- Оно конечно! Не оскудеет земля русская умами. - Майор заговорщицки приближается. - Мы, Артем, все равно как тараканы! Нас травят, а мы только сильнее становимся.
      - Ну так - загадочная русская душа! Что вы хотите!
      - То-то и оно! Травленные да угнетаемые всегда умели сплачиваться. Этакий отпор на внешнее презрение. Правительство на нас чихает, Европа дерьмом поливает, а мы им новацию за новацией. Чтоб, понимаешь, знали.
      - Такие речи - и в школе? - Я тоже начинаю говорить чуть тише.
      - Своим огольцам я, понятно, такого не говорю, - военрук доверительно улыбается. - Только тебе, Тема и никому больше.
      - Честно скажу, польщен... Вы-то как? На пенсию не тянет?
      - Да тянет, конечно, как без этого. С удочкой посидеть, по грибы в лесок сбегать. Только как я буду без них? - Он передергивает плечом, имея в виду оболтусов за спиной. - Я же их, стервецов, люблю. Даже нынешних. Вы, разумеется, лучше были, но я и к этим привык. Дети, Артем, - штука светлая, радостная. Задорные глаза, добрые сердца...
      Я исподтишка бросаю взор в сторону учащихся. "Задорным глазом" один из них как раз целит в мишень на заду майора из пневматической винтовки, приятели сорванца часто и ловко бухают хлебным мякишем по воробьям в открытом окне. И только парочка богатырей за сдвинутыми партами добросовестно гремит железом, собирая и разбирая на время автомат Калашникова. В отличие от пентагоновских генералов дело у них спорится. Проигравшему звонко отвешиваются щелбаны и саечки. Видимо, деньги у бедолаги давно кончились.
      - Да, Артем... День возле них проведешь и словно перерождаешься. Вот, ей Богу, словно заряжаешься какой-то доброй энергией!
      - Но ведь хулиганят.
      - А как иначе! Не без того. Только они ведь по-доброму хулиганят. От переизбытка, так сказать, энергии...
      Именно в эту секунду "добрые хулиганы" за спиной майора взрываются торжествующими воплями. Один из воробьев на карнизе, кувыркнувшись, заваливается лапками кверху. Хлебная пулька попадает точно в десятку. Что и говорить - переизбыток энергии штука хлопотная.
      Глава 5 Зачем вы, девочки?..
      Авось - слово хорошее, романтическое. Мираж в туманной авоське, славянское подобие мечты. И зря его ругают всем скопом. Мода у нас такая дурацкая - ругать и хвалить коллективом. Когда в стране разгром, когда трудно на кого-либо положиться, только это самое слово и остается. Оно - вроде слова чести, только честью клялись в веках прошлых преимущественно дремучих, а нынче явилась замена более прогрессивная. Честь приболела гриппом и где-то даже слегка скончалась, вот и осталась одна надежда на "авось". Неконкретная, иллюзорная, но оттого не менее воодушевляющая. Пусть все вокруг плохо, мир злой и дурной, а денег как не платили, так и не платят - и все-таки авось! Выживем, переживем, заживем...
      В общем, не получилось с Семеном - не страшно! Не вышло со стоматологом - ладно! Трех тонн баксов в кошельке тоже нет, зато с грехом пополам набирается порция дензнаков на кафе. А посему в искомое заведение я отправляюсь вполне бодрым шагом, решив, что наше национальное "авось" не подведет и здесь.
      Девонька моя запаздывает минут на двадцать-тридцать, но поскольку и сам я, зная дамские привычки, принимаю энную поправку, ждать приходится совсем недолго. В зал мы входим почти одновременно. Приятно улыбаясь друг дружке, оккупируем ядовито розовый столик, чуть погодя, приступаем к светскому диалогу.
      - Замечательная погода, не правда ли?
      Девонька смущенно фыркает и тянется к вилке.
      - Прикольно ты как-то говоришь.
      - Да нет, я на полном серьезе! Ветер дует, солнце блещет! Лужи - и те сегодня какие-то особенные.
      - Я тоже в одну наступила. Думала, мелко, а там, блин, по колено. Теперь чавкает в туфлях.
      - Это не горе. Важно, что интернет близится, люди веселеют, эра безграмотности уходит в небытие.
      Девонька моя согласно кивает.
      - Пива бы. А то тут, фигали, один сок!
      - Сделаем! Анекдот хочешь?
      - А то!
      - Тогда слушай. Шварценеггер приходит к даме, а там муж. Он его ставит в сторонку, мелом круг очерчивает. Дескать, только переступи, в порошок сотру! И к подружке. Исполнил все как положено, оделся, ушел. Жена к мужу подходит, презрительно кривится: "Эх, ты!" А тот дрожит и кричит: "Думаешь, я трус! Трус, да? Да я черту три раза переступал!"
      - Прикольно! - Девонька смешливо фыркает.
      - А вот еще. Опять про Шварценеггера. Он, значит, с дамой в постели лежит-полеживает, а тут муж из командировки. Он в шкаф - шнырь, а муж раздетую супругу увидел, взъярился. "Сейчас, - говорит, - найду гада!" К шкафу подбегает, дверцу распахивает, а там Шварценеггер бицепс массирует и спокойно так спрашивает: "Ну что, мужик, нашел?" Муж опешил: "Да нет, еще на кухне не смотрел..."
      Девонька гогочет, как сумасшедшая, что дает мне повод подержать ее за талию, - еще упадет ненароком! Чувствуя дуновение ветерка, гуляющего в ее симпатичной головке, я начинаю лучше понимать стариков, тянущихся к молодым. Это подобие ностальгии, своего рода зависть. Молодостью хочется заразиться как гриппом с ангиной. По счастью, вирус юности легко передается. Через глаза, нос, уши... Да, да - и, конечно, через все остальное.
      Я заботлив и предупредителен. Когда пирожное попадает юной хохотушке не в то горло, я аккуратно похлопываю ее по пояснице и чуть ниже. Словом, обед идет своим чередом, в словесном потоке легко и просто текут ванильно-кремовые минуты. Я успеваю рассказать с дюжину анекдотов и трижды ловлю под столом девичью руку. Накладные ногти царапают мою ладонь, девочка отчаянно краснеет, однако руки из плена не вырывает.
      Когда оркестранты, раздув щеки, приникают к жестяным трубам, и воздух взрывает барабанная дробь, соседка кивает в сторону сцены.
      - О! Медляк пошел! Потанцуем?
      Мы идем танцевать "медляк", чинно и благородно обнимаемся. Я шепчу ей на ушко комплименты, ушко ответно розовеет. После заключительных аккордов королевским шагом мы возвращаемся на место.
      Спотык случается на самом, казалось бы, ровном месте. Я проявляю осторожность с пицей, кусаю выпечку робко и мелко, однако залетаю на обыденном киселе. Вернее, название там какое-то другое, но в действительности напиток являет собой банальный фруктовый кисель с парой слив на дне и каким-то сахарным крошевом на поверхности. Короче говоря, зуб, работавший до сего момента с завидной безупречностью, неожиданно ссорится с соседями и, без спроса покинув строй, солдатиком ныряет в означенный кисель.
      - Ты так побледнел! Прям обалдеть! Что-то случилось? Добрая девочка смотрит мне в лицо, и я ощущаю ее острую готовность посочувствовать. Момент пиковый, и я торопливо прикрываюсь фиговым листом салфетки, бестолково шлифую ни в чем не повинные губы.
      - Да так... Кое-что вспомнил.
      - Про Шварца?
      - Да нет, тут другое.
      - Ну расскажи!
      - Видишь ли, это скорее грустно.
      - Я люблю, когда грустно. Вдруг, я могу помочь?
      Мочь помочь - это хорошо, но всегда ли мы можем то, что можем? В данном случае помочь моя соседка может одним-единственным - если, к примеру, выйдет на пару минут в туалет покурить. Вылавливать ложкой в киселе утопленный протез - не самое джентльменское занятие. Обычно дамы на это обижаются. А, обидевшись, встают и действительно уходят, только не в туалет, а гораздо дальше - к более зубастым конкурентам, к болтливым подружкам, под крылышко родителей. С другой стороны сходить в туалет я мог бы и сам, но не отправляться же туда с чашкой киселя в руках!
      - История в общем глупая, - мямлю я. - Вряд ли стоит рассказывать.
      - Нет, стоит!..
      - Словом, дело касается моего друга, - я продолжаю одной рукой стирать несуществующие крошки с подбородка и губ, а второй лихорадочно работаю, пытаясь нашарить ложечкой утонувший зуб. - Слушай... Я на секундочку выйду, ага? Если ты позволишь, конечно.
      - Прикольно ты как-то...
      - Я быстренько, лады?
      - Давай, - она энергично кивает.
      Не знаю, на что я надеюсь. Кажется, в эту минуту у меня попеременно мелькают две мысли. Первая - это через купленного человечка выманить ее на танцевальную площадку, вторая - опять же подкупить какого-нибудь официанта, чтоб путем несложных манипуляций добыть необходимую мне чашку, заменив на что-нибудь другое.
      Но выходит все не так и не этак. Смазливый армянин, которому я, подмигнув, выкладываю затею насчет танца, соглашается немедленно и без всяких взяток. Даже слегка возмущается, услышав о деньгах. Вот он, братцы, интернационализм в деле! Мне хочется крепко обнять южанина, но я сдерживаюсь. Абсолютно бесплатно он отправляется к моей подружке, а я затаиваюсь за мраморной колонной. Но радость моя преждевременна. Когда чуть позже шагами крадущегося по прериям следопыта я возвращаюсь к столу, выясняется, что до меня здесь побывал мародер официант. Юркий паршивец, выложив жаркое, успел забрать часть тарелок, заодно прихватив и наши ополовиненные кисели. Руки мои холодеют, голову обморочно кружит. Дымок Ватерлоо явственно курится под зеркальным потолком, и уже через полминуты я врываюсь в моечную, гневно требуя назад свою чашку. Объяснять, что я не успел допить киселек, конечно, глупо, однако и другой наспех выдуманный аргумент оказывается ничуть не умнее. Сгоряча я объявляю им, что дама уронила туда золотую брошь. Разумеется, после такого заявления попытка отыскать нужную чашку становится абсолютно нереальной, а оплошность свою я осознаю слишком поздно. Представив себе, какая гримаска отразится на прелестном личике моей подружки при виде жутковатого оскала ее спутника, я трусливо ретируюсь в туалет.
      Изобилия вариантов никто не предлагает, а потому высыпав в рот с пяток подушечек "Дирола", я смешиваю их в приличного размера лепешку и после пары неудачных попыток вылепливаю вполне достойное подобие зуба. Ни мяса, ни даже хлебных шницелей зуб этот, понятно, не возьмет, но мне не до шницелей. Обаятельно улыбаясь, я возвращаюсь в зал, где и довожу до конца историю про выдуманного друга, которому на день рождения подарили пингвина, заставив всю семью перейти на рыбный рацион, держать день и ночь форточки открытыми, а в ванну с улицы ведрами таскать снег. История оказывается вполне прикольной, и девочка моя смеется так, что мне всерьез приходится опасаться, не упадет ли она с жиденького ресторанного стула. Глядя на эмалированное сияние ее зубов, я думаю, что зависть - нехорошее чувство и потому болтаю все оживленнее и оживленнее - может быть, втайне и впрямь желая, чтобы счет сравнялся и она, грохнувшись со стула, чуточку и неопасно ушиблась.
      ***
      Все тайное рано или поздно становится явным. Разоблачают меня ночью, когда по случаю тьмы и прочих мешающих обстоятельств слепленный из жевательной резинки "зуб" оказывается выплюнут и резиново гибкий язычок девоньки заползает мне в рот, а мой собственный как-то прохлопывает роковой момент и не встает бдительным стражем на пороге. Я холодею, но ненадолго. Мгновение ужаса сменяется философской апатией, а после и некоторым любопытством. Во-первых, поздно вставать и уходить, во-вторых, сколько же можно юлить и обманывать? Пусть видит мир таким, каков он есть. Заодно проверим силу любви. Ведь любят-то нас, в конце концов, не за зубы!
      Какое-то время она и впрямь ошарашенно молчит. Потом, порывисто вздохнув, спрашивает:
      - А почему?
      Вопрос тактичен до гениальности. За это ее стоит расцеловать. И вероятно в порыве восхищения язык мой - тот самый, что прошляпил разоблачение, начинает болтать несусветное:
      - Выбили. Кастетом. Сегодня в ресторане.
      Она порывисто обнимает меня за шею.
      - Неужели из-за меня?
      Ложь - это болото. Начнешь тонуть, не остановишься. К тому же разочаровывать дам опасно. И язык совершенно самостоятельно продолжает молоть вздор:
      - Помнишь, я выходил на пять минут? А тебя еще дядечка такой пригласил кудрявый?
      - Ага.
      - Так вот их там целая ватага гуляла. Ты им понравилась до безумия.
      - До безумия?
      - Точно тебе говорю. Они мне знак дали, вызвали в вестибюль, сказали, чтобы сваливал. Пришлось поговорить с ними по-мужски.
      - Круто! - ее объятия становятся туже и крепче. - Ты такой прикольный, прям ваще!..
      Что-то внутри меня явственно поскрипывает. То ли ребра, то ли съежившаяся от смущения совесть. По счастью, оголодавший и потому вышедший в ночной рейд барабашка начинает шустрить на кухне. Ревизия идет по обычной программе. Гремят тарелки, звенят ложки и вилки, поскрипывают отпираемые шкафчики.
      - Кто это?
      Девочка моя съеживается, враз позабыв о зубе, а мне только того и надо. С упоением я рассказываю о домовом и его привычках, об ученых экспертах, которые наблюдают мою квартиру уже третий год и ничего не могут понять. Верить в Агафона они не желают, а множественный полтергейст упорно списывают на повышенную сейсмчность.
      - Агафон? Ты зовешь его Агафоном? - подружка заливается смехом.
      - Прикольно, да? - я с удовольствием присоединяюсь к ее веселью. Вторя нам, в стену долбит сухоньким кулачком невидимый Агафон.
      Глава 6 Слесаря вызывали?
      На следующий день меня посещает авторитетная комиссия. Авторитетная не в смысле татуировок и цепей, а в смысле ученых степеней и предоставленных полномочий. Всего их четверо: пара долговязых экспертов-биоников из Лондона, переводчица и Матвей - известный зубоскал из местной псевдоакадемии. Более всего меня радует молодая аспирантка-переводчица золотоволосая, с розовыми нежно опушенными щечками. Заскочив в ванную, я торопливо леплю из жевательной резинки зуб. Таким дамам просто нельзя не улыбаться, а улыбаться без зуба скучно.
      - Ну вот, а это наш Артем! - С ехидцей представляет меня Матвей. - Тот самый, что рассказывал мне о происках барабашки. Красавец и лентяй, жгучий почитатель Морфеевых объятий.
      Англичане дружно кивают головенками, аспиранточка, зардевшись, переводит фразы и без нужды поправляет на голове прическу.
      - Насчет Морфеевых объятий все неправда! - Заявляю я и ласково гляжу ей в глаза. - Сплю, как все, - разве что на часок-другой больше. Но этим приношу больше пользы, чем вреда.
      - Мели Емеля, твоя неделя! - Фыркает Матвей. Он уже деловито устанавливает в комнате принесенную аппаратуру, вонзает в тройники хищные штепсели. - Помог бы лучше технику разместить.
      - Видите? - Я киваю в его сторону. - Мир портит раздражение недоспавших и недоевших. Кстати, как вас зовут?
      - Ее зовут Настенька, - басит Матвей и с хрустом раздвигает титановую антенну. - Видал, какую бандуру на этот раз притаранили? Стоит, должно быть, тысяч сорок. И все только для того, чтобы выявлять полярные отклонения. У них в Лондоне на весь город только три аномальных точки - и те полудохлые. Зато симпозиумы каждый квартал устраивают. Настюх, это не переводи. Короче, выявим твоего барабашку и на поводок посадим.
      - Чего его выявлять, он всегда при мне. - Я снова гляжу в агатовые глаза Настеньки, и мне неудержимо хочется пощекотать ее за ушком. Все равно как доброго песика. - Только вы напрасно днем заявились. Он сейчас спит. Вот ночью пожалуйста! Заходите, покажу.
      - Покажете? - Настенька делает восторженное лицо. Видите ли, я тоже собираю материал для доклада. Ездила в Пермь, на Кольский полуостров, и ничего явного. Одни слухи да пересказы. Вот если бы удалось что-нибудь самой увидеть... То есть, если бы вы помогли...
      - Ну да, он поможет... - Бурчит зловредный Матвей. - И барабашку покажет, и все остальное.
      Провода растянуты, аппаратура включена. Шепотом переговариваясь, англичане пялятся на цифровые дисплеи своих навороченных приборов, в напряжении чешут стерильно выбритые подбородки. Мы чинно рассаживаемся и начинаем ждать. Это глупо, но чистота эксперимента требует полного моего невмешательства. Матвей, прицокивая языком, разглядывает мою последнюю картину, кивает на нее Насте.
      - Видала?
      Настенька смотрит на холст и снова неудержимо краснеет. А я вдруг представляю ее в голубом купальничке и с рыбьим хвостом вместо ног. Именно такими, верно, были в старину русалки. Жаль, поизвели всех. Говорят, на Шарташе одна еще плавает, но такая старая и облезлая, что больше похожа на щуку. Поедает подкормку в виде перловой каши - тем и живет.
      За стеной взрывается натужный вой. Нечто стальное и клыкастое с яростью вгрызается в стену. Бедные англичане, подскочив на месте, с ужасом глядят сначала друг на друга, потом на меня.
      - Это сосед, - успокаиваю я. - Он стоматолог, зубы на дому сверлит.
      - Зубы? - У Настеньки от ужаса округляются глаза.
      - Шучу. Обычный ремонт. Месяц назад въехал, до сих пор обустраивается.
      Ученые из Лондона, вникнув в ситуацию, начинают энергично лопотать.
      - Они говорят, что в таких условиях абсолютно невозможно ничего зафиксировать. - Говорит Настенька.
      Резон в их словах есть. Покончив с процедурой сверления, сосед начинает вколачивать кувалдой дюбели. От ударов экранчики приборов вспыхивают бирюзовым светом, демонстрируя совершенно невозможные показания.
      - В принципе проблем нет. Сосед у меня деликатный. Если намекнуть, что мешает, он прекратит.
      Настенька торопливо переводит, и англичане вновь горячо тараторят, явно голосуя за тишину и покой. Я беру тапок и колочу им по стене. Сигнал принят, сосед замолкает.
      - Главный плюс в другом, - сообщаю я. - От всех этих пертурбаций Агафон обычно просыпается. Так что обязательно напомнит о себе.
      И точно, - одна из вазочек на полке начинает противоестественно раскачиваться. Хрясь! И посудина падает на ковер, провоцируя Настеньку на обольстительное движение. То есть, в красивой женщине все обольстительно, а моя гостья делает аж три движения - поднимается с дивана, шагает вперед, нагибается и поднимает вазу. Есть женщины-мини, а есть женщины-макси. Все равно как женщины легкого поведения и тяжелого. С первыми легко дружить, со вторыми удобно работать. Настенька являет собой нечто третье - по-своему уникальное и замечательное. Ни на флирт, ни на работу эти третьи не годятся, - исключительно для оглушительного и затяжного брака. Мне становится до одури хорошо. Хлопая по подлокотнику, я благодарю Агафона за импровизацию.
      - Не разбилась, - удивленно говорит Настенька.
      - Все, что разбивается, я держу под семью замками. Поясняю я. - Хотя, если рассердить Агафона всерьез, он и в запертом буфете раскокает все к чертовой матери.
      - Это уж, конечно... - Матвей скептически улыбается.
      Наши взгляды скрещиваются, как пара сверкающих шампуров, и я, и он - оба враз фыркаем. Самое странное, что мы не питаем друг к другу злобных чувств, хотя в моего барабашку Матвей абсолютно не верит. Он классический ученый-прагматик. Может бродить в облаке бабочек, но изучать будет только раздавленного собственной стопой жука.
      Обморочно вздрагивает на кухне холодильник, экраны заграничных приборов гаснут.
      - Чиерт! - Почти без акцента восклицает один из англичан.
      - Электричество, - вздыхаю я. - Кто-то снова пережег пробки. Через часок-другой починят.
      Иностранцы начинают возбужденно лопотать. По лицам их ясно, что они жутко расстроены. И Агафон мой молчит. То ли вновь задремал, то ли не желает без нужды безобразничать. Я украдкой зеваю, гадая, стоит ли вмешиваться. Все бы ничего, только очень уж жаль англичан. Через всю Европу перлись, технику везли. Да и Настенька моя явно приуныла.
      - Ладно... - Вздыхаю я. - Паяльник-то у вас есть?
      - Пробки пойдешь чинить?
      - Зачем. Электричество добывать. Я бы утюгом сумел, но мой вот уж месяца два как сгорел.
      - А причем тут утюг? - Матвей морщит брови, не понимая, в чем подвох.
      - Так газ же есть. Значит, и энергию сумеем добыть.
      - Как это?
      - Формула обратимости, - поясняю я. - Берешь нагревательный прибор, ставишь на огонь, на выходе получаешь напряжение.
      Матвей смешливо кудахтает, Настенька, заикаясь, переводит.
      - Вам же надо, не мне, - я нахально извлекаю из сумки Матвея паяльник, пальцем указываю на штамп: - Видишь, что тут написано? Двести двадцать вольт, сорок ватт. Столько и будет на выходе.
      - Слушай, не болтай, а? - Матвей наконец-то обретает почву под ногами. Пористый его нос энергично шевелится. Двести двадцать он выдаст! Да у нас во всем городе ни у кого столько не наберется.
      - А вот увидишь! - Я бреду с паяльником на кухню. Уверенности мне не занимать, хотя открытие формулы обратимости принадлежит не мне. Еще на заре юности формулу открыл Семен. Долго и упорно пытался ее запатентовать, но всюду натыкался на упорствующих Матвеев. В итоге получили энергетический кризис в стране, повальную неуплату за электроэнергию.
      Паяльник я ставлю на конфорку, спичкой поджигаю газ. Пламя с шипением облизывает темное жало - все равно как детский леденец.
      - Ну? - Матвей криво улыбается.
      - Коснись! - Я протягиваю ему штепсель. - Давай, давай, еще не прогрелось. Шандарахнет, но не сильно.
      Он поднимает ладонь и тут же опасливо опускает.
      - Что, электрик, боишься?
      - А черт его знает, что тут у тебя в доме водится.
      - Тогда прибором померяй.
      Матвей приносит прибор, замеряет напряжение на концах штепселя, торжествующе хмыкает:
      - Ну вот, я же говорил! Всего-то двести десять! Он меня, электрика еще учить будет!..
      - Как двести десять?
      - А так! Не тянет городская сеть на двести двадцать, ферштейн? Не тянет!
      Я смущенно потираю ухо.
      - Но вашим-то приборам хватит?
      - Кто ж их знает. Может, и хватит...
      Матвей вновь подключает аппаратуру, причем англичане опять чего-то упорно не понимают. Стоя на кухне и тыча пальцами в разогретый паяльник, они что-то без конца спрашивают у бедной Настеньки, и бедная переводчица уже и не знает, как реагировать.
      - Артем! - Умоляет она. - Объясните им, пожалуйста, вы.
      Устало и без живинки я повторяю жителям туманного Альбиона основной принцип социалистической обратимости. Если низы не могут, то верхи обязательно захотят, и наоборот. Другими словами - включаешь паяльник в розетку, получаешь тепло, а если подогреваешь над огнем, то получаешь ток. Все просто до оскомины, но гости из Великобритании явно убиты это видно по их бледным, обильно потеющим физиономиям.
      - Итс э мирэкл! - Бормочет один.
      - И вовсе не чудо, всего лишь один из составных элементов плана ГОЭЛРО. И придумано-то давным-давно... Короче! - Я начинаю сердиться. - Если вам паяльник нужен, то хозяин не я, - Матвей.
      - Я хозяин, - охотно подтверждает Матвей. - Только двести двадцать вы на нем все равно не получите. Даже если до бела раскалите. А то, что на нем написано "двести двадцать", так на заборах тоже разное пишут...
      Он горячо и нудно начинает втолковывать ученым, почему в розетках нет и не может быть нормативного напряжения. С русского он переходит на ломанный английский, выразительно помогает себе руками и одним коленом. Ошалевшие заокеанские гости внимают ему, как голосу ожившего Черчиля.
      Я урываю момент и тихонько допытываюсь у Настеньки насчет сегодняшней ночи. Мне нужен твердый ответ - да или нет. Чтобы не тревожить понапрасну Агафона и прочих молодых особ.
      - Если хотите, я вас тоже нарисую. Могу в соболиной шубке, а могу в песцовой. Вы будете моей Каменой!
      Предложение звучит соблазнительно. От песцовых и соболиных шубок дамы редко отказываются. Настенька обещает прийти, если я в свою очередь гарантирую ей присутствие Агафона. Танго втроем - вот, что нужно этой даме, и ради ее пунцовых щечек я готов на любые самые неприемлемые условия. Нужен Агафон? Обеспечу! В нужный час и в приемлемой дозировке.
      - Только ни в коем случае не красьте брови! Он этого не любит.
      - А губы? - Пугается она. - Губы можно?
      - Губы можно, - успокаиваю я. - Если, конечно, не очень жирно.
      - Но он точно придет?
      Мне смешно, потому что я не слишком себе представляю, как это барабашка может куда-нибудь прийти или не прийти. Он без того всюду, и в тот же Матвеевский НИИ мог бы по стенам переместиться в пару секунд. Другое дело, что это ему не очень нужно. Барабашки - народ консервативный и подобно людям тоже любят оседлую жизнь.
      - Придет, никуда не денется.
      - И насчет шубки... - Она прикусывает губу. - Если можно, я предпочла бы в песцовой.
      Это уже похоже на деловой разговор. Я энергично киваю:
      - Какие проблемы, сделаем!..
      Глава 7 Былое и думы
      Долговязые англичане вскоре уходят. Матвеевский паяльник аккуратно упакован в оцинкованный полиэтилен и препровожден в один из заграничных баулов. Тем не менее, досады своей зарубежные гости не скрывают. На пленках чутких приборов голимый ноль. Никаких полярных аномалий в моей квартире зафиксировать так и не удалось. Англичанам невдомек, что информацию про брови и губы, Агафон тоже принял к сведению, а потому энергию решил приберечь до сумерек.
      Проводив гостей, я в задумчивости заваливаюсь на диван. Зачем?.. Не знаю. Я художник, а потому время от времени просто обязан погружаться в раздумья. Разумеется, лежа, поскольку процесс погружения - емок и многотруден. Сначала погружаешься в перины, потом еще куда-нибудь, а потом уже в раздумья. Властители дум, исполины мыслей - это все про нас. Как говорится, положение обязывает и обвязывает. Иногда настолько плотно, что к мыслям привыкаешь, как к чаю и кофе. Не подумаешь с утра натощак, и чего-то уже не хватает.
      На сей раз мысли скользят длинные и текучие, как речные угри. В массе своей о прошлом.
      Дембельская, надетая набекрень фуражка, гармошка на сапогах, туповатое блаженство на лице. Это я. А точнее картинка, рисующая финал моей солдатской зоны. Долг отдан в обмен на свободу, и за спиной неохотно смыкаются крашенные в зеленый цвет ворота. Боже, как мы орали, очутившись на улице. Прохожие бросались врассыпную, вороны замертво сыпались вниз вот как мы надрывали связки!..
      А чуть дальше - за многолетним кряжистым перевалом мой первый армейский день, нелепый, как шуруп, и серый, как алюминиевая пыль. Отпечаток ступни посреди новенькой тетради, школьный жевыш из промокашки.
      Триста гавриков на плацу - одеты кто в чем, бритые и лохматые, в очках и преимущественно пьяные. Кто-то из сопровождающих пошутил, сказав, что до места службы три дня пути. Оказалось чуть меньше. Всего-навсего - три часа. А посему собранное в дорогу съето и выпито в рекордные сроки - в эти самые часы. Многим откровенно тошно, строй покачивается на ветру, и оттого глядеть на нас - сущее наказание. Хмурые сержанты и лейтенанты бродят вдоль икающего и пукающего человеческого забора, нервно почесывая кулаки, отбирают "товар". Тем же занят стоящий на отдалении пузатенький, напоминающий откормленного ежика полковник. Сердито листая наши личные дела, он бормочет под нос сочные многоэтажные ругательства:
      - Папа египетский!.. Мениск какой-то, диоптрии, ничего не понимаю! Охота стекла носить, ладно, только причем тут зрение! - Он косится в нашу сторону. Полковничий рык накрывает плац, как шаль детскую фигушку. Мы по-овечьи вздрагиваем. Глотка у полковника воистину богатырская.
      - Как это может быть плохое зрение! Вы что, еперный театр, старики подзалетные?
      Подзалетными стариками мы себя не ощущаем и потому стыдливо опускаем головы.
      - Сейчас проверим, какое там у кого зрение! Развели, понимаешь цирк на Таганке! - Папка в руках полковника звучно захлопывается. - Ну-ка, вот вы с краю! Ты, ты и этот вот - в рубашке клетчатого цвета... А ну, оба сюда!
      Повинуясь мясистому пальцу начальника, лейтенанты выволакивают на середину плаца замеченных очкариков.
      - Снять стекла! Стекла, говорю, снять! Линзы, в смысле. И не хрен мне щуриться! Ишь, завытягивали морды!.. Ну-ка, вот ты, рубашка в клеточку-цвета! Быстро и четко назвать номер вон той машины.
      Худой и длинный, как жердь, очкарик слепо озирается.
      - Ну, еперный театр? Номер какой, спрашиваю?!
      - Я это...
      - Номер! - рычит полковник.
      Очкарику стыдно и страшно.
      - Я обязательно скажу, - лепечет он, - честное слово, скажу. Вы только покажите, где машина...
      Машина в сорока шагах, но очевидно, что бедолага не способен разглядеть даже ее. Самые прозорливые в строю робко прыскают смехом. Физиономия полковника багровеет.
      - Вон! - Блажит он и топает толстыми ножками. - Всю эту инвалидную команду немедленно на автобусы - и в Египет! К японкам в купель! Привезли, так-перетак! Защитничков родины! Без стекол шагу ступить не могут! А мы тут грудью их корми! Воспитывай себе на больную мозоль!..
      Я улыбаюсь и шашлычком переворачиваюсь на другой бок. Интересно, как бы отнесся школьный майор к истории на плацу? Может, стоит ему рассказать? Впрочем, лучше не надо, поссоримся. А он мужик славный, того не заслуживает.
      ***
      Часам к тринадцати Агафон напоминает о себе, двигая по кухне табуреты. Заодно разбивает пару немытых стаканов. Пусть по-своему, но ему нравятся чистота и порядок. Кроме того, он уважает активных людей, и моя горизонтальная поза его явно раздражает.
      - Все, все, встаю! - Я делаю мужественный рывок и поднимаюсь. Поиграв со струей из-под крана, выцеживаю полпакета холодного кефира. Больше ничего не хочется, жарко. Заметаю на кухне осколки и точно древний бематист начинаю слоняться по комнатам. Занять себя абсолютно нечем. С красками неуверенно подступаюсь к этюднику, но должного настроя нет. После прозаических оценок вчерашних моих гостей взгляд на картину существенно меняется. Словно кто попробовал на зуб монету из моего кармана, порадовав новостью о том, что металл гнется. Что ж... Как говаривали классики, жизнь прекрасна, и с этим, увы, приходится мириться.
      Солнечный отблеск гуляет по стенам. Я приподымаю голову и запоздало соображаю, что отблескам есть вполне научное объяснение. Снова балуется с зеркальцем Марина, живущая напротив. Посылает мне светошифровку. Дескать, сос, иду под снос. Красота, молодость, фигура - все простаивает и пропадает. Понять девушку можно, но фигушки! У нас тут свой сос, и желание поиграть в пятнашки напрочь отсутствует.
      Прибравшись на кухне, я раскатываю в гостиной купленный накануне малинового цвета палас. Прищемив его ножками стола, усаживаюсь в позу лотоса и жду прилива хорошего настроения. Ибо за отливом обязан быть прилив, а красное на меня всегда действует положительно. И я совсем забываю о Людмиле, а между тем именно ее звонок заставляет меня подскочить на месте.