Время от времени он хватал зубами Угрюма и, приподняв, нес его так, что собака охотно подчинялась, вероятно, по привычке, и не чувствуя боли благодаря густой шерсти. И только если Угрюму казалось, что шутка слишком затянулась, он оборачивал голову и слегка ворчал. Весельчак сразу же понимал, в чем дело, и немедленно спускал друга на землю. Иногда, должно быть, для смены впечатлений, Весельчак начинал покусывать мешок на плечах старого солдата, который, как и его собака, совершенно привык к заигрываниям лошади.
      Все эти подробности позволяют судить о полном согласии, царившем между двумя сестрами-близнецами, старым солдатом, лошадью и собакой.
      Маленький караван с нетерпением приближался к месту ночлега, к деревне Мокерн, видневшейся на горе.
      Дагобер по временам озирался кругом, стараясь, казалось, сосредоточиться. Мало-помалу его лицо омрачалось, а когда они достигли мельницы, шум которой привлек его внимание, старый солдат остановился и несколько раз провел по усам рукой, что было единственным знаком сильного и сдержанного волнения.
      Весельчак тоже внезапно остановился вслед за хозяином, и Бланш, разбуженная неожиданным толчком, подпрыгнула и подняла головку. Она тотчас же нашла взглядом сестру, которой нежно улыбнулась, а затем девушки обменялись жестом удивления при виде Дагобера, который неподвижно остановился, сложив руки на длинной палке, и, по-видимому, был во власти мучительного и глубокого волнения.
      Сироты находились в эту минуту у основания небольшого холма, вершина которого скрывалась за густыми листьями громадного дуба, посаженного на середине этого возвышения.
      Роза, видя, что Дагобер все так же неподвижен и задумчив, наклонилась в седле и, положив белую ручку на плечо солдата, стоявшего спиной к ней, тихо спросила:
      - Что с тобой, Дагобер?
      Ветеран обернулся, и сестры, к полнейшему изумлению, увидели крупные слезы, которые оставляли влажный след на загорелых щеках солдата и терялись в его густых усах.
      - Ты плачешь?.. ты? - с глубоким волнением воскликнули Роза и Бланш. Скажи нам, умоляем тебя... скажи, что с тобой?
      После минутной нерешительности солдат провел мозолистой рукой по глазам и сказал растроганным голосом, указывая рукою на столетний дуб, около которого они находились:
      - Я вас огорчу, бедные малютки, но... то, что я должен вам рассказать, это вещь священная... я не могу об этом умолчать!.. Сюда, к этому дубу, перенес я, восемнадцать лет тому назад... накануне великой битвы под Лейпцигом, вашего отца... У него были две сабельные раны на голове и простреленное плечо... его и меня ткнули также раза два пикой... Здесь, под этим дубом, нас и захватили обоих в плен... да кто и захватил-то! предатель... француз... маркиз, эмигрировавший в Россию и поступивший полковником в русское войско... Он же после... ну, это вы узнаете потом... - И, помолчав, ветеран продолжал, указывая концом палки на деревню Мокерн: - Да... да, я узнаю эти высоты... На них-то ваш храбрый отец, наш командир, с нашим полком и польской гвардией, опрокинул русских кирасир, захватив батарею. Ах, дети! - наивно прибавил он, - я бы желал, чтобы вы видели вашего храброго отца во главе конно-гренадерской бригады, когда он под градом картечи вел ее в атаку!.. Он был тогда необыкновенно прекрасен!
      Пока Дагобер по-своему отдавался сожалениям и воспоминаниям, сироты, повинуясь невольному порыву, соскользнули с лошади и, взявшись за руки, пошли к дубу - преклонить колени. Крепко прижавшись друг к другу, они залились неудержимыми слезами, между тем как солдат поник лысой головой, скрестив руки на длинной палке.
      - Ну, полноте... не надо убиваться... - тихо сказал он немного погодя, заметив слезы на румяных щечках Розы и Бланш, все еще коленопреклоненных, - мы, может быть, найдем генерала Симона в Париже... я расскажу вам обо всем сегодня на ночлеге... Я нарочно откладывал это до нынешнего дня... Сегодня, по-моему, выходит нечто вроде годовщины, и я многое расскажу вам о вашем отце... давно мне хотелось...
      - Мы плачем, потому что не можем не вспомнить и о маме, - сказала Роза.
      - О маме, которую увидим только на небесах, - прибавила Бланш.
      Солдат поднял сирот и, взявши их за руки, посмотрел на них с чувством невыразимой преданности, казавшейся еще более трогательной благодаря контрасту с его суровыми чертами.
      - А все-таки так горевать не следует! Правда, дети, ваша мать была лучшей из женщин... Когда она жила в Польше, ее звали _жемчужиной Варшавы_, но можно было бы безошибочно прозвать ее "жемчужиной, подобной которой нет во всем свете"! Уж именно во всем свете не найти такой другой... нет!..
      При этом голос изменил Дагоберу, он замолчал и начал, по обыкновению, поглаживать усы.
      - Послушайте-ка, девочки, - добавил он, подавив волнение, - ведь ваша мать давала вам всегда самые лучшие советы?
      - Конечно, Дагобер.
      - Ну, а что вам она говорила перед смертью? Она велела о ней помнить, но не предаваться горю!
      - Это правда. Она говорила нам, что Бог, всегда такой добрый к бедным матерям, оставившим на земле сирот, позволит ей слышать нас с высоты небес, - сказала Бланш.
      - И она обещала всегда следить за нами! - прибавила Роза.
      При этом обе сестры с глубокой и наивной верой, свойственной их возрасту, невольно в трогательном прелестном порыве взялись за руки и, устремив к небу глаза, воскликнули:
      - Ведь это правда, мама?.. ты нас видишь?.. ты слышишь нас?
      - Ну, а раз ваша мама вас видит и слышит, - сказал растроганный Дагобер, - то не огорчайте же ее своею грустью... Помните, что она вам запретила горевать!
      - Ты совершенно прав, Дагобер, мы не будем больше плакать!
      И они послушна вытерли глаза.
      Дагобер, с точки зрения святош, был настоящие язычником. В Испании он со страстным наслаждением наносил сабельные удары монахам всех орденов, которые с распятием в одной руке и с кинжалом в другой защищали не свободу (давно умерщвленную инквизицией), а свои чудовищные привилегии. Между тем все-таки недаром Дагобер сорок лет с лишком был свидетелем поразительных по своему величию событий, недаром столько раз видел смерть лицом к лицу.
      Благодаря этому, инстинктивное чувство естественной религии, присущее всем простым и честным сердцам, всегда пробуждалось в его душе. Поэтому-то, не разделяя утешительной надежды сестер, он счел бы преступлением хоть немного поколебать ее.
      Заметив, что девочки повеселели, он начал так:
      - Ну вот, в добрый час, дети. Я гораздо больше люблю, когда вы весело болтаете и хохочете втихомолку... не отвечая даже на мои вопросы... как, например, вчера и сегодня утром... Да... да... эти два дня у вас завелись какие-то важные секреты... но это ничего... раз это вас забавляет, я очень рад...
      Сестры покраснели и обменялись полуулыбкой, хотя слезы еще не успели обсохнуть на их глазах. Затем Роза с легким смущением сказала старому солдату:
      - Да нет же, Дагобер... ты ошибаешься, мы ничего особенного не говорили!
      - Ну, ладно, ладно. Я ведь ни о чем не хочу узнавать... Ну, отдохните еще немного, а потом в путь... уж поздно, а надо в Мокерн попасть засветло... чтобы выехать завтра пораньше.
      - А далеко еще нам ехать? - спросила Роза.
      - До Парижа-то?.. да придется, дети, переходов с сотню сделать... хоть и тихо мы двигаемся, а все-таки продвигаемся... а главное, все обходится дешево, что при нашем тощем кошельке очень важно: комнатка для вас, половик и одеяло у порога для меня с Угрюмом, да свежая солома для Весельчака - вот и все наши путевые издержки. О пище я не говорю: вы вдвоем съедите не больше мышки, а я в Египте и Испании выучился чувствовать голод только тогда, когда есть чем его утолить!..
      - Ты не говоришь о том, что для большей экономии все делаешь сам, не позволяя нам даже в чем-нибудь тебе помочь!
      - Подумать только, что каждый вечер ты сам стираешь белье, как будто мы...
      - Что? Вам стирать? - прервал речь Бланш старый солдат. - Чтобы я вам дал испортить стиркой ваши маленькие ручки! Что и говорить! Точно в походе солдат не сам стирает свое белье! Я, знаете, считался лучшей прачкой в эскадроне! А разве я плохо глажу? Ну-ка, скажите! Право, без хвастовства сказать, отлично глажу.
      - Это правда... ты прекрасно гладишь!..
      - Разве только иногда подпалишь! - засмеялась Роза.
      - Да... если утюг очень горяч... Видите... я хоть и подношу его к щеке, чтобы узнать степень жара... да кожа-то у меня уж слишком груба... ничего не чувствует, - с невозмутимо серьезной миной отвечал Дагобер.
      - Да разве ты не видишь, что мы шутим, добрый Дагобер!
      - Ну, а если вам ваша прачка нравится, то не отнимайте у нее работу! Оно и экономней выйдет... а в дороге бедным людям все пригодится... Надо, чтобы нам хватило до Парижа добраться... а там уж за нас все сделают наши бумаги и медаль, что вы носите... надо по крайней мере надеяться, что так будет...
      - Эта медаль для нас святыня!.. Нам ее дала наша мама, умирая...
      - Так не потеряйте же ее, смотрите! Время от времени поглядывайте, тут ли она.
      - Да вот она, - сказала Бланш.
      И она вытянула из-за лифа маленькую бронзовую медаль, висевшую у нее на шее.
      По обеим сторонам бронзовой медали были выбиты следующие надписи:
      Victime de L.C.D.J.
      Priez pour moi.
      Paris le 13 fevrier 1682
      A Paris Rve St.Francoisn 3
      Dans vn siecle et demi vovs serez
      Le is fevrier 1832.
      Priez pour moi.
      [Жертва О.И. - Общества Иисуса.
      Молитесь за меня.
      Париж 13 февраля 1682 г.
      В Париже улица св.Франциска, д. N 3.
      Вы будете через полтораста лет,
      13 февраля 1832 г.
      Молитесь за меня.]
      - Что это значит, Дагобер? - спросила Бланш, разглядывая эти мрачные надписи: - Мама не могла нам разъяснить.
      - Вот сегодня на ночлеге обо всем потолкуем, - отвечал Дагобер, - а теперь уже поздно... спрячьте медаль, да и в путь... Нам еще остается с час идти до гостиницы... Ну, взглянем в последний раз на этот холм, где был ранен ваш отец, да и в дорогу... живее на лошадь!
      Сироты бросили последний благоговейный взор на место, вызвавшее ряд грустных воспоминаний у их спутника, и с его помощью взобрались опять на Весельчака. Благородное животное ни на минуту не попыталось куда-нибудь отойти, как испытанный ветеран оно воспользовалось задержкой, чтобы пощипать сочной зеленой травы на чужой Земле, возбуждая аппетитом зависть в Угрюме, который спокойно лежал на траве, уткнув морду в лапы. Затем, когда все двинулись в путь, собака снова заняла место за хозяином. Почва становилась все более и более сырой и болотистой, так что Дагобер вел лошадь с большой осторожностью, исследуя сначала землю концом длинной палки; через несколько шагов он был вынужден сделать обход влево, чтобы попасть на большую дорогу.
      Прибыв в Мокерн, Дагобер справился о самой недорогой гостинице. Ему ответили, что имеется только одна гостиница "Белый сокол".
      - Ну, нечего делать, едем тогда в "Белый сокол", - отвечал солдат.
      3. ПРИБЫТИЕ НА НОЧЛЕГ
      Не раз Морок нетерпеливо открывал ставню чердачного окна, выходившего на двор гостиницы "Белый сокол", чтобы подстеречь прибытие сирот и солдата. Видя, что они еще не приехали, он снова принимался медленно ходить, опустив голову и скрестив руки, выискивая способ выполнения задуманного им плана, причем, вероятно, расчеты эти были очень нелегки, так как черты его сурового лица принимали все более и более мрачный оттенок.
      Несмотря на свирепую внешность, Морок не был лишен ума; смелость, которую он выказывал во время упражнений со зверями и которую благодаря ловкому шарлатанству он приписывал своему недавнему обращению, его речь, то мистическая, то торжественная, его суровое лицемерие - все это дало ему известного рода влияние на тех людей, которых он встречал во время путешествий.
      Конечно, задолго еще до обращения Морок хорошо ознакомился с нравами диких зверей... Действительно, уроженец северной Сибири, он с молодых лет был одним из самых неустрашимых охотников на медведей и оленей. Позднее, в 1810 году оставив это занятие, он попал в проводники к одному русскому инженеру, посланному с научной целью в северные районы.
      Морок последовал за ним в Санкт-Петербург, где после многих неудач попал в число императорских курьеров, железных автоматов, которых малейший каприз деспота бросал в легкие сани, летавшие по всему необъятному пространству империи, от Персии до Ледовитого океана. Для этих людей, которые путешествуют день и ночь с молниеносной быстротой, не существует ни времен года, ни препятствий, ни опасностей, ни усталости. Эти люди, несущиеся как камень из пращи, должны достигать цели или погибать; представьте же себе смелость, силу и дисциплину людей, привыкших к подобной жизни.
      Теперь мы не считаем возможным пояснять, при каких обстоятельствах Морок оставил это трудное ремесло для другой профессии и поступил в качестве новообращенного в одно из духовных обществ во Фрибурге и как, наконец, окончательно обратившись, он стал хозяином неизвестно откуда взявшегося зверинца и принялся за кочевую жизнь.
      Морок все еще продолжал ходить по чердаку. Надвигалась ночь. Нетерпеливо ожидаемые путешественники не появлялись. Походка укротителя делалась все более и более нервной и порывистой. Вдруг он разом остановился и, наклонив голову к окну, начал прислушиваться. Этот человек обладал тонким слухом дикаря.
      - Вот они! - воскликнул он.
      Дьявольская радость сверкнула в его красноватых зрачках.
      Он услышал шум лошадиного топота и человеческих шагов. Осторожно приоткрыв ставень, он увидел, Как во двор въехали на лошади две девушки в сопровождении их спутника, старого солдата.
      Наступила темная, облачная ночь. Сильный ветер колебал пламя фонарей, с которыми встречали новых приезжих. Приметы, имевшиеся у Морока, были так точны, что ошибиться он не мог. Уверенный, что добыча не ускользнет из его рук, он прикрыл ставень и, после нескольких минут размышления, окончательно продумав свой план, наклонился над люком, где стояла лестница, и позвал:
      - Голиаф!
      - Что, хозяин? - ответил хриплый голос.
      - Поди сюда!
      - Сейчас... я вернулся от мясника, принес мясо...
      Верхушка лестницы затряслась, и на уровне с полом появилась огромная голова.
      Этого человека недаром звали Голиафом. В нем было больше шести футов роста. Он обладал сложением Геркулеса и отвратительной наружностью. Косые глаза глубоко сидели под маленьким, выпуклым лбом. Рыжие волосы и рыжая всклокоченная борода, жесткая, как конский волос, придавали ему дикий и звериный облик. В своих широких челюстях, с длинными, острыми зубами, похожими на клыки, он держал громадный кусок сырого мяса фунтов в десять или двенадцать, находя более удобным нести свою ношу так, чтобы руки оставались свободными и чтобы он мог влезать с их помощью на лестницу, которая качалась под его тяжестью.
      Когда огромное, массивное тело великана поднялось по лестнице, по его бычьей шее, по ширине спины и плеч, по величине рук и ног можно было ясно судить, что ему нипочем борьба один на один с медведем. На нем были старые синие панталоны с красными полосками и нечто вроде казакина или скорее плотная кожаная кираса, кое-где поцарапанная острыми когтями животных.
      Взойдя на чердак Голиаф разжал клыки и уронил на пол мясо, после чего с видимым удовольствием облизал усы. Этот человек, похожий на зверя, начал свою карьеру, - как и многие другие скоморохи, с того, что пожирал на ярмарках сырое мясо за вознаграждение публики. Затем, привыкнув к дикой пище и сочетая вкусовое удовольствие с выгодой, он стал открывать выступления Морока тем, что съедал на потеху толпе несколько фунтов сырого мяса.
      - Вот мясо для Каина и Иуды; моя порция и порция Смерти внизу, - сказал Голиаф. - Где нож? я разделю им пополам... и человеку, и зверю... без всякого предпочтения... На каждую глотку свой кусок...
      И, засучив рукав куртки, причем обнаружилась громадная волосатая рука с жилами чуть ли не в палец, он снова спросил, ища глазами оружие:
      - Да где же нож, хозяин?
      Не отвечая на этот вопрос, Предсказатель спросил своего помощника:
      - Ты был внизу, когда подъехали новые постояльцы?
      - Да, хозяин, я шел от мясника.
      - Что это за люди?
      - Две девчонки на белой лошади да какой-то старикашка с седыми усами... Однако где же нож? Звери проголодались... да и я также... где нож?
      - А ты не знаешь, где их поместили, этих приезжих?
      - Хозяин увел их в глубину двора.
      - В то помещение, которое выходит к полю?
      - Да, да, хозяин... да где же...
      Взрыв страшного рева потряс стены чердака и прервал Голиафа.
      - Слышите? - воскликнул он. - Я вам говорил, что голод привел зверей в ярость. Я сам, кабы умел реветь, заревел бы не хуже их... Сроду не видел Иуды и Каина в таком состоянии, как сегодня; они так прыгают в клетке, что разломать ее могут... а Смерть... у нее глаза прямо горят... точно две свечки... бедняжка Смерть!
      Морок продолжал, не обращая внимания на слова Голиафа:
      - Значит, девушек поместили в том строении, которое стоит в глубине двора?
      - Ну да, да! Ножик-то давайте, черт побери, ножик! С отъездом Карла я должен со всем один управляться, а из-за этого наш ужин и так запаздывает...
      - А старик остался с девушками? - спросил Морок.
      Голиаф, не понимая, почему хозяин не обращал внимания на его настояния относительно ужина зверей, с возрастающим изумлением глядел на него.
      - Да отвечай же, скотина!
      - Коли я скотина, так и сила у меня скотины, - грубо возразил Голиаф, и коли на то пошло, так и я никакой скотине не уступлю...
      - Я тебя спрашиваю: остался старик с девушками или нет? - повторил Морок.
      - Да нет же! - отвечал великан. - Старик, как отвел лошадь на конюшню, так тотчас же потребовал корыто и воды и отправился под навес... при свете фонаря принялся за стирку... Просто потеха... старик с седыми усами, а стирает точно какая-нибудь прачка... Это все равно, как если бы я принялся сыпать просо чижикам! - прибавил Голиаф, с презрением пожимая плечами. Ну, а теперь, хозяин, когда я ответил на все ваши вопросы... отпустите же меня кормить зверей... И куда только этот ножик запропастился? - прибавил он, оглядываясь кругом.
      После молчаливого раздумья Предсказатель произнес:
      - Ты сегодня вечером не будешь давать еды зверям!
      Сперва Голиаф ничего не мог понять - так дико показалось ему это приказание.
      - Что вы сказали, хозяин? - переспросил он.
      - Я тебе запрещаю сегодня кормить зверей!
      Голиаф не ответил, молча всплеснул руками, вытаращил свои косые глаза и отступил на два шага назад.
      - Ну, понял? - воскликнул с нетерпением Морок. - Кажется, ясно!
      - Как же это не есть! Когда и мясо принесено, да и ужин наш на три часа и без того запоздал? - с все увеличивающимся изумлением сказал Голиаф.
      - Слушайся и молчи!
      - Чего же вы хотите? Чтобы сегодня случилось какое-нибудь несчастье? Голод доведет до ярости и зверей, и меня...
      - Тем лучше!
      - Мы взбесимся!
      - Тем лучше!
      - Как это тем лучше?.. Но...
      - Довольно.
      - Черт побери, да ведь и я голоден не меньше их!
      - Ну, так ешь! Кто тебе мешает? Твой ужин ведь готов, варить не надо!
      - Я без своих зверей не ем, и они без меня тоже...
      - А я тебе повторяю, что если ты осмелишься накормить сегодня зверей, то я тебя выгоню!
      Голиаф глухо заворчал, точно медведь, и с гневным удивлением продолжал смотреть на Предсказателя.
      Отдав приказания, Морок, погруженный в думы, продолжал расхаживать по чердаку. Обращаясь к Голиафу, все еще оторопелому, он сказал:
      - Ты помнишь, где дом бургомистра, куда я ходил сегодня регистрировать свой вид на жительство... еще его жена накупила маленьких книжечек?
      - Ну! - грубо отвечал великан.
      - Поди, спроси его служанку, застану ли я его рано утром дома.
      - А зачем?
      - Может быть, мне понадобится сообщить ему нечто весьма важное. Во всяком случае, предупреди, чтобы он никуда не отлучался, не повидав меня.
      - Ладно... а звери-то как? Можно их покормить, прежде чем идти к бургомистру?.. Я только дам поесть яванской пантере... Она больше всех оголодала... Хозяин, слышите? Только бы Смерть покормить. Я возьму для нее кусочек? Каин, я и Иуда - мы подождем.
      - Ей особенно нельзя ничего сегодня давать... не смей!..
      - Вот дьявольщина! - воскликнул Голиаф. - Да что с вами сегодня... я и понять не могу! Жаль, Карла нет, он хитер и сразу бы объяснил мне, почему это вы не хотите давать есть зверям, когда они голодны.
      - Тебе это вовсе не надо знать!
      - А Карл еще не скоро вернется?
      - Он вернулся.
      - Где же он?
      - Он снова ушел.
      - Что же такое у нас творится? Карл уходит, приходит, опять уходит...
      - Дело не в Карле, а в тебе. Ты хоть голоден, как волк, а хитер все-таки, как лиса... А когда захочешь, так и Карла перехитришь.
      И Морок дружески хлопнул великана по плечу, разом меняя свое с ним обращение.
      - Я-то хитер?
      - И в доказательство этого сегодня ночью можешь заработать десять флоринов, а у тебя достанет хитрости их заполучить... Я в этом уверен...
      - О, на этот счет у меня сметка есть! - с довольной и глупой улыбкой сказал великан. - А что надо сделать, чтобы добыть эти десять флоринов?
      - А вот увидишь.
      - Трудная штука?
      - Увидишь... Иди же сперва к бургомистру... но прежде разожги жаровню, - и он жестом указал на нее Голиафу.
      - Хорошо, хозяин, - ответил Голиаф, несколько утешенный перспективой получения десяти флоринов.
      - А на жаровне ты раскалишь этот стальной прут, - прибавил Предсказатель.
      - Хорошо, хозяин.
      - Прут этот ты оставь на огне, а сам отправишься к бургомистру и, вернувшись, жди меня здесь.
      - Хорошо, хозяин.
      - И чтобы жаровня не потухла.
      - Хорошо, хозяин.
      Морок хотел уже уходить, но снова остановился и переспросил:
      - Так ты говоришь, что старик стирает под навесом?
      - Да!
      - Не забудь же ничего. Стальной прут на огонь, потом к бургомистру, а затем жди меня здесь.
      И, сказав это, Предсказатель спустился в люк и исчез.
      4. МОРОК И ДАГОБЕР
      Голиаф не ошибся... Действительно, Дагобер стирал белье, сохраняя при этом непоколебимо серьезный вид, не покидавший его никогда.
      Принимая во внимание привычки солдата во время похода, нечего удивляться кажущейся эксцентричности этого поступка: кроме того, Дагобер только и думал, чтобы сэкономить скромные средства сирот и избавить их от всякого труда и заботы; поэтому каждый вечер, после перехода, он занимался всевозможными женскими делами. Впрочем, ему к этому было не привыкать: не раз во время войны приходилось весьма умело исправлять беспорядок и прорехи, которые причиняет солдату день битвы; получать сабельные удары это еще не все: нужно уметь чинить свой мундир, так как, задевая кожу, клинок рвет и одежду. Поэтому вечером, после жаркой битвы, или на другой день можно видеть, как лучшие солдаты - те, которые всегда отличаются исправностью мундира, вытаскивают из ранца _сверточек_ с иголками, нитками, ножницами, пуговицами и другой галантереей, чему позавидовала бы самая аккуратная хозяйка, чтобы заняться всевозможными починками.
      Вот удобный случай объяснить прозвище Дагобера, которое было дано Франсуа Бодуэну (провожатому двух сирот), признанному одним из самых смелых и красивых конно-гренадеров императорской гвардии.
      Весь день продолжалась жаркая битва, но перевеса не получила ни та, ни другая сторона. Вечером отряд, в котором находился и наш герой, был послан занять посты в развалинах покинутой деревни, где, разместив караулы, часть всадников осталась верхом, а часть расположилась на отдых, привязав лошадей к колышкам.
      В числе последних был и Франсуа. Он храбро дрался, но не был ранен, так как не принимал в счет глубокой царапины, нанесенной ему _на память_ неловким штыком какого-то _эмигранта_, задевшим ему бедро.
      - Разбойник!.. Мои новые брюки! - воскликнул гренадер, созерцая зияющую прореху на бедре и отплачивая ловким ударом _палаша_, пронзившего его противника насквозь. Стоически равнодушный к царапине, нанесенной его коже, наш герой совсем иначе относился к катастрофической прорехе на парадных брюках.
      И вечером, на бивуаке, он решил помочь беде: вытащив из кармана сверточек, выбрав самую лучшую нитку, самую лучшую иголку и вооружив палец наперстком, он, при свете огней, принялся за портновскую работу. Сняв предварительно большие, верховые сапоги, он вывернул брюки наизнанку, чтобы штопка была менее заметна.
      Это частичное раздевание грешило против дисциплины, но капитан, делавший обход, не мог удержаться от смеха при виде старого солдата, важно восседавшего на корточках, без сапог, с меховой шапкой на голове, в полной форме, и державшего на коленях брюки, которые он чинил с хладнокровием портного, работающего у себя на столе.
      Вдруг началась перестрелка, и часовые бросились к отряду, крича: "К оружию!"
      - На коней! - громовым голосом скомандовал капитан.
      Минута - и все были в седле. Бедняга-штопальщик, стоявший во главе первого взвода, не имел даже времени, чтобы вывернуть брюки; он натянул их наизнанку и, не имея времени надеть сапоги, вскочил на лошадь. Отряд казаков, пользуясь прикрытием леса, хотел захватить врага врасплох; схватка была кровавой. Наш воин дошел до остервенения. Он очень ценил свои _вещи_, а этот день был для него роковым: разорванные брюки, потерянные сапоги! Зато он и рубил как бешеный, двоих убил, одного офицера захватил в плен, так что при свете луны весь полк мог любоваться подвигами храброго гренадера.
      После этой схватки, в которой отряд отстоял позицию, капитан собрал команду, чтобы ее похвалить. Желая воздать должное храбрости Франсуа Бодуэна, капитан вызвал его из рядов, чтобы отдельно поздравить и поблагодарить за изумительную отвагу. С большим бы удовольствием отказался солдат от этой чести, но делать было нечего.
      Представьте же себе изумление капитана и всех товарищей, когда они увидели громадную фигуру гренадера верхом, с босыми ногами в стременах и пришпоривающего лошадь голыми пятками. Капитан в изумлении приблизился, но, вспомнив, чем занимался солдат перед тревогой, он все понял.
      - Ах ты, старый воробей! Ты подражаешь, должно быть, королю Дагоберу надеваешь штаны наизнанку! - сказал он.
      Несмотря на дисциплину, шутка капитана вызвала смех, хотя и сдержанный. А наш герой невозмутимо-серьезный отдал честь по всем правилам устава, выслушал благодарность капитана и хладнокровно, не моргнув глазом, вернулся на место.
      С этой поры и навсегда осталось за Франсуа Бодуэном прозвище Дагобер.
      Итак, ветеран под навесом гостиницы занимался стиркой. Это зрелище возбуждало глубокое изумление нескольких любителей пива, которые с любопытством наблюдали за ним из общей залы, где они собрались.
      Действительно, зрелище было занятное.
      Дагобер снял для удобства серый плащ и засучил рукава рубашки. Сильными руками он обильно мылил и тер маленький мокрый платок, разложенный на доске, нижний наклоненный конец которой погружался в бак с водой; два шрама в палец шириной виднелись на правой руке солдата, татуированной красными и синими военными эмблемами.
      Суровый, насупленный вид старика, который он принимал всегда, когда при нем не было его девочек, седые усы, лысая голова - все это совершенно не подходило к занятию, которому он предавался, и поэтому удивление немцев, пивших пиво и куривших трубки, было вполне понятно. А солдата начинало уже раздражать назойливое внимание, так как он не находил ничего странного в том, что делал.
      В эту минуту под навес вошел Предсказатель. Он сперва долго рассматривал Дагобера, а потом подошел к нему ближе и довольно насмешливым тоном заметил ему по-французски:
      - Кажется, дружище, вы не особенно доверяете мокернским прачкам?
      Дагобер, не прерывая стирки, искоса, нахмурив брови, взглянул на Морока и ничего не ответил.
      Удивленный молчанием, Морок, начал снова:
      - Я, разумеется, не ошибаюсь. Вы француз. Это видно по вашей татуировке, да и вся ваша выправка указывает на военное ремесло. Право, для героя императорской армии вы странно кончаете, занимаясь бабьим делом.
      Дагобер продолжал молчать. Только нервным покусыванием усов да все более и более порывистыми движениями при намыливании проявлял он неудовольствие, а оно было довольно сильно, потому что и лицо и слова укротителя в высшей степени не нравились ему.
      Вместо того чтобы уняться, Морок продолжал:
      - Я уверен, приятель, что вы не глухи и не немы. Почему же вы мне не отвечаете?
      Потеряв терпение, Дагобер оглянулся и, пристально посмотрев на Морока, резко ответил:
      - Я вас не знаю, да и знать не хочу; оставьте меня в покое.
      И он снова принялся за свое дело.
      - Что же, можно и познакомиться... разопьем вместе бутылочку рейнского вина... поговорим о наших походах... Я тоже бывал на войне... Я вас об этом предупреждаю, в надежде, что это придаст вам вежливости.
      Жилы на лысом лбу Дагобера сильно напряглись. Ему чуялось в словах и во взгляде упрямого собеседника нечто неуловимо дерзкое и вызывающее. Но он постарался сдержаться.
      - Я вас спрашиваю, почему вы не хотите распить со мной бутылочку?.. Мы бы поговорили о Франции... я там долго жил... славная страна... Поэтому я всегда рад встрече с французом, особенно если он так искусно управляется с мылом: право, будь у меня хозяйка, я послал бы ее на выучку к вам...
      Насмешка была понятна. Дерзость и вызов недвусмысленно читались в нахальном взгляде Предсказателя. Принимая во внимание, что ссора с подобным противником могла завести очень далеко и желая ее избежать во что бы то ни стало, Дагобер подхватил ушат и двинулся в другой угол навеса, чтобы этим положить конец сцене, испытывавшей его терпение. В красных глазах Морока блеснула молния радости. Казалось, белая полоса над зрачком расширилась. Он с видимым удовольствием запустил свои крючковатые пальцы в русую длинную бороду и медленно приблизился к солдату в сопровождении нескольких любопытных, покинувших залу трактира.