объятий, молодая девушка с кротким и трогательным достоинством обратилась к комиссару:
      - Видите, господин... я не воровка!
      - Значит, мадам, - сказал чиновник Франсуазе, - серебряный стаканчик, шаль... простыни... все, что было в этом свертке...
      - Все это мое, месье... Эта бедная девушка, честнейшее и лучшее в мире существо, хотела оказать мне услугу и снести эти вещи в ломбард...
      - Вы виноваты в непростительной ошибке, - обратился комиссар к полицейскому, - я о ней сообщу... и вы будете наказаны. А теперь идите вон! - Затем, обращаясь к Горбунье, он прибавил с чувством подлинного огорчения: - Я, к несчастью, могу только выразить вам мое глубокое сожаление по поводу случившегося... Поверьте, я вполне сознаю, как тяжела была для вас эта ужасная ошибка...
      - Я вам верю и благодарю за сочувствие, - сказала Горбунья.
      И она в изнеможении опустилась на стул. Мужество и силы девушки совершенно иссякли после стольких потрясений.
      Комиссар хотел уже уйти, но Дагобер, все это время поглощенный какими-то суровыми размышлениями, остановил его, сказав твердым голосом:
      - Господин комиссар... прошу вас меня выслушать... мне надо сделать заявление...
      - Что вам угодно?
      - Дело весьма важное: я обращаюсь к вам, как к государственному чиновнику.
      - Я готов вас выслушать в качестве такового.
      - Всего два дня, как я сюда приехал. Я привез в Париж из России двух молодых девушек, порученных мне их матерью, женой маршала Симона...
      - Господина маршала герцога де Линьи? - с удивлением спросил комиссар.
      - Да... Вчера я должен был уехать по делу... и оставил их здесь... Во время моего отсутствия, сегодня утром они исчезли... и я почти убежден, что знаю виновника этого исчезновения...
      - Друг мой! - с испугом воскликнула Франсуаза.
      - Ваше заявление весьма серьезно, - заметил комиссар. - Похищение людей... быть может, лишение свободы... Вполне ли вы в этом уверены?
      - Час тому назад эти девушки были здесь. Повторяю, что их похитили в мое отсутствие...
      - Я не хотел бы сомневаться в искренности вашего заявления, но, как хотите, трудно объяснить подобное внезапное похищение... Кроме того, почему вы думаете, что эти девушки не вернутся? Наконец, кого вы подозреваете? Но только одно слово, прежде чем вы сделаете свое заявление. Помните, что вы имеете дело с государственным чиновником: после меня это дело должно перейти в суд... Оно попадет в руки правосудия.
      - Именно этого я и желаю... Я несу ответственность за этих девушек перед их отцом. Он может приехать с часу на час, и должен же я оправдать себя перед ним!
      - Я понимаю вас, месье... Я только напоминаю вам, чтобы вы не увлеклись необоснованными подозрениями... Если ваше заявление будет сделано, то, быть может, я обязан буду немедленно принять предварительные меры против того лица, которое вы обвиняете... И если вы ошиблись, то последствия для вас будут очень серьезные... Да что ходить далеко!.. - и комиссар с волнением указал на Горбунью. - Вы видите, что значит иногда ложное обвинение!
      - Друг мой... видишь... - уговаривала мужа Франсуаза, ужасно испуганная решением Дагобера обвинить аббата Дюбуа. - Умоляю тебя... оставь это дело... не говори больше ни слова!
      Но солдат был уверен, что молчание навязано Франсуазе ее духовником и что она действовала по его наущению. И он совершенно твердым голосом заявил:
      - Я обвиняю духовника моей жены в том, что он сам лично или в сговоре с кем-либо устроил похищение дочерей маршала Симона.
      Франсуаза закрыла лицо руками и горестно застонала; Горбунья бросилась ее утешать.
      Комиссар с большим удивлением взглянул на солдата и строго заметил:
      - Позвольте... Справедливо ли вы обвиняете человека, облеченного столь высоким саном... духовное лицо? Помните, я вас предупреждал... а тут еще речь идет о священнике... Обдумали ли вы свои слова? Все это чрезвычайно серьезно и важно... Легкомысленное отношение к делу в ваши годы было бы непростительно.
      - Помилуйте! - с нетерпением воскликнул Дагобер. - В мои годы не теряют еще здравого смысла. Между тем вот что случилось: моя жена - лучшее и честнейшее создание в мире, спросите о ней здесь в квартале, и все это подтвердят... но она очень набожна: вот уже двадцать лет она на все смотрит глазами своего духовника... Она обожает своего сына, любит меня... но важнее сына и меня для нее... ее духовник!
      - Месье, - прервал комиссар, - я считаю, что эти подробности... слишком личные...
      - Они необходимы... вот увидите... Час тому назад я вышел из дому по делу бедной Горбуньи... Когда я вернулся, девушек уже не было... они исчезли... Я спросил жену, на попечение которой я их оставил, где девушки... Она упала передо мной на колени и, заливаясь слезами, заявила: "Делай со мной, что хочешь... но не спрашивай, что сталось с ними... я не могу тебе дать ответа!"
      - Правда ли это? - спросил комиссар, с изумлением взглянув на Франсуазу.
      - Ни гнев, ни просьбы, ни угрозы - ничто не подействовало, - продолжал Дагобер. - На все она мне отвечала с ангельской кротостью: "Я не могу ничего открыть!" Вот поэтому-то, месье, я и утверждаю: личного интереса в исчезновении этих девушек моя жена иметь не может; она полностью во власти своего духовника; она действует несомненно по его приказанию и служит орудием в его руках; поэтому виноват во всем он один.
      Пока Дагобер говорил, полицейский чиновник внимательно наблюдал за Франсуазой, которая горько плакала, опираясь на Горбунью. После минутного раздумья комиссар подошел к жене Дагобера и сказал:
      - Вы слышали, мадам, заявление вашего мужа?
      - Да.
      - Что вы можете сказать в свое оправдание?
      - Позвольте! - воскликнул Дагобер. - Я не обвиняю свою жену!.. Я не о ней говорил, а об ее духовнике!
      - Вы обратились к должностному лицу, и ему решать, как следует действовать... Еще раз, мадам, что вы можете сказать в свое оправдание?
      - Увы! Ничего!
      - Правда ли, что ваш супруг поручил вам этих девушек в свое отсутствие?
      - Да!
      - Правда ли, что на его вопрос, где они, вы ответили, что не можете ничего ему сообщить по этому поводу?
      Казалось, комиссар ожидал ответа Франсуазы на последний вопрос с некоторого рода беспокойным любопытством.
      - Да, месье, - ответила та с обычной простотой и наивностью, - я ответила так моему мужу.
      Комиссар не мог удержаться от выражения горестного изумления.
      - Как, мадам! На все просьбы... на все настояния вашего мужа... вы не могли дать другого ответа? Как! вы отказались что-либо пояснить? Но это невозможно... это абсолютно невероятно...
      - Однако это правда!
      - Но что же случилось с этими девушками, которых вам поручили?
      - Я ничего не могу сказать по этому поводу... Если уж я не ответила моему бедному мужу, то, естественно, никому другому не отвечу!
      - Видите, разве я не прав? - вмешался Дагобер. - Разве может говорить таким образом женщина добрая, честная, разумная до этого времени, готовая на всякого рода самопожертвования?.. Разве это естественно? Повторяю, главную роль тут играет духовник! Надо решительно и быстро принять меры... тогда все выяснится, и, быть может, мне будут возвращены мои бедные девочки!
      Комиссар снова обратился к Франсуазе с видимым волнением:
      - Мадам... я вынужден говорить с вами очень строго... меня обязывает к этому долг... Все это так необычно, что я должен сообщить судебному ведомству, не медля ни минуты. Вы сознаетесь, что девушки были вам поручены, и не хотите открыть, что с ними сталось!.. Выслушайте же меня хорошенько: если вы отказываетесь дать на этот счет объяснение, то я обязан обвинить вас в исчезновении сестер Симон... только вас одну... и вы будете взяты под стражу...
      - Я! - с ужасом воскликнула Франсуаза.
      - Она! - закричал Дагобер. - Никогда!.. Повторяю, я обвиняю во всем духовника, а не ее... Бедная моя жена... Разве можно ее арестовать!.. - и он подбежал к жене, как бы желая защитить ее.
      - К несчастью, месье, поздно! - сказал комиссар. - Вы подали мне жалобу по поводу похищения двух девушек. По показаниям вашей жены, только она одна замешана в этом похищении. Я должен ее отвести к прокурору, и он уже решит ее участь.
      - А я говорю вам, что не позволю увести мою жену! - угрожающим томом сказал Дагобер.
      - Я понимаю ваше огорчение, - холодно возразил комиссар, - но прошу вас в интересах истины не препятствовать мере, которой через какие-нибудь десять минут уже физически нельзя будет препятствовать.
      Эти слова, произнесенные очень спокойно, вернули Дагоберу сознание.
      - Но позвольте же! - воскликнул он. - Ведь я не жену обвиняю!
      - Оставь, мой друг, - с ангельской покорностью заметила несчастная мученица. - Не думай обо мне. Господь Бог посылает мне новое тяжкое испытание! Я Его недостойная раба... Я должна с благодарностью исполнять Его волю... Пусть меня арестуют... я и в тюрьме не скажу больше, чем здесь, об этих бедных детях.
      - Но, помилуйте! вы должны сами видеть, что у бедняги голова не в порядке, - убеждал Дагобер. - Вы не можете ее арестовать...
      - Однако против лица, которое вы обвиняете, нет ни малейшего доказательства, нет ни одного признака его соучастия в этом деле, да кроме того его сан служит ему защитой. Позвольте мне увести с собой вашу жену... Быть может, она вернется после первого же допроса... Поверьте, - прибавил растроганный комиссар, - мне очень прискорбно принимать такие меры... и как раз в ту минуту, когда ваш сын находится в заключении, что, конечно, должно быть для вас...
      - Что?! - воскликнул Дагобер, с недоумением смотря на присутствующих. Что, что вы сказали?.. Мой сын?
      - Как, вы этого еще не знаете? Ах, месье, простите тысячу раз! проговорил с грустным волнением комиссар. - Мне очень жаль, что я вам сообщил это печальное известие...
      - Мой сын! - схватившись за голову, повторил Дагобер. - Мой сын арестован!
      - По политическому делу... и не особенно важному... - сказал комиссар.
      - Нет, это уж слишком!.. сразу столько горя! - воскликнул Дагобер, опускаясь в изнеможении на стул и закрывая лицо руками.
      Несмотря на душераздирающее прощание с мужем и собственный страх, Франсуаза осталась верна обещанию, данному аббату Дюбуа. Дагобер, отказавшийся показывать против жены, облокотился на стол и, под гнетом горькой думы, проговорил:
      - Вчера я был окружен семьей... у меня была жена... сын... мои две девочки... а теперь я один... один!..
      Когда он с мукой и отчаянием выговорил эти горькие слова, возле него послышался ласковый, грустный голос, скромно произнесший:
      - Господин Дагобер... я здесь... Если вы позволите, я останусь с вами... я буду помогать вам...
      Это была Горбунья.
      АВТОРСКИЕ ПРИМЕЧАНИЯ
      1. Читая в правилах ордена иезуитов под заглавием "De formula scribendi" о восьмой части Установлений, поражаешься количеству всевозможных писем, донесений, записей и других заметок, хранящихся в архивах ордена.
      Никакое государство никогда не обладало лучшей и более информированной полицией. Даже венецианское правительство уступало в этом иезуитам. Когда в 1606 году оно их изгнало из своих пределов, то, завладев их бумагами, поставило им в упрек опасное и чрезмерное любопытство. Эта полиция, тайные ее розыски, доведенные до совершенства, дают представление о могуществе ордена, всезнающего, упорного в преследовании цели, сильного своим единением и связью между его членами, как того и требуют его уставы. Становится понятным, почему генерал ордена мог сказать герцогу де Бриссак: "Из этой комнаты я управляю не только Парижем, но и Китаем, и не только Китаем, но и всем миром, и никто не знает, какими путями это достигается" ("Установления ордена иезуитов с разъяснениями и латинским текстом". Париж, стр. 476-478).
      2. Провинциальные дома состоят в переписке с Парижем; они поддерживают также непосредственную связь с генералом, резиденция которого находится в Риме. Переписка иезуитов, столь активная и разнообразная, прекрасно организована с целью снабжения руководителей ордена всеми сведениями, в которых они могут нуждаться: ежедневно генерал получает массу рапортов, взаимно контролирующих друг друга. В центральном доме в Риме существуют огромные регистры, куда вносят имена всех иезуитов, всех членов ордена и всех значительных людей, друзей и врагов, с которыми они имеют дело. В эти регистры занесены беззлобно и бесстрастно факты, относящиеся к жизни каждого человека. Это самый гигантский сборник биографий, который когда-либо существовал. Жизнь женщины легкого поведения, равно как и тайные ошибки государственного деятеля, рассказаны в этой книге с холодной беспристрастностью. Составленные в утилитарных целях, эти биографии абсолютно точны.