Тягостные невзгоды, отнимающие у бедняка все вплоть до способности трудиться, вдвойне ужасны: они парализуют силы и, наряду с безработицей, что подчас является следствием скорби, приходят нищета и отчаяние. Но Горбунья еще находила в себе силы жертвовать собой и быть полезной другим, потому что в ней олицетворялся законченный и трогательный тип христианского долга. Хрупкие, физически слабые существа сплошь и рядом одарены необыкновенным душевным мужеством; можно было бы сказать, что у этих хилых, тщедушных людей дух властвует над телом, придавая ему кажущуюся энергию.
      Так и теперь, несмотря на то, что Горбунья целые сутки не спала и не ела, что она страдала от холода ледяной ночью, что она совершила столь утомительное путешествие, через весь Париж под дождем и снегом, чтобы попасть на Вавилонскую улицу, - она находила в себе все еще достаточно сил. Поистине безгранична духовная мощь.
      Горбунья достигла улицы Сен-Мерри. После открытия заговора улицы Прувер в этом многолюдном квартале число полицейских агентов было значительно увеличено.
      Когда Горбунья со своей тяжелой ношей проходила быстрым шагом мимо одного из полицейских, сзади нее послышался звон двух упавших на землю пятифранковых монет. Монеты эти были подброшены какой-то следовавшей за нею толстой женщиной в черном платье, которая сейчас же подозвала к себе жестом полицейского, показала ему на деньги и что-то шепнула, указав на торопливо уходящую Горбунью. Затем толстая женщина быстро пошла по улице Бриз-Миш.
      Полицейского поразили, вероятно, слова госпожи Гривуа (так как это была она), потому что, подняв монеты, он побежал за Горбуньей, крича ей вслед:
      - Эй, вы, там!.. Стойте!.. Слышите... Женщина... стойте!..
      При этих возгласах несколько человек оглянулось и остановилось. На этих многолюдных улицах достаточно группы из двух-трех человек, чтобы через несколько минут собралась большая толпа.
      Не подозревая, что крики сержанта относились именно к ней, Горбунья торопилась дойти поскорее до ломбарда, стараясь проскользнуть в толпе как можно незаметнее, из страха грубых и жестоких насмешек над своим уродством, которые слишком часто ее преследовали. Вдруг она услышала, что ее догоняют несколько человек, и чья-то рука грубо опустилась ей на плечо.
      Это был сержант и еще один полицейский, прибежавший на шум.
      Удивленная и испуганная Горбунья обернулась. Ее уже успела окружить толпа, отвратительная чернь, - праздношатающиеся босяки, нахальные бездельники, в которых нищета и невежество развили лень и скотские инстинкты. В этом сброде почти никогда не встретишь ни одного ремесленника, так как все трудолюбивые рабочие в такое время заняты в своей мастерской или на наемной работе.
      - Эй, ты!.. Не слышишь, что ли? Ты, видно, как собака Жаи де Нивель! кричал полицейский, так грубо схватив Горбунью за руку, что она невольно уронила ношу.
      От ужаса несчастная девушка задрожала и побледнела. Она стала центром внимания насмешливых, нахальных, дерзких взглядов, на всех этих неприятных, грязных физиономиях она увидела лишь выражение циничной, наглой насмешки.
      Полицейский обошелся с ней очень грубо. Правда, особенного доверия ему не могла внушить маленькая, бедная, перепуганная, уродливая девушка, с истомленным от горя и нужды лицом, нищенски одетая, несмотря на зиму, да еще запачканная в грязи, мокрая от растаявшего снега; по вечному, несправедливому закону, бедность всегда внушает недоверие. Полицейский сурово спросил:
      - Постой-ка минутку, любезная... Ты, видно, очень уж торопишься, что теряешь деньги и не удосуживаешься даже их поднять?
      - Не деньгами ли у нее горб-то набит? - послышался хриплый голос торговца спичками, отвратительного субъекта, развращенного с детских лет.
      Эта шутка возбудила смех, крики и гиканье толпы, которые довели до крайнего предела ужас и смущение Горбунье Еле-еле смогла она вымолвить слабым голосом в ответ полицейскому, подававшему ей две серебряные монеты:
      - Но, господин... это не мои деньги...
      - Вы лжете... Одна очень почтенная дама видела, как они выпали из вашего кармана?
      - Уверяю вас, господин, что нет, - отвечала с трепетом Горбунья.
      - А я вас уверяю, что вы лжете, - утверждал полицейский. - Еще эта дама сказала мне, заметив ваш преступный, испуганный вид: "Посмотрите на эту маленькую горбунью, которая бежит с большим свертком. Она роняет деньги и даже не поднимет их. Как хотите, это подозрительно!"
      - Сержант! - хриплым голосом заметил продавец спичек. - Эй, сержант!.. Не верьте ей... пощупайте-ка ее горб... у нее... должно быть, там склад вещей... Я уверен, что она прячет туда сапоги, и плащи, и дождевые зонтики... и стенные часы!.. Я слышал, как у нее что-то в спине звонило... в ее выпуклостях!
      Новый смех, новое гиканье, новые крики толпы, всегда безжалостно-жестокой ко всем, кто страдает и молчит. Сборище все увеличивалось, слышались дикие возгласы, пронзительные свистки и площадные шутки.
      - Эй... пропустите-ка посмотреть... ведь это даром!
      - Не толкайтесь... я за свое место заплатил!
      - Поставьте ее, эту девку, на что-нибудь высокое, чтобы ее было видно.
      - Правда, мне уже все ноги отдавили, а расходы тут не окупятся!
      - Показывайте же горбунью, а не то деньги назад!
      - Подайте ее сюда!
      - Тащите эту раздутую уродину!
      - И пусть она сдохнет!
      Представьте себе весь ужас положения впечатлительной, доброй сердцем девушки, с ее возвышенным умом и робким, скромным характером, вынужденной выслушивать грубый вой праздной толпы. Она была одна среди всего этого сброда и только двое полицейских охраняли ее с обеих сторон. Но она еще не понимала, какое ужасное обвинение возвели на нее. Узнать пришлось скоро: полицейский грубо указал ей на узел с вещами, который она держала в руках, и отрывисто спросил:
      - Что у тебя там?
      - Месье... это... я иду...
      От страха несчастная Горбунья путалась и заикалась, не будучи в состоянии произнести ни слова толком.
      - И это все, что ты можешь ответить? Нечего сказать, немного... Ну, пошевеливайся... вытряхивай потроха из узла...
      И с этими словами полицейский при помощи сержанта развязал сверток и принялся перечислять вещи, по мере того, как их вынимал.
      - Черт возьми! простыни... прибор... серебряный кубок... шаль... шерстяное одеяло... Спасибо... Добыча недурна. Тебе на этот раз посчастливилось... Одета как тряпичница, а имеет серебро! Ни больше, ни меньше!
      - Эти вещи не ваши? - спросил сержант.
      - Нет, месье... - отвечала Горбунья, совершенно теряя силы. - Но я...
      - Ах ты, гадкая горбунья! Ты воруешь вещи, которые стоят больше тебя самой!
      - Я... ворую! - воскликнула Горбунья, всплеснув руками; она теперь поняла, в чем ее обвиняли. - Я!.. воровать!..
      - Стража! Вот и стража! - послышалось в толпе.
      - Эй вы! Пехотинцы!
      - Пехтура!
      - Пожиратели бедуинов!
      - Место сорок третьему верблюжьему полку!
      - Они привыкли на горбах ездить!
      Среди этих криков и плоских шуток сквозь толпу с усилием пробивались два солдата и капрал. В отвратительной густой толпе видны были сверкающие штыки и дула ружей.
      Кто-то, желая выслужиться, сбегал на ближайший пост предупредить, что собралась толпа, мешающая уличному движению.
      - Ну, вот и стража, идем в полицию! - сказал полицейский, взяв Горбунью за руку.
      - Месье! - просила бедная девушка, задыхаясь от рыданий, с ужасом сжимая руки и падая на колени на тротуар. - Месье, пощадите!.. Позвольте мне сказать... объяснить...
      - Там в полиции объяснишь. Марш!
      - Но, месье... я ничего не воровала! - раздирающим душу голосом воскликнула Горбунья. - Пожалейте меня, пощадите... Вести меня как воровку... среди всей этой толпы... О, пощадите... пощадите!
      - Я тебе говорю, что все это ты объяснишь в полиции. Всю улицу запрудили... Иди же, говорят тебе, пошевеливайся!
      И, схватив несчастную за обе руки, он разом поднял ее с земли. В эту минуту солдаты пробились сквозь толпу и подошли к полицейскому.
      - Капрал! - сказал полицейский. - Отведите эту девку в полицию; я агент полиции.
      - Пощадите меня, господа, - молила Горбунья, ломая руки и плача, - не уводите меня, и позвольте мне все рассказать... Клянусь вам, я не украла ничего... я хотела только помочь... Позвольте мне вам рассказать...
      - Я вам сказал, что здесь не место объясняться, идите в полицию, а не пойдете по своей воле, потащим силой, - сказал сержант.
      Невозможно описать эту отвратительную и ужасную сцену.
      Слабую, разбитую, перепуганную несчастную девушку повели солдаты. На каждом шагу у нее подгибались колени, и полицейским пришлось взять ее под руки, чтобы она не упала. Она совершенно машинально приняла эту помощь. Рев и гиканье раздались с новой силой. Несчастная почти теряла сознание, идя между двумя полицейскими; ей суждено было до конца претерпеть шествие на своего рода Голгофу. Под этим пасмурным небом, среди этой грязной улицы с высокими черными домами, волнующаяся, отвратительная толпа напоминала самые дикие бредовые фантазии Калло и Гойи: дети в лохмотьях, пьяные женщины, свирепые, изможденные мужчины толкались, дрались, давили друг друга, чтобы поспеть с воем и свистом за несчастной жертвой, почти полумертвой, за жертвой этого отвратительного недоразумения.
      Недоразумение! Действительно, дрожь пробирает, когда подумаешь, как часто могут случаться подобные аресты - следствие достойных сожаления ошибок - и которые часто происходят только потому, что нищая одежда всегда внушает подозрение, или потому, что получены неверные сведения... Мы никогда не забудем того случая, как одна несчастная, остановленная по подозрению в постыдной спекуляции, вырвалась из рук полицейских, взбежала на лестницу какого-то дома и, потеряв от отчаяния рассудок, выбросилась из окна и разбилась о мостовую.
      После бессовестного доноса на Горбунью госпожа Гривуа поспешно вернулась на улицу Бриз-Миш, торопливо поднялась на пятый этаж, открыла дверь в комнату Франсуазы... и что же увидала? Дагобера вместе с женой и сиротами!..
      6. МОНАСТЫРЬ
      Объясним в двух словах присутствие Дагобера.
      На лице Дагобера был такой отпечаток честности старого воина, что директор конторы дилижансов удовольствовался бы одним обещанием принести деньги за проезд, но Дагобер упрямо желал оставаться _в залоге_, как он выразился, пока не получит известия от жены. Только когда вернувшийся комиссионер объявил, что деньги сейчас принесут, он решился пойти домой, чувствуя, что теперь его порядочность уже вне подозрений. Можно легко себе представить оцепенение госпожи Гривуа, когда она застала солдата дома. Ей слишком хорошо описали его наружность, и она не могла сомневаться в том, что это он.
      Беспокойство Франсуазы при виде госпожи Гривуа тоже было немалое. Роза и Бланш рассказали ей, что в ее отсутствие была какая-то дама по важному делу. А будучи предупреждена священником, Франсуаза ни минуты не сомневалась, что именно этой особе и было поручено отвезти молодых девушек в монастырь. Окончательно решившись исполнить приказание духовника, Франсуаза, однако, боялась, что одно слово госпожи Гривуа может навести Дагобера на верный след: тогда пропадет последняя надежда, и несчастные девушки останутся в невежестве и смертном грехе, за которые она считала себя ответственной.
      Дагобер, державший в своих руках руки Розы и Бланш, встал при входе госпожи Гривуа и взором спросил жену, кто она такая.
      Минута была решительная. Но недаром экономка брала пример со своей госпожи, княгини де Сен-Дизье. Воспользовавшись тем, что она запыхалась, взойдя на пятый этаж, а также своим смущением при виде Дагобера, ловкая особа постаралась еще усилить признаки возбуждения и, задыхаясь, взволнованным голосом, как бы едва опомнившись от испуга, воскликнула:
      - Ах, мадам!.. какое несчастье я сейчас наблюдала... Простите мое смущение... но я не могу... меня это так взволновало...
      - Господи, что случилось? - сказала дрожащим голосом Франсуаза, боясь, что госпожа Гривуа проговорится.
      - Я сейчас заходила к вам по одному важному делу... - продолжала та, все в том же тоне. - И пока я вас дожидалась, какая-то молодая уродливая работница собирала здесь в узел вещи...
      - Да, да... - сказала Франсуаза, - это была, верно, Горбунья... превосходная девушка...
      - Я так и думала!.. Ну, и вот что произошло: видя, что вас долго нет, я решилась сходить пока по соседству, где у меня было дело... Дошла я до улицы Сен-Мерри... Ах, мадам!
      - Ну и что же? - спросил Дагобер.
      - Я увидала громадную толпу... Спрашиваю, что случилось, и мне отвечают, что полицейский арестовал девушку, подозревая, что она украла вещи, находившиеся в большом узле... Я пробралась поближе... и что же? Арестованной оказалась та самая работница, которую я видела сейчас здесь...
      - Ах, бедняжка! - воскликнула, побледнев и с ужасом всплеснув руками, Франсуаза. - Ах, какое несчастье!
      - Объясни же мне - сказал Дагобер, - что это за узел?
      - Да видишь, друг мой... У меня не хватило денег... и я попросила Горбунью снести в ломбард ненужные нам вещи...
      - И кто-то мог усомниться, что она честнейшее в мире существо! воскликнул Дагобер. - Но, мадам, почему же вы не вмешались?.. вы могли сказать, что ее знаете.
      - Я и постаралась это сделать... но, к несчастью, меня не послушали... Толпа ежеминутно росла... Пришла стража... и ее увели...
      - Она может умереть с горя: ведь она страшно робка и так чувствительна! - воскликнула Франсуаза.
      - Ах, Господи! милая Горбунья, такая кроткая и услужливая! - сказала Бланш со слезами на глазах, взглянув на сестру.
      - Так как я ничем не могла ей помочь, - продолжала госпожа Гривуа, - то и поспешила вернуться сюда и сообщить вам о случившемся...
      - Несчастье ведь поправимо... нужно только скорее пойти в полицию и объяснить, в чем дело!
      При этих словах Дагобер схватил шапку и, повернувшись к госпоже Гривуа, отрывисто заметил:
      - Ах, мадам, с этого и надо было начинать! Где она, бедняжка? Вы знаете?
      - Нет, месье, но на улице еще и теперь такая толпа, такое волнение, что если вы будете так любезны и, не теряя времени отправитесь туда, то несомненно вам скажут...
      - Какая тут к черту любезность! Это мой долг! - воскликнул Дагобер. Бедная девочка... арестована, как воровка! Это ужасно... Я побегу к полицейскому комиссару, необходимо найти девушку, они должны отпустить, я ее приведу!
      И с этими словами солдат поспешно вышел.
      Франсуаза, успокоившись насчет Горбуньи, поблагодарила Бога, что это обстоятельство заставило ее мужа уйти: его присутствие было теперь весьма некстати. Госпожа Гривуа оставила мопса в фиакре, так как знала, что дорога каждая минута. Бросив многозначительный взгляд на Франсуазу, она сказала, подавая ей письму аббата Дюбуа и нарочно подчеркивая слова:
      - Из этого письма вы узнаете, мадам, зачем я сюда приехала. Я не успела еще объяснить вам, в чем дело, а между тем оно для меня тем приятнее, что дает возможность поближе познакомиться с этими очаровательными барышнями.
      Роза и Бланш удивленно переглянулись; Франсуаза с трепетом раскрыла письмо. Только настоятельные требования духовника могли победить ее нерешительность, и все-таки она с ужасом думала о неистовом гневе Дагобера. Она не знала даже в своем простодушии, как объяснить девочкам, что они должны уехать с прибывшей особой. Госпожа Гривуа заметила смущение Франсуазы и, успокоив ее знаком, обратилась к сестрам:
      - Как счастлива будет увидать вас ваша родственница, милые девочки!
      - Наша родственница? - спросила Роза, все более и более изумляясь.
      - Да! Она узнала о вашем приезде, но так как она не совсем еще поправилась после долгой болезни, то не могла приехать за вами сама; поэтому она меня и послала. К несчастью, - прибавила хитрая особа, заметив смущение девушек, - она может пригласить вас сегодня только на один часок... а потом вы должны будете вернуться домой... Но завтра или послезавтра, она надеется, что будет в состоянии приехать сюда сама переговорить с госпожой Бодуэн и ее мужем о том, чтобы вас взять к себе. Она не может оставить вас здесь, на иждивении людей, которые и без того так много для вас сделали.
      Последние слова произвели самое лучшее впечатление на сестер, рассеяв опасение, что они будут обузой для бедной семьи Дагобера. Если бы речь шла о том, что нужно навсегда покинуть этот дом, то, конечно, они не решились бы уехать в отсутствие своего друга... Но так как все ограничивалось часовым визитом, то они нисколько не смутились, и Роза сказала Франсуазе:
      - Мы можем ведь съездить к нашей родственнице, не предупредив Дагобера? Не правда ли, мадам?
      - Конечно, - слабым голосом ответила старуха, - тем более что через час вы вернетесь.
      - Только поскорее, девочки... Мне хотелось бы привезти вас обратно до полудня.
      - Мы готовы! - отвечала Роза.
      - Тогда поцелуйте вашу вторую мать и поехали! - сказала госпожа Гривуа, дрожавшая от беспокойства при мысли, что Дагобер может каждую секунду вернуться. Сестры поцеловали Франсуазу, которая не могла удержаться от слез, сжимая в объятиях невинных и очаровательных детей: ведь она предавала их в эту минуту, хотя была твердо уверена, что действует во имя их спасения.
      - Ну, девочки, нельзя ли поскорее, - любезнейшим тоном, сказала госпожа Гривуа, - поторопитесь... Вы уж извините мое нетерпение, но, ведь я говорю от имени вашей родственницы!
      Сестры крепко поцеловали Франсуазу и вышли из комнаты, держась за руки. За ними следом тихо шел и Угрюм. Он никогда не отставал от девушек, когда Дагобера не было с ними. Из предосторожности доверенная служанка княгини де Сен-Дизье велела фиакру дожидаться чуть поодаль, около монастырской площади. Через несколько минут сироты и их провожатая дошли до экипажа.
      - Ну, почтеннейшая! - заметил кучер, открывая дверцу. - Не в обиду будет сказано, и чертова же у вас собачка! Ну и характер! С тех пор как вы ее оставили в карете, она не переставала лаять и выть, точно ее поджаривали! И при этом она будто хочет всех проглотить.
      В самом деле, мопс, ненавидевший одиночество, испускал жалобный вой.
      - Тише, Сударь, вот и я! - сказала госпожа Гривуа, а затем, обращаясь к сестрам, прибавила: - Садитесь, девочки.
      Роза и Бланш поднялись в экипаж.
      Госпожа Гривуа, прежде чем за ними последовать, потихоньку отдала кучеру приказ везти их в монастырь св.Марии, дополняя другими указаниями, как вдруг мопс, который весьма приветливо ворчал, когда сестры занимали места в фиакре, поднял неистовый лай.
      Причина ярости мопса была проста: в карету одним прыжком вскочил Угрюм, остававшийся до той поры незамеченным. Мопс так разозлился на эту дерзость, что забыл о своем обычном благоразумии и в припадке злости, подскочив к Угрюму, вцепился в его морду... Он так жестоко укусил Угрюма, что добрая сибирская собака, выйдя из себя от боли, накинулась на Сударя, схватила его за горло и одним движением могучей челюсти придушила жирного мопса, который только жалобно пискнул. Все это произошло гораздо быстрее, чем мы могли описать, и перепуганные девушки успели только крикнуть:
      - Оставь, Угрюм!
      - Ах ты, Господи! - сказала, обернувшись на шум, госпожа Гривуа. Опять эта чудовищная собака... она загрызет Сударя! Девочки, выгоните ее вон из фиакра... брать ее с собой нельзя...
      Не подозревая еще о том, сколь тяжко было преступление Угрюма, так как Сударь лежал недвижимо, но соглашаясь, что неприлично брать с собой такую большую собаку, сестры старались выгнать Угрюма из кареты, сердито на него покрикивая и толкая его ногой:
      - Уходи, Угрюм, пошел вон, уходи...
      Бедное животное колебалось, должно ли оно слушаться своих хозяек или нет. Грустным, умоляющим взором смотрел Угрюм на сестер, как бы упрекая их, что они отсылают свою единственную защиту. Но новое, строгое приказание Бланш заставило его вылезти из кареты, поджав хвост. Впрочем, Угрюм чувствовал, что вел себя немного резко по отношению к Сударю.
      Госпожа Гривуа, спеша покинуть квартал, вскочила в экипаж, кучер закрыл дверцу и влез на козлы. Фиакр быстро покатился, а госпожа Гривуа предусмотрительно опустила занавески на окнах, опасаясь встречи с Дагобером. Приняв необходимые меры, она могла заняться Сударем, к которому питала необыкновенную нежность. Это была та глубокая, преувеличенная симпатия, которую злые люди часто питают к животным, сосредоточивая на них всю свою привязанность.
      Одним словом, в течение шести лет госпожа Гривуа с каждым годом все больше и больше привязывалась к этой трусливой и злобной собаке, недостатки которой, кажется, ей больше всего нравились.
      Мы потому отмечаем это как будто несерьезное обстоятельство, чтобы показать, что иногда маленькие причины имеют катастрофические последствия. Мы хотим, чтобы читатель понял всю ярость и отчаяние госпожи Гривуа, когда она узнала о смерти своей собаки, потому что эти ярость и отчаяние должны были отразиться на несчастных сиротах.
      Карета быстро катилась, когда госпожа Гривуа, усевшаяся на передней скамейке, начала звать мопса.
      У последнего была весьма основательная причина не отвечать.
      - Ну, противный ворчун! - ласково уговаривала его госпожа Гривуа. - Ты на меня рассердился?.. Да разве я виновата, что эта злая, громадная собака вскочила в карету?.. Не правда ли, барышни?.. Ну, поди сюда... поди... поцелуй свою хозяйку... помирись со мной, упрямец ты этакий.
      То же упорное молчание мопса.
      Роза и Бланш тревожно переглянулись. Им были знакомы несдержанные манеры Угрюма, но они все же не подозревали, каких бед он натворил.
      Госпожа Гривуа была удивлена, но нисколько не тревожилась, что мопс так упорно не отвечал на ласковые заигрывания. Она наклонилась и начала шарить под скамейкой, думая, что Сударь из упрямства забился в угол и не выходит. Ощупав его лапу, она его потянула, полусердито-полушутя приговаривая:
      - Хорош... Нечего сказать... Хорошего мнения будут эти барышни о вашем отвратительном характере!
      Говоря это, она подняла мопса, изумляясь безразличной morbidezza его движений. Но трудно описать ее ужас, когда, положив собаку на колени, она убедилась, что Сударь недвижим.
      - У него удар! - воскликнула она. - Несчастный слишком много кушал!.. Я всегда этого боялась! - И, поспешно повернувшись, она закричала кучеру: Стой... Стой!.. Остановись.
      Она не соображала даже, что кучер не мог ее услыхать. Затем, подняв голову собаки, которая, как ей казалось, была только _в обмороке_, госпожа Гривуа, к ужасу своему, увидала кровавые следы пяти-шести громадных клыков, не оставлявших сомнения насчет причины печального конца мопса. Первые минуты были посвящены горю и отчаянию.
      - Он умер, умер! - рыдала госпожа Гривуа. - Умер... похолодел уже... умер!.. Боже ты мой!..
      И эта женщина заплакала. Слезы злого человека - мрачные слезы... Он должен очень страдать, если плачет... И у злого страдание не смягчает души, а, напротив, вызывает жажду выместить горе на других. Это - опасное горе. После первого взрыва горести хозяйка мопса воспылала гневом и ненавистью... да, ненавистью, страшной ненавистью к молодым девушкам, невольным виновницам смерти ее любимца. Это так явно отразилось на ее грубой физиономии, что сестры страшно перепугались выражения побагровевшего от гнева лица, когда она закричала взволнованным голосом, яростно на них взглянув:
      - А ведь его загрызла ваша собака!..
      - Простите, мадам, не сердитесь на нас за это, - воскликнула Роза.
      - Ваша собака первая укусила Угрюма, - робко заметила Бланш.
      Страх, ясно читавшийся на лицах сестер, заставил опомниться госпожу Гривуа. Она сообразила, что неблагоразумный гнев может иметь нежелательные последствия. Даже в интересах мести ей было необходимо заручиться полным доверием дочерей маршала Симона. Но слишком хитрая для того, чтобы разом изменить выражение лица, она бросила еще несколько сердитых взглядов на девушек. Затем гневная гримаса стала смягчаться и уступила место самому горькому отчаянию. Она закрыла лицо руками и рыдала, испуская глубокие, жалобные вздохи.
      - Бедная! - шепнула Роза своей сестре, - она плачет... Она, верно, так же любила свою собаку, как мы любим Угрюма!
      - Увы, да! - отвечала Бланш. - Помнишь, как мы плакали, когда умер Весельчак!
      Госпожа Гривуа подняла наконец голову, вытерла слезы и произнесла растроганным, почти ласковым тоном:
      - Простите меня... Я не могла сдержаться... Я так привязана к этой собаке... почти шесть лет я с ней не расставалась!
      - Мы очень сочувствуем вашему горю, - заметила Роза. - Нам очень жаль, что оно непоправимо. Я сейчас напомнила сестре, что мы вдвойне вам соболезнуем, потому что тоже недавно оплакивали смерть старой лошади, на которой приехали из самой Сибири!..
      - Ну, милые девочки, оставим это... Я сама виновата... не надо было его брать с собою... Но он так скучал без меня... Вы поймете мою слабость... все это от излишней доброты... Знаете, когда добра к людям, то невольно и к животным добра... Поэтому я обращаюсь к вашему мягкосердечию, чтобы испросить прощение за свою резкость.
      - Помилуйте, мы только вас жалеем!
      - Это пройдет, девочки, все пройдет. Вот и сейчас мне предстоит утешение: я увижу радость вашей родственницы при свидании с вами! Она будет так счастлива!.. Вы такие милые!.. И сходство между вами так трогательно...
      - Вы слишком снисходительны!
      - О нет! Вы, верно, и характерами так же похожи, как и лицами?
      - Да ведь это понятно, - сказала Роза. - С самого рождения мы ни на минуту не расставались... ни днем, ни ночью... Как же нашим характерам не быть похожими?
      - В самом деле? Вы никогда, ни на минуту не расставались?
      - Никогда!
      И сестры, взяв друг друга за руки, обменялись нежной улыбкой.
      - Ах, Боже мой! Значит, вы были бы ужасно несчастны, если бы вас разлучили?
      - О! Это невозможно! - воскликнула Роза, улыбаясь.
      - Почему невозможно?
      - У кого хватило бы жестокости нас разлучить?
      - Да, конечно, для этого надо было бы быть очень злым.
      - О! - воскликнула Бланш. - Даже и очень злой человек не решился бы нас разлучить?
      - Тем лучше, девочки, но почему?
      - Потому что это нас слишком бы потрясло! Мы бы умерли!
      - Бедные девочки!
      - Три месяца тому назад нас посадили в тюрьму, ну и вот, ее директор, человек, по-видимому, очень жестокий, сказал, увидев нас: "Разлучить этих девочек все равно, что уморить!" - и нас не разлучили, так что и в тюрьме нам было хорошо, насколько это возможно в тюрьме!
      - Это делает честь вашему доброму сердцу, а также и тем, кто понял, что вас нельзя разлучить.
      Экипаж остановился. Кучер крикнул, чтобы отворили ворота.
      - А! Вот мы и приехали к вашей родственнице! - сказала госпожа Гривуа.
      Карета въехала на усыпанный песком двор. Госпожа Гривуа подняла штору на окне. Громадный двор был перерезан высокой стеной. Посередине этой стены находился небольшой навес, поддерживаемый известковыми колоннами, и под ним дверь. За стеной виднелась кровля и фронтон большого здания из тесаного камня. По сравнению с домом, где жил Дагобер, это жилище казалось дворцом, так что Бланш воскликнула с наивным изумлением:
      - Какой великолепный дом!
      - Это еще что, а вот вы увидите, каково внутри! - отвечала госпожа Гривуа.
      Кучер отворил дверцы фиакра и... к страшному гневу госпожи Гривуа и изумлению сестер... перед ними явился Угрюм. Он следовал за экипажем и стоял, выпрямив уши и виляя хвостом, забыв совершенное преступление и ожидая, по-видимому, похвалы за свою верность.
      - Как! - воскликнула госпожа Гривуа, скорбь которой пробудилась при виде Угрюма. - Эта отвратительная собака бежала за нами?
      - А поразительный пес, доложу я вам, - сказал кучер. - Он ни на шаг не отставал от лошадей... должно быть, ученая на этот счет собака... Молодчина! с ним и вдвоем не справишься!.. Ишь, грудь-то какая!
      Хозяйка покойного Сударя, раздраженная неуместными похвалами кучера Угрюму, торопливо заметила молодым девушкам:
      - Я провожу вас к вашей родственнице; подождите меня в экипаже.
      Госпожа Гривуа поспешно вошла под навес и позвонила.
      Женщина, одетая монахиней, отворила дверь и почтительно поклонилась госпоже Гривуа, которая сказала:
      - Прибыли две девушки: по приказанию аббата д'Эгриньи и княгини де Сен-Дизье. Их следует тотчас же разлучить и посадить в отдельные _особые кельи_! Понимаете... строгое заключение, как для _нераскаявшихся_!
      - Я сейчас доложу настоятельнице, и ваше приказание будет исполнено, отвечала с поклоном монахиня.
      - Пожалуйте, девочки, - обратилась госпожа Гривуа к сестрам, воспользовавшимся ее отсутствием, чтобы потихоньку приласкать Угрюма, преданность которого их очень тронула. - Вас сейчас проводят к вашей родственнице, а через полчаса я вернусь за вами. Кучер, держите собаку.
      Роза и Бланш, занявшись Угрюмом, не заметили привратницы-монахини. Она, впрочем, держалась за дверью, и сестры только тогда заметили ее наряд, когда переступили порог дверей, сейчас же за ними затворившихся.
      Убедившись, что девушки в монастыре, госпожа Гривуа велела кучеру выехать за внешние ворота и ждать ее там. Последний повиновался.
      Угрюм, увидев, что Роза и Бланш исчезли за дверью сада, подбежал к ней. Тогда хозяйка Сударя позвала к себе рослого, дюжего малого, сторожа этого здания, и сказала ему:
      - Николя, хотите получить десять франков? Убейте сейчас же при мне эту собаку... вот она, у дверей...
      Николя покачал головой, оглядев богатырское сложение Угрюма, и заметил:
      - Черт возьми, такую собаку нелегко укокошить...
      - Я вам дам двадцать франков, только убейте ее сейчас... при мне.
      - Без ружья тут трудно что-то сделать, а у меня нет ничего, кроме железного молотка.
      - И отлично... можно одним ударом его пристукнуть!
      - Попробую... только вряд ли что выйдет!
      Николя вышел за молотком, а госпожа Гривуа яростно воскликнула:
      - Ах!.. если бы у меня была сила!
      Возвратившись с оружием и тщательно скрывая его за спиной, привратник начал коварно подкрадываться к Угрюму и, похлопывая по ноге левой рукой (так как в правой держал молоток), начал подманивать собаку: