Сестры печально переглянулись, но Угрюм, казалось, не обратил никакого внимания на упрек в обжорстве.
      - Я тебя понимаю, Бланш, - вымолвила наконец Роза после недолгого молчания.
      - Мы не должны быть в тягость никому... Мы молоды и достаточно мужественны. Пока наше положение не прояснилось, вообразим, что мы дочери рабочего... К тому же разве наш дедушка не простой ремесленник? Поищем себе работу и будем трудом добывать свой хлеб... Сами зарабатывать себе хлеб... Этим можно гордиться и какое это счастье!..
      - Дорогая моя сестренка, - сказала Бланш, обнимая Розу, - какое счастье! Ты опередила меня... Поцелуй меня.
      - Я тебя опередила?
      - Ты знаешь, я сама составила такой же план... Когда вчера жена Дагобера с горестью воскликнула, что зрение у нее совсем пропало, я взглянула в твои добрые большие глаза, вспомнила при этом, что у меня такие же, и подумала: однако если глаза бедной жены Дагобера ничего не видят, то глаза девиц Симон, напротив, видят прекрасно... Нельзя ли ими заменить ее?.. - добавила Бланш, улыбаясь.
      - И неужели девицы Симон так уж неловки, чтобы не сшить грубых мешков из серого холста? - прибавила Роза, улыбаясь, в свою очередь. - Может быть, сперва руки и натрудим, но это ровно ничего не значит.
      - Видишь... мы, значит, опять, как всегда, думали об одном и том же! Я хотела тебя удивить и сообщить свой план, когда останемся одни.
      - Да, все это так, но меня кое-что беспокоит.
      - Что же?
      - Во-первых, Дагобер и его жена не преминут сказать нам: "Вы не созданы для этого... шить грубые, противные, холщовые мешки! Фи!.. И это дочери маршала Франции!" А если мы будем настаивать, они прибавят: "У нас для вас работы нет... угодно, так ищите, где знаете!" Что же тогда будут делать девицы Симон? Где они станут искать работу?
      - Да, уж если Дагоберу что-то придет в голову...
      - О, так нужно как следует к нему приласкаться...
      - Ну, знаешь, это не всегда удается... Есть вещи, в которых он неумолим. Помнишь, как было дорогой, когда мы хотели ему помешать так заботиться о нас...
      - Идея, сестра! - воскликнула Роза. - Прекрасная идея!..
      - Ну говори скорее, что такое?..
      - Ты заметила эту молоденькую работницу, которую все зовут Горбуньей: такая предупредительная, услужливая девушка?
      - О, да!.. Такая скромная, деликатная... Кажется, она боится и смотреть на людей, чтобы их не стеснить чем-нибудь. Вчера она не заметила, однако, что я на нее смотрю, и мне удалось поймать ее взгляд, устремленный на тебя. Выражение лица у нее в это время было такое доброе, хорошее; казалось, она так счастлива, что у меня навернулись слезы на глаза - до того это меня растрогало...
      - Ну, вот и нужно спросить у Горбуньи, где она достает себе работу, так как она, конечно, ею живет.
      - Ты права, она нам расскажет; а когда мы это узнаем, то как бы Дагобер ни ворчал, а мы будем так же упрямы, как и он.
      - Да, да, мы покажем, что и у нас есть характер... что не зря в нас течет солдатская кровь! Он часто это повторяет.
      - Мы ему скажем: "Ты думаешь, что мы будем когда-нибудь очень богаты; тем лучше, милый Дагобер, мы с еще большим удовольствием вспомним тогда это время".
      - Итак, Роза, решено? Не так ли? Как только Горбунья придет, мы ей откроем наш замысел и попросим ее совета. Она такая добрая, что наверное не откажет нам.
      - И когда наш отец вернется, он несомненно оценит наше мужество!
      - Конечно! Он похвалит нас за то, что мы решились трудиться сами для себя, как будто совершенно одиноки на земле.
      При этих словах сестры Роза вздрогнула; облако грусти, почти ужаса омрачило ее черты.
      - Господи, сестра, какая ужасная мысль пришла мне в голову! воскликнула она.
      - Что такое? Как ты меня испугала!
      - Когда ты сказала, что отец будет доволен, если мы сами о себе позаботимся, как будто мы совсем одиноки... мне на ум пришла страшная, ужасная мысль... Послушай, как бьется мое сердце... Знаешь, мне кажется, что с нами случится какое-то несчастье.
      - Верно, сердце у тебя бьется сильно... но о чем же ты подумала? Право, ты меня пугаешь.
      - Когда нас посадили в тюрьму, нас по крайней мере не разлучили... Потом тюрьма все-таки пристанище...
      - Очень грустное пристанище, хотя мы были и вместе...
      - Да!.. Но представь себе, что если бы какой-нибудь случай, несчастье... Разделили нас здесь с Дагобером, если бы мы очутились одни в этом громадном городе... одни, покинутые, без всяких средств...
      - О, сестра! не говори таких вещей. Ты права, это было бы слишком страшно... Что бы мы стали делать тогда?!
      При этой печальной мысли обе девушки удрученно смолкли. Их красивые лица, оживлявшиеся до сих пор благородной надеждой, побледнели и осунулись. После довольно продолжительного молчания Роза подняла голову: ее глаза были влажны от слез.
      - Господи, - сказала она дрогнувшим голосом, - почему эта мысль так печалит нас, сестра? Ты знаешь, у меня сердце разрывается, точно и в самом деле это несчастье когда-нибудь произойдет...
      - И я также чего-то страшно боюсь... Увы! Что стали бы мы делать одни, затерянные в этом громадном городе... Что бы с нами сталось?
      - Послушай, Бланш... прогоним эти мысли... Разве мы не у нашего доброго Дагобера, среди хороших, сердечных людей?
      - А знаешь, сестра, - задумчиво проговорила Роза, - а может быть, это и хорошо, что мне на ум пришла такая мысль.
      - Почему?
      - Теперь мы еще больше будем дорожить этим жилищем, как оно ни бедно, потому что здесь мы все-таки в безопасности... И если нам удастся достать себе работу, чтобы не быть никому в тягость, то нам ничего больше и не будет нужно до приезда отца.
      - Конечно!.. Но отчего это нам пришла такая мысль? Почему она нас так встревожила?
      - В самом деле, почему? Я тоже не понимаю. Тем более, что мы находимся здесь среди любящих друзей! Как можно даже предположить, что мы останемся одни, всеми покинутые в Париже? Мне кажется, такое несчастье совершенно невозможно, не так ли, сестра?..
      - Невозможно... Да, это так, - промолвила задумчиво и грустно Роза. Но если бы накануне нашего приезда в немецкую деревню, где убили нашего Весельчака, кто-нибудь сказал нам: "Завтра вы будете заключены в тюрьму", - разве мы не сказали бы, как говорим сегодня: "Это невозможно... Ведь с нами Дагобер... он не даст нас в обиду!.." А между тем... помнишь, сестра, через день мы сидели в Лейпцигской тюрьме!..
      - О, не вспоминай... мне страшно...
      И невольно девушки приблизились и прижались друг к другу, взявшись за руки и оглядываясь вокруг под влиянием беспричинного страха. Волнение, испытываемое ими, было действительно глубоко, странно и необъяснимо; но в нем чувствовалось нечто угрожающее, как в тех мрачных предчувствиях, которые невольно овладевают иногда нами... Как будто является какое-то роковое предвидение, освещающее на мгновение таинственную бездну нашего будущего...
      Страшные предчувствия, ничем не объяснимые! Очень часто о них так же быстро забывают, как они появляются, но зато потом до чего ясно вспоминаются они во всей присущей им мрачной правде, когда события являются для них подтверждением!
      Дочери маршала Симона были еще погружены в печаль, когда в комнату вошла возвратившаяся сверху Франсуаза, которая, не застав сына в мансарде, казалась совсем расстроенной и испуганной.
      2. ПИСЬМО
      У Франсуазы был такой убитый вид, что Роза не могла удержаться и воскликнула:
      - Боже, что с вами?..
      - Увы! Дорогие дети... я больше не в силах скрывать... - отвечала Франсуаза, заливаясь слезами. - Я просто ни жива ни мертва со вчерашнего дня... Вечером я, по обыкновению, ждала сына к ужину... Он не пришел... Я не хотела вам показать, до чего это меня встревожило, и поджидала его с минуты на минуту... Потому что вот уже десять лет, как он ни разу не лег спать, не простившись со мною... Я провела большую часть ночи у дверей комнаты, прислушиваясь, не идет ли он... Но я ничего не услышала... Наконец, в три часа ночи я легла. Сегодня утром у меня все еще была надежда, правда, очень слабая, что Агриколь вернулся под утро, я пошла посмотреть, и...
      - И что же?
      - Он не вернулся!.. - промолвила бедная мать, вытирая глаза.
      Роза и Бланш взволнованно переглянулись. Одна и та же мысль беспокоила их: если Агриколь не вернется, как будет жить эта семья? Не станут ли они вдвойне тяжелой обузой в подобных обстоятельствах?
      - Быть может, господин Агриколь заработался допоздна и не стал возвращаться домой? - заметила Бланш.
      - О нет, нет! Он вернулся бы даже среди ночи, зная, как я буду беспокоиться... Увы!.. Несомненно, с ним случилось несчастье... Быть может, его ранили в кузнице: он ведь так охоч до работы, такой смелый! Бедный сынок!!! А к заботам о нем у меня прибавилась еще и тревога за молоденькую работницу, что живет наверху...
      - А с ней что случилось?
      - Выйдя от сына, я зашла в каморку, где живет Горбунья... чтобы поделиться своим горем, потому что она для меня все равно что дочь... Я не нашла ее дома, а постель не тронута, хотя день только что занимается... Куда она могла деваться, совершенно не могу понять... Она почти никуда не ходит.
      Девушки снова тревожно переглянулись. С Горбуньей они связывали надежды найти работу. Но сомнения их на этот счет и волнение Франсуазы рассеялись очень быстро, так как почти тотчас же в дверь постучали и послышался голос Горбуньи:
      - Можно войти, госпожа Франсуаза?
      Сестры разом бросились к дверям и впустили молодую девушку.
      Снег, непрерывно падавший со вчерашнего вечера, промочил до нитки ситцевое платьице молодой работницы, ее дешевую бумажную шаль и черненький тюлевый чепчик, который, оставляя открытыми густые пряди каштановых волос, обрамлял бледное лицо, от холода посинели ее белые, худые руки, и только горевшие внутренним огнем голубые глаза, обычно кроткие и застенчивые, показывали, что это хрупкое существо, несмотря на свою обычную робость, нашло в себе необыкновенную энергию, раз обстоятельства того потребовали.
      - Господи!.. Откуда ты, Горбунья? - спросила Франсуаза. - Я поднялась посмотреть, не вернулся ли сын, и заглянула в твою каморку... Не поверишь, как я была удивлена, когда не застала тебя там. Где ты была в такую рань?
      - Я принесла вам известия об Агриколе!..
      - О сыне! - воскликнула Франсуаза, задрожав от волнения. - Что с ним случилось? Ты его видела? Ты говорила с ним? Где он?
      - Я его не видала, но знаю, где он находится.
      И, видя, что Франсуаза бледнеет, Горбунья поспешила прибавить:
      - Успокойтесь... он здоров; он не подвергается никакой опасности...
      - Слава тебе, Господи!.. Ты не покидаешь меня, грешную, своими милостями... Третьего дня ты возвратил мне мужа... Сегодня, после мучительной ночи, ты даешь мне знать, что жизнь моего бедного сына в безопасности.
      Говоря это, жена солдата бросилась на колени и набожно перекрестилась.
      Пользуясь этим временем, Роза и Бланш подошли к Горбунье и с нежным сочувствием заметили:
      - Как вы промокли... вам, верно, холодно... Смотрите не простудитесь... так легко заболеть!
      - Мы не смели напомнить госпоже Франсуазе, чтобы она затопила печку... но теперь мы ее попросим.
      Тронутая и чрезвычайно удивленная внимательной заботливостью дочерей маршала Симона, Горбунья, всегда испытывавшая благодарность за малейшее доказательство доброты и участия, отвечала с выражением бесконечной признательности:
      - Очень вам благодарна, барышни, за внимание. Но не беспокойтесь, як холоду привыкла... Кроме того, я так тревожусь, что даже и не чувствую его теперь!
      - Но где же мой сын? - спросила Франсуаза, вставая с колен. - Отчего он не ночевал дома? Так ты знаешь, голубушка Горбунья, где он?.. Скоро ли он придет? Отчего он медлит?
      - Ручаюсь вам, что Агриколь здоров; что же касается до его возвращения, то...
      - Ну, что же?
      - Соберитесь с мужеством, госпожа Франсуаза.
      - Боже ты мой!.. У меня кровь стынет в жилах... Что случилось?.. Почему я не могу его видеть?
      - Увы!.. Он арестован!
      - Арестован! - с ужасом воскликнули Роза и Бланш.
      - Да будет воля твоя, Господи! - сказала Франсуаза. - Какое страшное горе... Он арестован!.. Он!.. Такой добрый, честный парень! За что его арестовали?.. Видно, случилось какое-нибудь недоразумение?
      - Третьего дня, - начала Горбунья, - я получила анонимное письмо. Меня уведомляли, что Агриколя могут арестовать не сегодня завтра за его песню "Труженики". Я сообщила об этом Агриколю, и мы решили, что он отправится к богатой барышне с Вавилонской улицы, которая предлагала ему свою помощь, когда понадобится... Вчера утром он пошел к ней, чтобы попросить внести за него залог... чтобы его не посадили в тюрьму.
      - Ты все это знала и ничего мне не сказала... да и он тоже... Зачем было скрывать?
      - Для того, чтобы вас не тревожить понапрасну, так как, рассчитывая на великодушие этой молодой особы, я ждала, что Агриколь вернется скоро. Вчера вечером я себя все еще успокаивала мыслью, что, верно, его задержали какие-нибудь формальности по внесению залога... Но время шло, а он не являлся. Я ведь тоже не спала всю ночь, поджидая его...
      - Это правда, милая Горбунья... Твоя постель не смята...
      - Я была слишком взволнована. И этим утром, еще до рассвета, не в состоянии превозмочь опасения, я вышла. Хорошо, что я запомнила адрес барышни на Вавилонской улице. Туда я и побежала.
      - О, да, ты права, - проговорила Франсуаза. - Ну, и что же?.. Агриколь ведь так хвалил эту барышню за доброту и великодушие.
      Горбунья грустно покачала головой. Слезы блеснули на ее глазах; она продолжала:
      - Когда я туда пришла, было еще совсем темно... Я подождала рассвета...
      - Бедняжка... такая слабенькая, боязливая... - сказала глубоко тронутая Франсуаза. - Идти в такую даль... по такой погоде... Правда, можно сказать, что ты мне поистине родная дочь!
      - А разве Агриколь мне не брат? - кротко возразила девушка, слегка краснея. Затем продолжила: - Когда совсем рассвело, я решилась позвонить в дверь маленького домика... Прелестная молодая девушка, правда, с очень бледным и грустным личиком, отворила мне дверь... "Сударыня, - сказала я ей тотчас, боясь, чтобы она не приняла меня за попрошайку, - сударыня, я пришла к вам по поручению несчастной матери, впавшей в полное отчаяние". Молодая девушка отнеслась ко мне по-доброму, и я ее спросила, - не приходил ли к ее госпоже накануне молодой рабочий с просьбой оказать ему услугу. - "Да... - отвечала мне она, - но, к несчастью, хотя мадемуазель и обещала ему помочь и даже спрятала от полиций в свое убежище, но все-таки молодого человека обнаружили и вечером, в четыре часа, его увели в тюрьму".
      На лицах сирот, в их опечаленном взоре, хотя они и молчали, можно было ясно видеть, какое сочувствие вызывало в них несчастье семьи Дагобера...
      - Но тебе нужно было постараться повидать эту барышню, милая Горбунья! - воскликнула Франсуаза. - Ты должна была умолять ее не оставить моего сына в беде... Она так богата... Ей все доступно... Она может нас спасти!..
      - Увы! - грустно произнесла Горбунья, - мы должны отказаться от этой надежды!
      - Почему же?.. Если эта барышня так добра, - сказала Франсуаза, - она непременно пожалеет нас, особенно когда узнает, что целая семья может впасть в крайнюю нищету из-за ареста моего сына, нашего единственного кормильца!
      - Эта барышня, - продолжала Горбунья, - как мне сказала ее горничная, заливаясь слезами, кажется, признана сумасшедшей... Ее вчера свезли в больницу...
      - Сумасшедшая! Какое несчастье!.. для нее... и для нас! Ну, значит, последняя надежда пропала! Что с нами будет? Господи!.. Сын мой!.. Господи!
      И несчастная женщина закрыла лицо руками.
      За воплем отчаяния Франсуазы наступило глубокое молчание. Роза и Бланш с тоской смотрели друг на друга, чувствуя, что своим присутствием они еще больше ухудшают положение семьи. Горбунья, разбитая усталостью, охваченная горьким волнением, дрожа под промокшей одеждой, беспомощно опустилась на стул, раздумывая о безнадежном положении семьи Дагобера.
      Действительно, положение было безвыходное... Во времена политических смут или волнений трудящихся, являющихся следствием вынужденной безработицы или несправедливого снижения заработной платы, безнаказанно проводимым могущественной коалицией капиталистов, очень часто случается, когда из-за ареста одного из членов семьи ремесленника вся она попадает в такое же плачевное положение, в какое попала и семья Дагобера при аресте Агриколя.
      Что касается предварительного заключения, которому нередко подвергаются честные и трудолюбивые рабочие, почти всегда доведенные да отчаянного положения компаниями из-за _неупорядоченности работы, и недостаточности заработной платы_, закон, по-нашему, действует очень несправедливо. Тяжело видеть, что тот самый закон, перед которым все должны быть равны, отказывает одним в том, что дозволяет другим... только потому, что у последних имеются деньги.
      Почти всегда человек состоятельный, внеся залог, может избавить себя от неудобств и неприятностей предварительного заключения. Он вносит известную сумму денег, дает слово явиться, когда его вызовут, и возвращается к своим делам, удовольствиям и тихим семейным радостям... Что может быть лучше этой снисходительности, особенно если допустить, что каждый обвиняемый может оказаться и невиновным? Тем лучше для богача, который пользуется дарованным законом правом.
      А бедный? Ему не только нечем внести залог - ведь все его имущество заключается в поденном заработке, - но и предварительное заключение для бедняка ужасно, безысходно и тягостно.
      Для богача тюрьма - это отсутствие удобств и благ жизни, это скука, это горе разлуки с близкими; конечно, все это заслуживает внимания, поскольку нужно сочувствовать любой беде. Слезы богатого, разлученного со своими детьми, не менее горьки, чем слезы рабочего, удаленного от семьи... Но отсутствие богатого не обрекает его семью на холод, голод и неизлечимые болезни, причиняемые бедностью и истощением...
      А для ремесленника тюрьма - это отчаяние... нищета... иногда смерть близких. Ему нечем внести залог: его сажают... Ну, а если у него остались, как это часто бывает, престарелые родители, больная жена, грудные дети? Что будет с этими несчастными? И раньше они едва могли перебиваться на почти всегда недостаточный заработок сына, мужа и отца... Что же будет с ними, когда и эта единственная поддержка исчезнет вдруг на три, на четыре месяца? К чьей помощи прибегнуть этой семье? Что будет с этими изнуренными стариками, больными женщинами, крошечными детьми, если никто из них не в состоянии заработать на пропитание? На неделю, дней на десять еще хватит одежды, белья, которое снесут в ломбард, а потом? А когда зима прибавит новые муки и страдания к ужасной и неизбежной нищете? Тогда ремесленнику-узнику предстанут в бессонные ночи его близкие существа истощенные, исхудалые, изможденные нуждой, лежащие почти нагими на грязной соломе, прижимаясь друг к другу в надежде согреться...
      Если ремесленника оправдают и он выходит из тюрьмы, - его ждут разорение и траур в его бедном жилище. После такого большого перерыва связи порваны, и много-много дней потребуется, чтобы он снова мог найти работу! А день без работы - лишний день голода!
      Повторяем, если бы закон в определенных случаях не представлял привилегию внести _залог_, - тем, кто богат, оставалось бы только оплакивать неизбежное личное несчастье. Закон соглашается временно вернуть свободу людям, располагающим известной суммой денег, - почему же он лишает этого преимущества тех, кому эта свобода особенно необходима, потому что свобода для них - это сама жизнь, само существование их семей?
      Существует ли возможность изменить такое плачевное положение вещей? Мы думаем: да! _Минимум_ залога, требуемого законом, определяется суммой в пятьсот франков; эта сумма - средняя заработная плата рабочего за полгода.
      Если мы предположим, что у него есть жена и двое детей (мы берем опять средний случай), то ясно, что скопить такую сумму для него невозможно. Таким образом, требовать от рабочего залог в пятьсот франков, чтобы рабочий мог еще поддерживать семью, - значит ставить его в невозможность воспользоваться этой льготой закона, которой именно он, более, чем кто-либо другой, имел бы право воспользоваться из-за тех разрушительных последствий для близких, которые влечет за собой его временное заключение. Не было ли бы справедливо, человечно, благородно согласиться - в тех случаях, когда залог дозволен и когда честность обвиняемого убедительно удостоверена, - на _моральные гарантии_ для тех, чья нищета не позволяет предложить _гарантии материальные_ и у кого нет иного капитала, кроме труда и честности? Нельзя ли положиться в этом случае на _честное слово_ порядочных людей, которые пообещают явиться на суд в назначенный день? Нам кажется, что надежды на повышение моральной ценности клятвы не будут ошибочны, а в наше время особенно важно поднять нравственный уровень человека в его собственных глазах, чтобы клятва рассматривалась как достаточная гарантия. Неужели достоинство человека находится в таком пренебрежении, что по сему поводу будут кричать об утопии и невозможности? Спросим, много ли видано примеров, чтобы военнопленные, отпущенные под честное слово, нарушили его? А эти солдаты и офицеры почти все - дети народа.
      Нисколько не преувеличивая значения клятвы для трудящихся классов, честных и бедных, мы утверждаем, что виновный никогда не изменит данному обязательству и честно вовремя явится на суд в назначенное время. Больше того: он будет более благодарен закону за оказанную снисходительность, потому что семья не страдала от его отсутствия.
      Кроме того, надо сознаться к чести Франции, что судьи, столь же плохо оплачиваемые, как и военные, - люди образованные: человечные, безукоризненные и независимые; они добросовестно относятся к своему полезному и важному делу; более чем какая-либо другая корпорация они могут и умеют милосердно оценить беспредельные бедствия и невзгоды трудящихся классов общества, с которыми они так часто соприкасаются (*16). Поэтому, как бы ни были широки полномочия, которые можно было бы предоставить членам суда в определении случаев _морального залога_, эти полномочия следует допустить, так как моральный залог - это единственное, что может дать честный и нуждающийся человек.
      Наконец, если те люди, которые создают законы и управляют нами, настолько презирают народ, что с оскорбительным недоверием отвергнут вносимое нами предложение, то нельзя ли по крайней мере понизить _минимум залога до той цифры, которая будет доступна для тех, кому так необходимо избегнуть жестокостей предварительного заключения?_ Нельзя ли принять за норму месячный заработок среднего ремесленника, - например, _восемьдесят франков_? Конечно, сумма эта все-таки непомерно высока, но с помощью друзей, ломбарда и маленького аванса восемьдесят франков найдутся, правда, редко, но по крайней мере несколько семей будут вырваны из когтей нищеты.
      Высказав это, мы перейдем к семье Дагобера, попавшей, благодаря аресту Агриколя, в отчаянное положение.
      Тревога Франсуазы все более и более возрастала, чем больше она раздумывала о том, что случилось. Включая дочерей генерала Симона, четыре человека остались вовсе без пропитания. Но, главное, добрую мать мучила мысль, как должен страдать ее сын, думая о семье.
      В эту минуту в дверь постучали.
      - Кто там? - спросила Франсуаза.
      - Это я, госпожа Франсуаза... Я... папаша Лорио.
      - Войдите, - отвечала жена Дагобера.
      Красильщик, исполнявший должность привратника, показался на пороге комнаты. Вместо ярко-зеленого цвета его руки блистали сегодня великолепной лиловой краской.
      - Госпожа Франсуаза, - сказал он, - вот вам письмо... Его принес подавальщик святой воды из церкви Сен-Мерри; он говорит, что это от аббата Дюбуа и весьма спешное...
      - Письмо от моего духовника? - сказала Франсуаза с удивлением. Благодарствуйте, папаша Лорио.
      - Вам ничего не нужно, госпожа Франсуаза?
      - Нет, папаша Лорио.
      - Мое почтение, господа!
      И красильщик вышел.
      - Горбунья, прочти-ка мне письмо, пожалуйста, - обратилась к девушке Франсуаза, видимо, встревоженная посланием.
      - Извольте.
      И молодая девушка прочла следующее:
      "Дорогая госпожа Бодуэн!
      Обыкновенно я исповедываю вас по вторникам и субботам. Но в этот раз я занят завтра и в субботу. Если вы не желаете отложить на целую неделю исповедь, то приходите сегодня утром, как можно раньше".
      - Ждать неделю. Господи! - воскликнула жена солдата. - Увы, мне необходимо пойти сегодня же в церковь, несмотря на горе и волнение, в каком я нахожусь! - Затем, обратясь к сиротам, она прибавила: - Господь услышал, милые девочки, мои молитвы, которые я возносила за вас, и дает мне возможность сегодня же посоветоваться с достойным и святым человеком о тех опасностях, которым вы по неведению подвергаетесь... Бедные, невинные существа, без вины виноватые!.. Бог свидетель, что у меня о вас сердце болит не меньше, чем о сыне...
      Сестры испуганно переглянулись. Они все же не могли понять, почему состояние их души внушало такие опасения жене Дагобера.
      Последняя, обращаясь к Горбунье, сказала:
      - Милая Горбунья, окажи мне еще одну услугу.
      - Приказывайте, госпожа Франсуаза.
      - Мой муж, уезжая в Шартр, захватил недельный заработок Агриколя. Больше денег в доме не было, и у бедного сына, верно, нет ни гроша в кармане... Между тем в тюрьме ему деньги могут понадобиться... Поэтому возьми мои серебряные вещи, две пары запасных простыней... шелковую шаль, которую Агриколь подарил мне к именинам, и снеси все это в ломбард... Я постараюсь узнать, в какую тюрьму его отвезли, и пошлю ему половину вырученных денег... а на остальные будем жить, пока не вернется муж... Не знаю, что мы будем делать, когда он вернется!.. Какой для него удар!.. и кроме удара... нищета, если сын в тюрьме... и я еще к тому же потеряла зрение... Господи ты мой Боже!.. - воскликнула несчастная мать с горьким отчаянием, - за что ты меня так наказываешь? Я, кажется, делала все, чтобы заслужить твою милость!.. если не для себя, то хоть для моих близких. Затем, раскаявшись в невольном протесте, она прибавила: - Нет, нет! Господи, я должна принять все, что ты ниспосылаешь! Прости мне эту жалобу, но наказывай меня одну!..
      - Успокойтесь, госпожа Франсуаза, Агриколь невиновен, его не могут задержать надолго, - сказала Горбунья.
      - Я думаю, кроме того, - продолжала Франсуаза, - что, если ты пойдешь в ломбард... ты потеряешь много времени, бедняжка!
      - Ночью нагоню... госпожа Франсуаза... Разве я смогу заснуть, зная о вашем горе? Работа меня развлечет.
      - А освещение-то чего стоит!
      - Не беспокойтесь... у меня есть небольшой задел, - солгала бедная девушка.
      - Поцелуй меня, по крайней мере. Ты лучше всех на свете! - прибавила Франсуаза, прослезившись.
      Она поспешно вышла из комнаты, и наконец Роза и Бланш остались наедине с Горбуньей. Наступил момент, которого они ожидали с таким нетерпением.
      Жена Дагобера быстро дошла до церкви, где ее ждал духовник.
      3. ИСПОВЕДАЛЬНЯ
      Нет ничего печальнее приходской церкви Сен-Мерри в зимний, пасмурный, снежный день.
      Франсуазу ненадолго задержало на паперти мрачное зрелище. Пока священник бормотал себе под нос какие-то слова, двое-трое певчих в грязных стихарях лениво и рассеянно тянули заупокойную молитву около простого, бедного, елового гроба, у которого стояли в слезах нищенски одетые старик и ребенок. Церковный сторож и причетник, весьма недовольные, что их побеспокоили ради таких жалких похорон, не удосужились даже надеть ливреи и, зевая от нетерпения, ожидали конца обряда, не сулившего им прибыли. Наконец священник брызнул на гроб несколько капель святой воды, отдал кропило сторожу и удалился.
      Тогда произошла постыдная сцена, Явившаяся следствием бессовестной и святотатственной торговли в церкви, сцена, часто повторяющаяся при погребении нищих, которые не могут оплатить ни свечей, ни торжественной службы, ни скрипок, так как теперь для мертвецов имеются и скрипки (*17).
      Старик протянул к причетнику руку, чтобы взять кропило.
      - Возьмите, только живее! - произнес человек из ризницы, стараясь согреть дыханием свои пальцы.
      Волнение и слабость старика были слишком сильны; он с минуту простоял неподвижно, сжимая кропило в дрожащей руке. В гробу лежала его дочь, мать оборванного ребенка, плакавшего рядом с ним... Немудрено, что сердце бедняка разрывалось на части при мысли о последнем прощании... Он стоял недвижимо... конвульсивные рыдания вздымали его грудь.
      - Ну, вы там, поживее!.. - грубо заметил причетник. - Что мы ночевать тут из-за вас будем?
      Старик заторопился. Он перекрестил гроб и, наклонившись, хотел вложить в руку внука кропило, но пономарь, считая, что довольно уже все это тянулось, выдернул из рук ребенка кропило и сделал знак, чтобы гроб унесли (*18).
      - Экий канительный старикашка! - заметил сторож причетнику. - Мы едва успеем позавтракать и как следует одеться для важных похорон, которые предстоят сегодня. Вот для того покойничка стоит потрудиться... Алебарды вперед!
      - И при этом ты нацепишь на себя полковничьи эполеты, чтобы обольщать даму, сдающую в прокат стулья, злодей! - насмешливо подмигнул причетник.
      - Что делать, брат! Не моя же вина, что я красавец мужчина, - с торжествующей миной заметил церковный сторож. - Не могу же я выколоть глаза женщинам ради их сердечного спокойствия.
      Они оба вошли в сакристию.
      Вид похорон еще более усугубил тоску Франсуазы. Когда она вошла в церковь, в этом ледяном помещении сидело на стульях не больше семи или восьми человек молящихся.
      Один из подавальщиков святой воды, с багровой, лукавой и сияющей физиономией, сказал тихонько Франсуазе, когда она подошла к святой воде:
      - Пока аббат Дюбуа не вошел в "ящик", вы можете еще раз помолиться...
      Эта грубая насмешка оскорбила бедную женщину, но она все-таки поблагодарила непочтительного служителя и, набожно перекрестившись, преклонила колени на плиты каменного пола.